– Ша, я сказал! – Майор даже строго притопнул ногой. – Тебя не для того оттуда вытаскивали, чтобы ты здесь на новую статью и реальный срок намитинговал. – И, упреждая возможные вопросы, тут же коротко и емко закрыл их: – Думаешь, Павло, тебя арестовали по ошибке, отоварили по морде в запале, после разобрались, за головы схватились да и выпустили на свободу с чистой совестью? Извиниться, небось, позабыли? Ну да ты их прости за это, люди служивые, занятые, чего с них взять. Скажи еще, не за того приняли.
Если взглянуть со стороны, выглядел Соболь и впрямь подозрительно.
Чуть мешковатые, пузырившиеся на коленях гражданские брюки были заправлены не в привычные для времени и погоды кирзачи, а в сапоги с высокими голенищами, сбитыми сверху навроде гармошки: такую обувку блатные окрестили прохорями. Кроме того, на нем был относительно новый, только очень грязный, когда-то светло-серый вязаный свитер, поверх него – добротная кожаная летная куртка. Удивил головной убор: надень Павло для довершения образа типичного представителя городской шпаны кепку-малокозырку, еще куда ни шло. Но немного шишковатую голову Соболя увенчивала сбитая набекрень черная, с ярко-красным верхом мерлушковая кубанка. Стянув шапку, Павел вытер тыльной стороной лицо, хмуро усмехнулся, снова обнажив дырку на месте выбитого верхнего клыка.
– Приняли меня как раз за того, за кого надо. И ты, командир, как дважды два это знаешь. И что выпустили меня тоже не по ошибке, усек, когда меня на улице какой-то хмырь штабной окликнул.
– Штабной? Почему штабной? Что за штаб?
После встречи, организованной в лучших традициях разведывательных мероприятий, Гонта не мог поверить, что полковник Мурашко так подставился, прислав к человеку, чуть не ставшему "врагом народа", одного из своих офицеров.
– Откуда я знаю, какой там у него штаб! – отмахнулся Соболь, опускаясь на скрипучий расшатанный стул с изогнутой спинкой; кубанку небрежно бросил на рабочий стол хозяина кабинета. – Я что, на штабных за войну не насмотрелся? Командир, ты мне глаза завяжи, я штабную крысу по запаху учую! А то вообще – по повадкам, нехай на нем даже формы нету по чистой случайности.
– Вот сейчас точно не допёр, – признался Гонта.
– Зато я все просек, командир, как только этот хмырь меня окликнул.
Хлопнув себя по карманам куртки, Павел дал понять – куревом не богат. Дмитрий, поняв без слов, выложил перед ним пачку "Севера", достал из кармана и бросил спички. Поймав коробку, Соболь отложил ее в сторону, с торжественным видом вытащил из кармана американскую зажигалку, подкинул на ладони.
– Глянь, не забрали. Могли ведь зажилить, суки поганые.
– Ты ж детей в школе учил. Я-то думал, ты с высшим образованием, только на фронте некультурный.
– Сколько я в той школе поработал… Год, считай. – Соболь, щелкнув зажигалкой, прикурил, поднес синий огонек Гонте. – Школа, думаешь, какая там у нас была? Послушал бы ты тех детишек на переменках… А, ладно, один хрен учителя математики в мирное время пока никому не нужны. Тем более когда, считай, пятый год пошел, как потерял квалификацию. Не, командир, ты меня высшим образованием не подкалывай.
– Я завидую, Павло. У меня вообще никакого нет, курсы разные, практика да нога вот… Не отвлекайся, ты про штабиста какого-то начал.
