- Я заболела гриппом, но не смогла как следует отлежаться - то в магазин нужно выскочить, то на рынок, то в аптеку. А возраст все же дает себя знать. В итоге - осложнение. Не буду вам всего описывать - просто в один прекрасный день мне стало совсем худо. Соседи вызвали "скорую", и меня увезли в больницу, как я ни умоляла лечить меня дома. Виталик пожил некоторое время у соседки, такой же одинокой женщины, как я, а потом сотрудники отдела соцобеспечения вместе с гороно устроили его в детский дом, пока я не выпишусь. На нашу беду дела у меня пошли совсем плохо, и в больнице я провела целых пять месяцев.
- Да… - протянул Самойленко. - А с Виталиком вы как-нибудь общались?
- Как мы могли общаться? Из больницы меня никуда не выпускали. А письма писать… Сами понимаете - Виталик еще слишком мал.
- Конечно.
- Я пыталась воспользоваться телефоном, через силу доползла однажды до аппарата на посту в коридоре, но Виталика в детдоме так долго искали, что я не выдержала и… Словом, обратно в палату меня сестричка чуть ли не волоком тащила, даже на помощь звала.
- И как он там обходился без папы, без мамы, без бабушки? Почти полгода. Как он выдержал-то хоть?
- Ой, и не говорите! Я все глаза выплакала на этой проклятой больничной койке… В собесе у меня одна знакомая работает, Валентина Максимовна… Это она мне в свое время посоветовала оформить опекунство. Очень хорошая, душевная… Так вот однажды она приводила ко мне в палату Виталика. Как он плакал, вы бы видели! Скучаю очень по тебе, бабушка, говорил. Он меня бабушкой называл. Я уж его успокаивала как могла - потерпи, мол, внучек, скоро бабушка твоя вылечится, выпишется, снова вместе заживем. А он мне знаете что в ответ? "А ты не умрешь, бабушка?" - спрашивает вдруг. Я чуть при нем не расплакалась. Представьте - маленький такой, а глазенки серьезные-серьезные - прямо душу рвут…
- Представляю, - Самойленко говорил правду, он действительно представил себе эту картину, отчего его словно мороз по коже пробрал и он даже поежился.
- А вот теперь, Николай, слушайте, ради чего я и пришла к вам. Нет ведь у меня больше Виталика.
- Как это?
- Я сначала тоже не поверила, когда только узнала. А все правдой в конце концов оказалось - нет у меня больше племянника.
- А где же он?
- Сейчас - не знаю где.
- То есть… - рука Самойленко сама потянулась к ящику стола, и, вынув оттуда диктофон, репортер нажал кнопку записи, повернув аппарат микрофоном к посетительнице и придвинув его поближе к ней. Начиналось самое главное. - Рассказывайте же!
- Я когда выписалась - сразу в детдом. Директор меня не принял, выслал мне навстречу заместителя, очень нервную дамочку. Та юлила-юлила, все не хотела говорить, где Виталик, а потом заявила наконец, что он с группой детей из тридцати человек в сопровождении трех воспитателей выехал в Италию. По чернобыльским благотворительным программам. Мол, всего на полтора месяца, так что скоро уже вернется, не беспокойтесь. Пусть, говорит, ваш ребенок отдохнет да незабываемых впечатлений наберется.
- Ну, Италия - это же действительно интересно. И я бы с удовольствием съездил…
- Еще бы! - саркастически усмехнулась Кашицкая. - Я тоже сначала вроде успокоилась, даже обрадовалась, думала, вот повезло Виталику! Только странным мне показалось, что меня ни о чем не предупредили… Ну, а потом и вовсе непонятные вещи стали твориться: проходит полмесяца, месяц - о Виталике ни слуху ни духу. Бывало, про себя думала, задержались, может, по каким-то причинам. Но когда прошло два месяца после того, как я выписалась из проклятой больницы, я не выдержала и пошла прямо к директору детского дома…
- Пелагея Брониславовна! - перебил ее Самойленко, весь напрягшись от волнения, предвкушая, что именно сейчас услышит нечто важное, а может, и самое главное для своей будущей статьи. - Если можно, с этого момента, пожалуйста, поподробнее.
