Потом Мечеслав, вспоминая то, что увидел, разобрался – сперва "дядька" прыгнул навстречу одному из троих, замахнулся мечом, заставив вскинуть щит вверх, и стремительно лягнул раскрывшегося дружинника под узел пояса. Тот покатился по траве и закопошился в ней жуком, не в силах от боли ни лежать спокойно, ни встать на ноги. Тем временем седоусый окованным краем щита отшиб меч следующего нападавшего и молниеносным движением оплёл по щеке плоскостью меча. Плашмя, вскользь – но щека вздулась и посинела почти мгновенно. Тут же "дядька" упал спиной в траву, уходя от удара третьего – удара, которого не мог видеть! – и в перекате саданул противника по голени. Опять же плашмя – но парень с раздавленным в рык воплем упал на колено и сжался в комок, закрываясь щитом.
Так выглядело происходящее после того, как Мечеслав долго и подробно вспоминал его. На взгляд же – особенно для селян – всё выглядело так: трое дружинников кинулись на одноглазого старика. В следующее мгновение один из них катился по траве, а оставшиеся двое оседали в ту же траву, заслоняясь щитами. Дудора первым из зрителей очнулся от оцепенения, невольно коснувшись пальцами опадающего уже отёка на левой скуле.
Но седоусый больше не нападал. Он уже стоял рядом с тремя незадачливыми соперниками, и видно было, что кривой старик даже не запыхался. Потом "дядька" двинулся по кругу, щитом к троим. Выражение лица у него было – будто матёрый волк обходил сбившуюся в кучу, истошно блеющую отару, зная, что убьёт стольких, скольких захочет.
– Воины, – медленно проговорил он. – Русины. Срам моей седины. Вытряхнуть из кольчуг. Отдать в науку вятичу. Может, он вас хоть палками драться выучит, если я вас за шестнадцать ваших сопливых щенячьих лет ничему не выучил с мечами.
С этими словами седоусый повернулся и зашагал прочь, к остальным дружинникам. Спиной он повернулся, если не считать Мечеслава и бывших полонян, к троим. Остальные дружинники как-то очень быстро вспомнили, сколько на стоянке войска разных дел, и исчезли.
Больше потешаться над упражнениями поселян дружинники не сходились.
После следующей дневки у края леса не досчитались Спрятня. Сварливый парень сбежал, прихватив нож и обожжённый на огне кол. По этому поводу никто, впрочем, не убивался. Ратьмер и вовсе, сплюнув на траву, заметил:
– Легко отделались. Я-то уж хотел хазар догонять, да в ножки валиться – избавьте нас, люди добрые, от этой досады…
– Не желай никому хазарской неволи, русин, – негромко отмолвил Мечеслав. – Лучше уж самим повесить, если что…
Ратьмер только пожал плечами да покривил рот.
Макуха молчал, пока Ратьмер был рядом, но едва молодой русин отошёл, буркнул:
– Туда и дорога, по чести сказать… под гнев бы чернобожий подвёл ещё.
– Ты про что?
Макуха опустил глаза и почесал в спутавшихся после ночёвки волосах (обычно селяне носили на поясах гребни, но хазары ободрали у пленников всё, что считали лишним, и теперь у них был один гребень на всех, подобранный на торжище).
– Да это, боярин… за что били-то в тот раз… ну девка та, Рябинка, она ж тогда к русинам ушла тем вечером… а тот… ну на неё по-всякому… и повторять тошно. А мы ему – мол, дело молодое, да это ж и воины, русины. А тот – всё едино. Мол, Чернобогу тому служба. А мы – мол, тоже Бог. Белому Богу молись, а Чёрного не гневи, от пращуров завещано. Ну тот тогда и на Него… на Чёрного Бога, значит… да на ночь-то глядя… вот и… поучили маленько.
Мечеслав скрипнул зубами. Чернобог Чернобогом, а он бы прибил паршивца, ещё когда тот повернул грязный язык обругать девчонку, старавшуюся, как умела, отблагодарить избавителей от хазарской неволи.
– Макуха! – окликнул он уже поворачивавшегося к нему спиною перевозчика.
– Да, боярин… – с готовностью откликнулся тот.
– А Спрятень этот – он точно убежал? – И сын вождя Ижеслава пытливо сощурился, глядя в глаза северянину. Тот сперва хлопнул глазами, потом широко их распахнул.
– Да, боярин, как Перун силён! Мараться ещё о паскуду… ушёл сам. Не трогали мы его… больше.
Мечеслав ещё немного подумал – и тряхнул головою, отгоняя лишние мысли. Если бы селяне надумали ночью по-тихому придавить надоевшего болтуна и спихнуть тело в реку – вряд ли б бывшие пленники додумались бы ещё и обожжённый кол припрятать. Прав Макуха – туда и дорога.