– А, ну там короткая история, командир. Утром – с вещами на выход. Сколько там у меня тех вещей, одна зажигалка… Когда брали, одеться только дали… Значит, отпускают меня, ничего толком не объясняют. Выхожу на свободу. Постоял, подумал – идти к базару ближайшему, где мужики толкутся, да у них шакалить, чтоб налили фронтовику, который только из кутузки, или же на квартиру пешкодралом топать. Там у меня заначка есть, да и сосед вроде ничего мужик, с понятием, правая рука по локоть оттяпана, наш человек. – Соболь затянулся. – Ладно, пошел домой. Шакалить у ларька гвардейцу… оно, сам понимаешь… Захожу за угол, прохожу квартал. И тут окликнули по фамилии. Гляжу – мужик незнакомый, твоих лет где-то, может, чуть старше. В штатском, только идет ему гражданка, как корове седло. Туда, сюда… Ничего толком не прояснил. Езжайте, говорит, товарищ Соболь, из города Киева подальше, эдак за сто первый километр. Объяснил, куда и к кому. Его "эмка" ждала, я видел, в самом конце улицы. Просек, конечно, без тебя не обошлось, как фамилию твою услыхал. А уж кого ты подтянул, чтобы меня оттуда, – глаза взметнулись вверх, – выцарапать, понятия не имею.
– Придет время – узнаешь.
– Мне без разницы вообще-то. – Соболь говорил сейчас совершенно искренне. – Другое занимает. Ты вот расстарался, небось рисковал. И, мыслю так, дал понять, что я тебе тут, в городе Бахмаче нужен. Именно сейчас понадобился. Хотя я ведь и раньше, еще когда отвоевал, знал, где ты да что.
– Письмо написал.
– Ага, ты ответил. Звал, было дело. Да только понял я сперва – недосуг тебе. После у меня весь этот камерный театр начался… Вообще если честно, – Соболь снова обозначил ту же хмурую усмешку, – либо я тебе тогда не особо нужен был, либо ты плохо звал.
– Чего тебя из Киева сюда, в какой-то Бахмач заманивать.
– Однако же позвал. И вот я тут, здрасьте, кушайте меня с маслом. Кстати, насчет пожрать… Я бы не отказался, командир. Сюда на попутках добирался. Шоферня, сам понимаешь, мужики хорошие. Подвозить подвозят, куревом угощают, а вот пошамать у них нечего.
– Предусмотрено, Паша.
Гонта достал из ящика стола и выложил перед Соболем на стол завязанный узелком белый в горошек платок. Развернул, выложив перед Павлом четвертинку черного хлеба, ломоть пожелтевшего, старого, но от этого не менее аппетитного сала и два яйца, сваренных вкрутую.
– Червячка заморить тебе пока хватит.
– А то! Еще бы…
– Это – вечером, – перебил Гонта. – Подкрепись, погуляй пока. Особо не светись, город маленький, новые люди на виду. Управлюсь тут с делами – прошу ко мне. Там и поедим, и поговорим.
– Разговор, небось, важнее за покушать. Как дважды два.
– Верно. Только раньше вечера не поговорим все равно.
Павел пригладил пятерней волосы.
– Командир…
– Да?
– Слыхал я, Ванька Борщевский тоже тут где-то…
– Тоже верно.
– И про жену его… твою… Тьфу, твою мать, запутался совсем. Хорошо, что у меня нету ни своей жинки, ни… Тьфу ты, ну вас у баню!
Он чуть не сказал "чужой". Но тут же, окончательно зайдя в тупик с этим нерешенным для себя вопросом, замолк. И, словно только теперь найдя себя достойное занятие, принялся сосредоточенно чистить яйцо.
Гонта хлопнул Соболя по плечу.
– Все ты правильно слышал. Мы тут сами, все вместе, не до конца со всей этой петрушкой разобрались. Тебе и подавно не стоит нашу личную жизнь в голову брать. Будет чем котелок занять, это я тебе обещаю. Ты рубай, рубай пока… Да, Иван тоже придет сегодня.
Подойдя к двери, Гонта взялся за ручку, замер на секунду, обернулся.
– Вообще-то не знаю, Павло, будет он или нет… Борщевский твой… наш… Сам его просил, лично. Чуть не в ноги кланялся. Хотя… какое чуть – считай, взаправду поклонился. Так-то вот.
Переступив порог, Соболь увидел Анну – и сразу понял, почему ему вдруг сразу стало уютно в одной комнате с этой женщиной.