Меня интересуют конкретные даты, по возможности, все имена и фамилии, а также должности тех официальных лиц, с кем вы имели дело.
- Да-да, я понимаю, - сразу же согласилась женщина, с готовностью кивнув. - Значит, так Я выписалась из больницы двадцать второго марта. В тот же день пошла в детдом. Директора детского дома зовут Геннадий Степанович Трофимчук. Это детдом номер пять. Но он меня так ни разу и не принял, я всегда разговаривала только с его заместителем, Натальей Андреевной Герасименко.
- Так, - для верности Николай продублировал диктофонную запись на листке бумаги. - Вы выписались двадцать второго марта, а вернуться из Италии дети должны были?..
- В двадцатых числах апреля. Так сказала мне Наталья Андреевна. Я ей звонила после выписки чуть ли не каждый день, а девятнадцатого мая не выдержала и снова пришла в детский дом.
- И вы снова разговаривали с Герасименко?
- Да, сначала с ней. Но когда она в очередной раз начала рассказывать о том, что, возможно, погода на горных перевалах в Альпах или в Карпатах не дает возможности автобусу с детьми пробиться сквозь заносы назад, на Украину, я как-то вдруг почувствовала, что она лжет. Или что-то скрывает от меня, не договаривает. Я встала и, пройдя через приемную, буквально вломилась в кабинет Трофимчука.
- Так! - Самойленко даже поерзал на стуле, стараясь придвинуться поближе к рассказчице, чтобы не пропустить ни одного слова.
- Трофимчук сидел за столом, перебирал какие-то бумажки и явно не ожидал моего появления. "Что вам угодно?" - спросил он очень строго, взглянув на меня из-под очков. Но как только узнал, что я опекун Корабельникова (это фамилия Виталика, по отцу), он сразу же изменился в лице. Да и поведение его тут же переменилось. Куда только строгость его девалась! Он резко вскочил из-за стола, быстро зашагал по комнате из угла в угол, почему-то сразу вспотел и даже открыл окно. Жарко ему, видите ли, стало! В общем. Николай, не знаю почему, но я сразу поняла, что случилось нечто страшное, непоправимое - он молчал, бегая из угла в угол по кабинету, а я как дура стояла перед ним, ожидая ответа.
- И что же он в конце концов вам сказал?
- Не поверите!
- И все же?
- Он вдруг остановился напротив меня, потом подошел ко мне почти вплотную да как зашипит: "Что ты, дура старая, таскаешься сюда? Что ты звонишь без конца? Тебе что, делать нечего? Что ты можешь дать мальчику? Свою дурацкую пенсию в пятнадцать долларов? Свое здоровье дряхлое? Да ты уже в могиле одной ногой! Ты со своими бесконечными больницами хочешь ему заменить отца и мать? Ну скажи, что тебе надо? Неужели ты добра не хочешь своему племяннику? Он в Италии сейчас, живет в семье вполне обеспеченных людей. Они любят его, окружают лаской и заботой. Он ни в чем не нуждается. Понимаешь? Он живет лучше, чем жил бы у тебя. Он живет даже лучше меня. Мои дети такого комфорта не имеют. Так неужели ты не хочешь ему добра? Чего ты ходишь? Чего ты хочешь?"
- Круто! - только и смог выговорить Самойленко.
- Я от такого натиска совсем растерялась, не знала, что и ответить. Пролепетала что-то про свое опекунство, про законы, про то, что, кроме Виталика, у меня никого больше на этом свете не осталось…
Рассказ нелегко давался Пелагее Брониславовне, и она в очередной раз поднесла платочек к глазам, вытирая невольно выступившие слезы.
- А он мне в ответ кричит: "Нет у тебя больше опекунства. Лишили мы тебя этого права. И законы все соблюдены, все с ними в порядке. Имей это в виду! Не можешь ты ребенку дать все, что ему необходимо для полноценного развития. У него теперь новые родители, он счастлив с ними там, в Италии. Его усыновили. Неужели ты этого до сих пор не поняла?"