Только на второй день, полностью убедившись, что страшные язычники не гонятся за ними, люди мар Пинхаса дали отдых выдыхавшимся под плетьми гребцам и позволили им задремать на скамьях, втянув в брюхо барки вёсла, а реке – нести судно на полдень. Уже осталась позади Становая Ряса, и более полноводная Ворона несла уцелевшие от ночного погрома барки на полдень, к Дону. Там тоже лучше было держаться низкого, левого берега. На правом могли показаться дозорные русов, дикие печенеги или лесные саклабы-беззаконники. Уцелевшие приказчики возносили полные искренней благодарности молитвы Предвечному. Язычники из чёрных хазар и иных племён под рукою Итиля сулили обильные жертвы своим Богам, Предкам и священному Итиль-Кагану.
Но даже во время первого дня, когда скрипели, выгибаясь, вёсла, когда не умолкали бичи в руках надсмотрщиков, пленниц, сидевших на палубе под навесом, не забыли покормить.
Втаскивали немытый старый котёл с похлёбкой из каких-то зёрен и кореньев. В день каждой полагалось по черпаку. Тех, кто не хотел есть, кормили насильно – надсмотрщик пережимал шершавыми пальцами нос, а когда девушка или женщина невольно распахивала рот вдохнуть, ловко опорожнял туда черпак. Рука с носа перемещалась на рот, не давая выплюнуть безвкусное хлёбово, а черпак несильно, но чувствительно стукал по горлу, заставляя сглотнуть. Всё это занимало у коганого не больше времени, чем требуется, чтобы сосчитать до двух. Самое жуткое было, что хазарин всё это делал без особой злости, равнодушно, будто прикасался к уткам или курам, а не пленницам.
Скопцом надсмотрщик не был, просто уже привык за годы работы – ну и память о неизбежной потере хлебного места, буде он прогневит приказчиков мар Пинхаса ненадлежащим обращением с живым товаром, тоже расхолаживала. Иной раз ему разрешали попользоваться какой из пленниц, похуже. А тянуть руки куда не надо без разрешения – увольте.
Поэтому даже ту, что исхитрилась цапнуть его за руку зубами, он не ударил. Всё равно тупые и маленькие зубки на слабой женской челюсти даже прокусить толком кожу не смогли. Просто раскрытой ладонью толкнул от себя морду укусившей так, что та ударилась головою с соседкой. Хорошо, что не в лицо – за синяки бы с него могли и спросить.
Такой товар стоил дорого, очень дорого, а брать его у кедаров , не слишком разбиравшихся в женской красоте, удавалось, можно сказать, за бесценок. Зато на торгах в Самкерце, Самикаракоре и Шаркеле светлоглазые, светловолосые, полнотелые красавицы стоили на порядок дороже покорных и выносливых кривоногих плосколицых женщин-кедарим или гибких и пылких горянок. Самые хитрые вожаки кедаров сами волокли живой товар через степь, в низовья Дона – дело окупало себя, даже если кости двух из каждых трёх пленниц оставались белеть в степных ковылях. Но последнее время это стало небезопасно – можно было наткнуться на дозор русов или союзных им печенегов – и тогда голова вожака, случалось, мёртвым взглядом раскосых глаз провожала уходящий товар с высоты копья, воткнутого в груду трупов – его собственного и его людей. Иные из таких смертей, впрочем, относили на счёт самого мар Пинхаса бар Ханукки – крупнейший работорговец Шаркела желал, чтоб людей вдоль реки Бузан продавали и покупали по назначенной им цене. По Итиль-реке торговлей людьми ведал столичный клан Елчичей, но это – на Итиль-реке, а по Бузану цену на двуногий товар определял мар Пинхас. Так или иначе – безопаснее было продавать живой товар людям мар Пинхаса.
Тем паче что и цену он получал совсем иную – не на один, на два порядка выше, чем за взятых в степи или в горах. Мар Пинхас торговал и мужчинами, и женщинами, но его рабы стоили дороже и уходили тем, кто мог очень дорого заплатить. Вельможам Итиля, шахам Ширвана, приближённым калифа в Багдаде или кесаря в Кунстантинии нравились те, кого продавал мар Пинхас. Свирепые и преданные телохранители-гулямы и беспощадные надсмотрщики, дотошные писцы, бережливые ключники, послушные домашние слуги, роскошные наложницы или наложники – в зависимости от вкуса покупателя. Купленными у мар Пинхаса рабами и рабынями хвастались и гордились. Обладание живой собственностью с клеймом дома бар Ханукки возвышало обладателя. Самому же Пинхасу и его людям такая торговля позволяла входить с гордо поднятой головою в двери, куда не всякого пропускали и на четвереньках, а со склонённой головою – и туда, куда бы не прошёл вообще никто, не имея многих поколений допущенных за такие двери предков и дюжины не менее почтенных поручителей.