Следующим пришло озарение: а ведь и Дмитрий Гонта, нынешний законный супруг, и Ваня Борщевский – бывший, потому и злой на весь мир, испытывали рядом с ней те же ощущения. Не чувства – здесь другое, это больше напоминает ощущения. Войдя в дом и, как положено гостю, поздоровавшись с хозяйкой, Соболь внезапно поймал себя на мысли: здесь никогда не было войны.
Точнее – чудом, которому еще предстояло найти разумное объяснение, военные годы не коснулись самой Анны.
Женщина, конечно же, была красива. Не возбуждала, не провоцировала мгновенного желания обладать ею. Наоборот, при внешней простоте, встретив боевого друга своего мужа открытой улыбкой, Анна всем своим видом сдерживала любые порывы постороннего мужика распушить перья. Даже самые объяснимые. Ведь понятно, что после нескольких месяцев в тюремной камере из молодого здорового мужчины рвался наружу кавалер.
На самом деле назвать ее красавицей, либо же более легкомысленно – красоткой, не повернулся бы язык ни у Павла, ни у любого другого уважающего себя мужчины. Она не ослепляла, даже не подходила под определение шикарной дамы. Хотя в ее манере держаться угадывался определенный шик – не здешний, провинциальный, именно городской. В хорошем смысле этого слова – мещанский. Но чаще всего полнота картины довершалась соответствующим гардеробом. Наличием которого жена бахмачского начальника милиции, как и следовало ожидать, похвастаться не могла.
Только дело все равно не в платьях, чулках, туфлях и шляпах.
Красота Анны была довоенной.
Это моментально бросалось в глаза. Затем охватывали, держали крепче и не отпускали ощущения того, что войны вокруг вроде как и не было, все тяжелое, страшное, голодное и кровавое осталось там, за окнами, стенами, порогом. От Анны исходил мир, женщина буквально излучала покой, создавая нужную атмосферу одним своим присутствием.
Вот почему всякий мужчина, уставший от войны, невольно тянулся ближе к этой женщине. Не хотелось иметь ее тело, вернее – хотелось не сразу. Да, желание мужчины, изголодавшегося по женскому теплу, женскому запаху, женской ласке, даже по терпеливому женскому любовному сопению вполне можно понять. Но тот, кто не раз видел смерть, а затем избегал ее тем невероятным образом, которым можно отсрочить конец жизни только на войне, намного больше желал просто побыть наедине с ней – женщиной из другого, мирного времени.
Соболь понимал теперь и Гонту, и еще больше – Борщевского. Особенно в минуты, когда Иван, пользуясь передышкой, доставал старательно завернутое в плотную бумагу фото жены из недр своего вещмешка. Даже с фотографии Анна своим видом, зафиксированным объективом фотографа взглядом излучала мир, напоминала о времени, когда вокруг не стреляли. И, что важнее всего, давала веру в медленное, но верное приближение конца войны.
Пережив первый короткий шок от внезапного возвращения в довоенное время, Соболь стянул с головы кубанку, артистично пристукнул каблуками своих прохорей:
– Павел. Или Павло, если так вам удобнее.
– Или Павлик, – проворчал у него за спиной Борщевский.
– Мне все равно, Анна… – Соболь не закончил фразу, подвешивая вопрос об отчестве.
– Просто Анна. У нас без церемоний.
– Да, Павло, в нашей большой семье никто не церемонится.
Если Иван Борщевский и собирался своим приходом испортить кому-то настроение, у него это пока плохо получалось. Хотя бы потому, что Анна, видимо, привыкшая к подобным выступлениям, даже внутренне готовая к ним, на выпады бывшего супруга не реагировала. И при этом особо не старалась – у женщины все получалось естественно.
– Тогда тем более, – широко улыбнулся Соболь. – В таком случае, можно звать меня, как угодно. Обязательно условие при этом – только на "ты".
– Брудершафт непременно выпьем, – кивнула Анна.
Но смотрела не на Павла и не на Гонту, как раз вошедшего и замыкавшего короткую процессию. Женщина не спускала глаз с Борщевского, тот не мог не почувствовать это – и, к удивлению не только Соболя, но и Гонты, прекратил ворчать.