- Что, прямо так, открытым текстом? - Самойленко не верил своим ушам.
- Да! Прямо так и заявил.
- И что же вы?
- А что я? Я совсем растерялась, слова толкового подобрать не могу. Стою как дура…
- Ну, я думаю! - хмыкнул репортер, пожав плечами. - Такое услышать!
- Так вот. Я начала лепетать что-то вроде того, что, мол, буду на него жаловаться, буду в суд подавать. А директор мне в ответ матом: "На хрену видел я тебя с твоими жалобами и судами. Сдохнешь, сука, через день, а ходишь здесь, людей пугаешь. Да хоть Господу Богу жалуйся - племянника своего уже не вернешь. Обратного хода делу не дашь".
- Так и сказал?
- Да, именно так он и сказал! - горячо подтвердила Пелагея Брониславовна. Самойленко в ответ только задумчиво покачал головой:
- Раз такой смелый, значит, это не случайно. Значит, неплохое прикрытие сверху у него есть.
- Вот об этом я, Николай, и хотела рассказать, когда к вам сюда шла.
- Да-да, простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста, Пелагея Брониславовна!
- После этих его слов у меня просто дух захватило. Я стояла с открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и не находила сил, чтобы издать хотя бы звук. Наверное, и Трофимчук в этот момент понял, что явно перегнул, и тут же попытался исправить положение. Он стал говорить о том, что лично он и в его лице вся администрация детского дома к поездке детей в Италию вообще не имеют ни малейшего отношения. Что, мол, организовывал все это отдел народного образования горисполкома совместно с одесским отделением фонда "Чернобыль. Дети в беде". Говорил, что именно у них находятся все документы, связанные с поездкой, и что у них и надо спрашивать, куда делся Виталик Корабельников. Ну, и так далее…
- А вы пробовали обращаться в эти организации?
- Конечно!
- И что же?
Теперь Коля Самойленко не просто слушал посетительницу, а чутко ловил каждое слово, стараясь ничего не пропустить. Его уже охватил азарт охотника, и теперь каждую-заминку, каждую паузу в рассказе Пелагеи Брониславовны журналист воспринимал как препятствие, тормозящее его журналистское расследование, которое - а почему бы и нет? - может стать очередной сенсацией. И он торопил, он нетерпеливо подгонял Пелагею Брониславовну поскорее продолжить свой печальный рассказ.
- В чернобыльском фонде со мной вообще отказались разговаривать…
- Кто?
- Секретарь президента фонда Светлана Григорьевна Васюченко.
- Почему?
- Она сослалась на то, что они ни при чем, ничего не организовывали и вообще ничего не знают. А вот в гороно у меня состоялся интересный разговор. С документами и фактами. Именно после него я и пришла к вам, Николай, потому что помню ваши материалы об украденных детях. Только вы, наверное, и сможете мне помочь.
- Так рассказывайте же!..
* * *
Как только молодая женщина в белом халате (как оказалось впоследствии, его лечащий врач) убедилась, что Самойленко наконец пришел в себя, она вышла в коридор и через мгновение вернулась с высоким парнем, который безуспешно пытался спрятать под белым халатом милицейскую форму.
- Вот он. Но только смотрите, долго не беседуйте. Больной еще слишком слаб после операции, - кивнула женщина в белом на Самойленко и вышла из палаты, оставив их наедине. Впрочем, это "наедине" было весьма относительным: в палате, кроме Николая, лежали еще четверо больных.
- Добрый день. Инспектор Николайчук, - коротко представился милиционер, и Коля тут же отметил про себя его молодость. "Парень небось только-только из школы милиции. Кроме пьяных трактористов да лохов деревенских на мотоциклах, страшнее преступников никогда и не видел", - отрешенно, как будто дело не касалось лично его, подумал Самойленко.