Человеческий мусор, не заслуживший чести носить его клеймо, мар Пинхас брезгливо стряхивал на рынки попроще.
Тем, кто знал это, нетрудно понять, что надсмотрщик относился к небольшим тяготам своей работы с полнейшей невозмутимостью и даже гордился принадлежностью к такому Делу.
На вторую ночь, подустав от треволнений – нападение язычников, бегство, страх преследования, – надсмотрщик засыпает. Во сне он вновь переживает едва ли не самый значительный момент своей жизни. День, когда он стоял в двух шагах, в шаге от самого главы дома бар Ханукки, слышал его слова – из которых мало что понял, но потрясенная память цепко впитала всё, всё до самого последнего слова, до звука.
Так случилось, что у одного из приказчиков не осталось под рукой никого более подходящего, дела требовали неотложного присутствия, а на одном из пергаментов требовалась печать бар Ханукки. Надсмотрщика отправили с пергаментом в дом хозяина с наставлением найти управителя и получить на пергамент нужную печать.
Привратник подозвал слугу, слуга отвёл надсмотрщика, волею случая вознёсшегося в посыльные, в сад и оставил там, пообещав, что управитель скоро придёт. Однако, к священному ужасу надсмотрщика, ещё раньше управителя в саду появился сам глава дома в окружении множества гостей. Пахло дорогими благовониями, пахло жареным – с благовониями же – мясом и замешанным на благовониях вином. От дорогого духа у привыкшего к запахам пота и нечистот надсмотрщика вело голову, он скрылся в тень и трепетал. Самый незначительный из веселившихся господ мог покупать и продавать таких, как надсмотрщик, по пучку в день. И надсмотрщик отлично понимал, что выдай он своё присутствие, смути кого из гостей своим непраздничным видом и запахом – самое лёгкое будет, если его попросту вышвырнут со службы. Если же здесь ведутся действительно важные беседы – а мар Пинхас был желанным гостем в доме самого малка Йосепха бар Ахаруна и даже посетил Кемлык, – то надсмотрщик вполне мог окончить жизнь тяглым невольником с вырезанным для порядка языком.
– Любезнейший мар Пинхас, – протянула с лукавинкой в голосе какая-то госпожа; в столице женщины вместе с мужчинами не пировали, Лев Хазарии ценил ревностное соблюдение обычаев, но в западных землях ещё блаженно дремали островки вольных нравов прежнего царствования. – Расскажите же нам, мы все сгораем от нетерпения узнать, как вам удаётся воспитывать столь превосходных рабов.
– Не говорите так, прекрасная Абигайиль, – возразил щегольски разряженный мужчина с узким клином напомаженной бороды. – Не заставляйте нашего гостеприимного хозяина в ущерб себе и семейному делу раскрывать секреты своего ремесла!
– Полно, полно! – прогудел голос главы дома бар Ханукки. – Какие тайны здесь, между своих. И, кроме того – дело моё поставлено столь широко и на столь твёрдую ногу, что ущерба ему не будет, даже если вопреки правилам скромности и приличия я стану кричать о своих навыках на площадях и перекрёстках.
Слушатели почтительно засмеялись.
– Особенной тайны, скажу прямо, тут нет. Весь вопрос в обработке, в тщательной, да простит меня почтеннейший Иеремияху, – движением маленькой шапочки на макушке хозяин дома обозначил поклон в сторону одного из гостей, тот ответил тем же – ювелирной обработке каждого раба. Вот на чём экономит дом Елчичей, вот на что обращаю пристальное внимание я.
– Я думаю, в доме Елчичей рабов тоже, ххех, обрабатывают! – державшийся чуть в стороне от остальных гостей бородач с крупными чертами лица, толстой шеей и толстыми бычьими губами многозначительно шевельнул волосатыми пальцами на ножке кубка. Военный чиновник – бек или тархан.
– Нет-нет-нет, драгоценнейший мой Моше! Палка и плеть могут послужить в качестве наказания, но применять их для воспитания раба из дикаря-акума – не самое разумное решение. Всё, чего так можно добиться – сломленное и забитое существо, больше всего ненавидящее своих хозяев, нас с вами. А это благодатная почва для озлобления и мести.
– Может, не так уж и плохо, чтобы рабы знали своё место и чувствовали разницу между собою и нами? А если при том ненавидят – да кого волнует ненависть раба? – Военный чиновник скривил мясистые губы в кривой усмешке.