Поводов же для удивления фронтовой друг, а с некоторых пор – чуть ли не главная причина головной боли, сегодня дал Дмитрию немало. Ни Анна, ни тем более только что появившийся Павел не имели об этом понятия. И Гонта решил для себя: ничего никому объяснять не станет. Достаточно того, что Иван не просто заговорил с ним первым, к тому же без обычной ругани. Он, Борщевский, сам явился к нему в управу с самого утра.
Более того – возник раньше, терпеливо караулил бывшего командира и нынешнего недруга, никак не привлекая к себе специального внимания. Хотя прекрасно знал, какой живой интерес вызывает у милиционеров одно лишь его появление. Те предвкушали очередной спектакль с неизменным вмешательством товарища майора. Только на сей раз Иван обломал даже самые смелые ожидания милиции.
Он пришел совершенно трезвый.
Надел Борщевский пусть старые, но – непривычно чистые брюки. Из-за весенней грязи он заправил их в старые кирзачи. Гимнастерку носил навыпуск, без ремня. Она, застегнутая под самое горло, виднелась из-под распахнутого пальто, перешитого квартирной хозяйкой из офицерской шинели. А самое главное, что сразу же отметил для себя Гонта, – под дерматиновой кепкой были не свалявшиеся, давно не мытые каштановые волосы. Иван старательно обрил череп, как всегда делал на фронте. Когда Дмитрий подошел к нему утром, протягивая руку, Борщевский сперва снял кепку, провел ладонью по жесткому ежику, проговорил, словно оправдываясь перед майором: "Воши, зараза", и лишь потом сжал его пятерню своей.
Уже после, в самом начале короткого разговора, выяснилось: мужчины искали встречи друг с другом.
Дмитрий собирался задать несколько вопросов Борщевскому. Тот ведь был на станции своим, и мимо его внимания не проходило даже самое незначительное событие. Как раз искал нужные подходы к нему, ведь как-никак совсем недавно майору вновь пришлось утихомиривать однополчанина. Однако тот внезапно появился сам, приятно удивив внешним видом и чистым дыханием. А причину разительных перемен не пояснил. Ему и без того было что сказать Гонте.
Борщевский пришел не с ответами, нужными майору, – но с подсказками.
Стоило завести разговор, как Дмитрий понял: продолжать его надо не сейчас и не здесь. Заодно лишний раз получил подтверждение собственной правоты – направление поисков выбрано верное. Теперь, после услышанного от Ивана, он не сомневался – другого плана действий, кроме как уже намеченного, при сложившихся обстоятельствах нет.
И быть не может.
Пусть даже отчаянность замысла равна той истории двухгодичной давности, в лесу под Каменцем, о которой неожиданно напомнил начальник УМГБ Коваль. А риски для всех троих с учетом мирного времени возрастают: войне конец, стрельба – не норма, чрезвычайная ситуация.
Соболя и Борщевского, на которого, как надеялся Гонта, тоже можно рассчитывать, майор мог ввести в курс дела только у себя дома. Что сразу же породило проблему, которую Дмитрию абсолютно не хотелось решать именно теперь: надо уговорить Ивана переступить порог его дома.
Сейчас у Борщевского как раз наступил очередной длительный период умышленного избегания Анны. Однако он мог так же неожиданно смениться навязчивым, не менее продолжительным желанием поговорить с ней. В подобных случаях Иван становился несносен. Анна стыдилась бывшего мужа, не скрывая – и коря себя за это одновременно. На счастье, как ее, так и самого Дмитрия, от которого ситуация часто требовала вмешательства, длилось такое обычно недолго.
Гонта даже заготовил речь. Но, к его величайшему удивлению, Борщевский не заставил себя упрашивать слишком долго. Согласился прийти вечером в гости, покочевряжившись больше для виду…
– К столу сразу проходите, мужчины, к столу!
Анна пригласила без обычной в таких случаях бабьей хлопотливости, спокойно и одновременно настойчиво. Гвоздей в стене на всех не хватило, поэтому Гонта по долгу хозяина кинул свою шинель на диванный валик, подтянул портупею, шагнул к столу.