- Я расследую аварию на шоссе, в которой вы пострадали, - продолжал между тем инспектор, - и мне необходимо задать вам несколько вопросов, важных для моей дальнейшей работы. Вы сейчас в состоянии отвечать? Врач мне позволил с вами побеседовать.
- Да, я могу ответить на ваши вопросы.
Голос Николая прозвучал глухо и надтреснуто - это были его первые слова за последние двое суток, и Самойленко почувствовал, как острой болью отозвалось в груди каждое произнесенное им слово.
"Плохо дело. Ребра! - он был достаточно опытным, точнее, достаточно ломанным и битым, чтобы самостоятельно поставить себе диагноз. Витебская десантная дивизия, затем знаменитая "рязановка" да афганские госпиталя научили его чувствовать чуть ли не каждый свой орган, и теперь, забыв на время о посетителе в форме, Николай внимательно прислушивался к собственному телу, стараясь определить, какие еще травмы он получил в той дурацкой аварии. - Нога? Что с ней? Почему я ее совсем не чувствую?"
- Ваше имя? Где проживаете? Дата и место рождения? - буднично задавал привычные вопросы инспектор.
- Самойленко, Николай Казимирович. Шестьдесят шестого года рождения. Из Одессы. Живу в Минске, Слободская, сто двадцать, семьдесят девять.
Каждое слово давалось Николаю с трудом и болью, он часто останавливался, мучительно выговаривая свои анкетные данные. Действие наркоза ослабевало, и боль усиливалась с каждым мгновением, становясь невыносимой. Губы слипались и, казалось, вот-вот лопнут от жуткой сухости во рту.
Голова гудела, трещала, готовая в любой момент взорваться изнутри, словно мыльный пузырь. К тому же его сильно тошнило.
"Сотрясение, как пить дать", - поставил он себе еще один диагноз, уловив знакомые уже ощущения.
- Очень хорошо, Николай Казимирович, мы так и думали, - будто издалека донесся до него голос милиционера. - Мы определили вас как владельца машины - по номерам двигателя и шасси, а также по техпаспорту. Мы сверили ваши данные по картотеке в Минске, в ГАИ.
- Так зачем спрашивали?
- Надо было во всем убедиться. Ведь при вас не было с собой паспорта. Ладно, я не для этого, собственно… Николай Казимирович, предварительное следствие установило, что вы тормозили с большой интенсивностью, но избежать столкновения так и не сумели. К сожалению, второй участник дорожно-транспортного происшествия скрылся с места аварии.
- Как же?..
- На месте происшествия остался только полуприцеп, под который и угодила ваша машина. А тягач - исчез. Сейчас тягач и его владельца по поручению районного ГАИ ищут сотрудники уголовного розыска.
- Это был "КамАЗ".
- "КамАЗ"? Вы точно запомнили?
- Да.
- Очень хорошо… А номера помните?
- Нет, конечно. Издеваешься…
- Ну, почему же - мало ли что. А может, вы запомнили, какого цвета была кабина?
- Вроде, красная. А вообще… черт ее знает… Слушай, инспектор, мне очень хреново. Может, ты пока оставишь меня в покое? - чуть не взмолился Николай, бросив тоскливый взгляд на этого энтузиаста в форме.
- Что? А, да, конечно. Мне, правда, врач разрешил с вами побеседовать. Но если вы себя так плохо чувствуете, что не можете ответить…
- Очень плохо.
- …тогда допрос я проведу позже, - будто и не расслышав Самойленко, безапелляционно закончил милиционер. - Для нас очень важны ваши показания, гражданин Самойленко. По полуприцепу ничего установить не удалось. Он еще три года назад списан с одной из минских баз. Его давно уже должны были распилить на металлолом. Откуда он взялся - не понять. Кто хозяин - не вычислить, кто был за рулем - тем более. Так вы, Николай Казимирович, точно помните, - что это был "КамАЗ"?