– Товарищ майор! – изобразила гнев жена, и Дмитрий, картинно хлопнув себя по лбу, отстегнул портупею вместе с кобурой, бросил поверх шинели.
– С пистолетом нельзя за стол, – объяснила Анна, обращаясь при этом исключительно к Соболю, тут же перевела взгляд на Борщевского: – Иван, теперь еще раз скажу, при всех: ты не прав. Свои собрались, мне стесняться нечего. Говорю тебе прямо: двери для тебя открыты в любое время, мог бы заходить почаще. Так что не знаю, в честь чего такой праздник, что ты снизошел. Только за это надо поскорее выпить!
– И за знакомство! – Соболь азартно потер руки. – Потом – за встречу, за победу, за содружество родов войск…
– Водки не хватит.
– Хватит, хозяйка, хватит. Кончится – еще возьмем.
– Давайте хотя бы по первой накатим, – сдержанно сказал Гонта. – Там поглядим.
Перехватив взгляды, которыми они обменялись с Борщевским, Павел понял – здесь намечается не просто встреча фронтовых друзей. Решив до поры помалкивать, он раньше всех устроился за столом, оккупировав колченогий табурет. Остальные расселись на стульях, тоже разнокалиберных – когда выделили жилье, Гонта меблировался, как придется, находя и чиня стулья сам. Столярничал редко, сколотил все грубо, зато держалось крепко.
Анна, признаться, ожидала, что Борщевский хоть как-то ответит на ее слова. Иван же пропустил их мимо ушей, сосредоточившись на закусках. В большой миске по центру стола – картошка, отваренная в мундире. Рядом – другая миска, поменьше, туда хозяйка вывалила американскую тушенку из двух банок, приправив для запаха жареным луком. Довершали картину еще две миски солений: в одной огурцы, в другой – помидоры.
– Вот, все сама, – не преминула сказать хозяйка. – Прошлый год, первый урожай после войны. Вдвойне символично.
– Почему – вдвойне? – не понял Павел.
– А я первый раз в жизни сама и огородничала, и солила, и вообще… – охотно пояснила Анна.
Соболь вдруг понял: слова женщины предназначены только ему. Ведь и Борщевский, и Гонта наверняка знали, что в былые времена хозяйка дома не слыла огородницей.
– Что так? – спросил он для поддержания разговора – ведь именно для того, чтобы убрать все неловкие паузы, Анна его наверняка и завела.
– Да вот так! – Она картинно развела руками. – Я ведь сама русская, коренная. Кто-то в роду был из уральских казаков. Только мне, похоже, этой крови передалось меньше. Вот ничего по хозяйству делать не умела, хоть ты тресни! Бабушка в семье все делала, хотя одни женщины в доме, если батю не считать. А замуж я рано выскочила – наши девчонки тогда все так, наперегонки. Особенно военные были в чести, у нас же училище-то в городе как-никак. Зенитчики.
– Был зенитчик – стал разведчик, – вставил Соболь. – Как говорится, превратности войны. Скажи, Иван?
Борщевский сидел за столом с каменным выражением лица, изо всех сил делая вид, будто беседа его никак не касается.
– А Ваня другое может подтвердить! – Анна, явно увлекшись разговором, легонько толкнула Павла в плечо. – Когда мы с ним поженились и его из Чкалова в Киев перевели, я на первых порах еду в офицерской столовке брала, носила в судках да разогревала. Потом освоилась немного. Дальше – война, эвакуация, какие в Туркмении огороды… Тут вот когда освоилась, взяла пример с местных женщин. Соседка обучила. Наука оказалась нехитрая, тем более свой огородик есть, какое-никакое подспорье… Хохлушкой становлюсь здесь у вас. Так что вот, пробуйте.
Соболь отбил ладонями дробь по краю стола, пропел, точнее – проговорил речитативом частушку:
– Эх, огурчики да помидорчики – Сталин Кирова убил в коридорчике!
– Не болтал бы, – спокойно заметил Гонта, хотя прозвучало это не предупреждением – просто советом.
– А чего? Разве нет? Люди кругом поют…