- Да. И отцепись наконец…
- Ну, что ж. Спасибо, - милиционер встал и захлопнул блокнот, в котором что-то помечал по ходу разговора. - Кстати, гражданин Самойленко, должен вас предупредить, что предварительное расследование и моделирование ситуации на месте позволили установить, что вами были нарушены правила дорожного движения - вы превысили скорость. Второй участник дорожного происшествия, возможно, тоже нарушил правила проезда перекрестков. Но вы виноваты. Несомненно… Впрочем, об этом мы еще с вами не один раз побеседуем. А пока что выздоравливайте, гражданин Самойленко.
Инспектор как-то очень злорадно ухмыльнулся, смерив незадачливого водителя "БМВ" презрительным взглядом, и Николай вдруг понял, что искать тот проклятый "КамАЗ" милиция особенно и не будет - вину за аварию спишут на самого потерпевшего. Сам виноват - и делу конец. Все логично.
Николаю вдруг захотелось съездить по уху этому наглому менту, и он устало закрыл глаза, лишь бы не видеть его самодовольную рожу…
* * *
Странное чувство испытывают рядовые учителя, когда попадают в коридоры исполкомовских отделов народного образования - отсюда, из этого логова чиновников от учебы, исходит обычно все самое неприятное, что только есть в работе учителя: планы, программы, проверки, аттестации, комиссии… Наверное, похожее чувство испытывал знаменитый разведчик Исаев, он же Штирлиц, бродя по коридорам гестапо: повсюду - враги, но нужно делать вид; что это - коллеги.
После выхода на пенсию Пелагея Брониславовна надеялась навсегда вычеркнуть из своей жизни это мрачное здание, но теперь без визита к Антоненко, начальнику городского управления народного образования, ей не обойтись. Именно на него возлагала она свою последнюю надежду. Ведь он здесь - полновластный хозяин и авторитет, и только он сможет помочь ей разобраться во всем случившемся с ее Виталиком.
И тем не менее, поднимаясь по лестнице на третий этаж, Пелагея Брониславовна вновь испытала знакомое чувство неприязни к этому зданию и обитателям его многочисленных кабинетов.
- Я к Сергею Антоновичу, - с порога объявила она секретарше, входя в приемную начальника гуно. - Он на месте? Мне можно к нему пройти?
Бочком пробираясь к двери в кабинет начальника гуно, Кашицкая говорила быстро, без пауз между вопросами, как будто своей решимостью хотела подавить сопротивление секретарши и пробиться к заветной цели. Но секретарь у Антоненко была опытная и много повидавшая.
- Подождите, женщина!
Секретарша, как ужаленная, вскочила со своего места, готовая броситься на защиту дверей своего шефа, за которые вход был воспрещен.
- Вы по какому делу? Из какой школы? Или детского сада? Вам назначено?
- Я пенсионерка. Пришла по личному делу. Мне нужно обязательно с ним поговорить, - Кашицкая кивнула на дверь Антоненко, но уже не так настойчиво, как минуту назад. Решимость Пелагеи Брониславовны сильно ослабла при виде этого непоколебимого стража начальника гуно, и теперь вместо требовательного тона в ее голосе появились противные ей самой просительные нотки.
- Он сейчас сильно занят, - наоборот, будто набираясь сил, категорически заявила секретарша.
- А когда освободится?
Секретарша уже успела понять, что моральная победа ею одержана, что первая атака незваной посетительницы отбита, и теперь с чувством исполненного долга и восстановленного спокойствия снова опустилась на свой стул, и прежде чем ответить, с царственной небрежностью, не глядя шлепнула несколько раз по клавишам печатной машинки.
- Не знаю. У него очень важные дела, не терпящие отлагательств. А когда он освободится, Сергей Антонович мне что-то не докладывал, - чрезвычайно довольная своим ответом, она смерила Кашицкую уничтожающим взглядом.
В другое время, быть может, Пелагея Брониславовна завелась бы и уж как-нибудь сумела бы поставить зарвавшуюся молодку на место, но сегодня ее мысли и чувства были слишком заняты племянником, чтобы распыляться на подобные мелочи.
- Ничего, я подожду его здесь, в приемной. Можно? - робко спросила Кашицкая, кивая на стоящие вдоль стены рядком стулья.