– Нет-нет-нет! – Пухлая рука хозяина покачалась в воздухе, будто он хотел отогнать струившийся над столом дым из курильницы. – Очень, очень опасная ошибка – чтобы раб видел только пропасть между нами и собою! В этом корень согласия между невольниками, а там недалеко и до сговоров, вредительства, даже бунта! Напротив, необходимо воспитывать раба так, чтобы он видел пропасть между собою и остальными рабами. А в хозяине, наоборот, единственную защиту и опору. Поэтому пуще огня избегайте, купив молодых рабов одного племени, содержать их вместе, покуда они не обвыкнутся в неволе. Полное одиночество – вот что должен чувствовать раб прежде всего. Нохри из Кунстантинии, конечно, ничем не лучше акумов, но у них есть прекрасное слово, как раз для этого случая – "индивидуализм". Именно индивидуализм! Именно отличие нового раба от всех, кто его окружает. Чтобы единственным знакомым в окружающем его мире были мы, и только мы. Это первый шаг.
Далее. Свежих рабов, разделив их так, чтобы ни в коем случае рядом с ними не было соплеменников, запирайте в клетки или подвалы. Циновок и плошек с едой в первый день должно быть меньше, чем рабов, на одну. Через два дня – на две. Через четыре – на три.
И наблюдайте! Наблюдайте обязательно. Отмечайте тех, кто избивает и гонит мерзнуть на каменном полу на голодный желудок самых слабых, кто отнимает циновки и плошки с едою. Это будущие надсмотрщики или даже телохранители. В дальнейшем всегда в общении с ними подчеркивайте, как вы цените их силу, их прямоту, их решительность.
Отмечайте расчетливых, умных, тех, кто старается держаться поближе к сильным, угодить им или даже пытается стравливать их между собою. Вот будущие управители, ключники, писари, соглядатаи и доносчики. Покажите им, как вы цените их тонкий ум, их знание жизни, их практичность.
Тех, кто мёрзнет в углу подвала или клетки, не в силах отстоять своё право на еду и постель, берите в домашние слуги. Пусть воспринимают вас, как защитников против силы первых и хитрости вторых.
Наконец середняки – это просто рабочая сила, садовники, конюхи… ну, и прочие. Это простаки, склонные принимать жизнь, как есть. Очень неплохо, если они будут бояться сильных, презирать шептунов и зло завидовать ни за что возвышенным слабакам. А все перечисленные должны презирать и ненавидеть их.
Как правило, уже к концу первой недели вы будете знать, чем может быть полезен тот или иной раб. После этого разделите их – сильных с сильными, хитрых с хитрыми, слабых со слабыми, покорных с покорными. Пусть поддерживают в себе эти качества, общаясь только с себе подобными.
Тут мар Пинхас несколько омрачился и понизил голос.
– Надобно знать о ещё одном роде невольников. Они вмешиваются, вот что их определяет. Они мешают сильным отбирать у слабых. Они мешают хитрым пресмыкаться перед сильными. Они стараются соблюдать " справедливость ". Они готовы спать на тюфяке или циновке сидя, чтоб уступить остаток её тем, кому не досталось своих.
Голос хозяина, недавно столь оживлённый и благодушный, с каждым новым словом становился напряжённее и наливался желчью. Даже гости почувствовали себя неуютно.
– И кого же вы делаете из этих акумов, мар Пинхас? – прощебетала всё та же Абигайиль, хлопая щедро накрашенными ресницами.
– Трупы, – сухо отрубил глава огромного дома торговцев рабами. – К сожалению, прекраснейшая Абигайиль бат Дойд – трупы. У меня каждый раз сердце кровью обливается при мысли о деньгах, которые я теряю, ибо довольно часто и по силе, и по сметливости, и по облику подобные невольники могут показаться лучшим товаром из лучшего. Но воистину. – Тут мар Пинхас бар Ханукка наклонил большую голову и благочестиво коснулся выпущенных перед ушами прядок-пейот, и этот жест повторили все присутствующие, кроме затаившего дыхание в тени кустов акации надсмотрщика, военный чиновник ладонями, остальные мужчины – концами пальцев, а немногочисленные дамы – игриво оттопыренными пальчиками. – Воистину мудро сказано в книге Абод Зар – "лучшего из акумов – убей!".
– Достопочтеннейший мар Пинхас бар Ханукка – воистину образец благочестия и порядочности, – растроганно пожевал длинными верблюжьими губами, отвисшими над широчайшей курчавой бородою, маленький старичок в одеждах учителя Закона, воздев кверху несоразмерно крупные кисти тощих рук. – Ведь он мог бы избавиться от негодных рабов, продав их кому-нибудь, и тем хотя бы возместив себе деньги.
– О нет, рэб Маттитьяху! – Мар Пинхас загородился огромной ладонью. – Исполнение заветов Книг есть долг любого из сынов Предвечного, и когда дело касается этого, то речь не может идти о деньгах… Но!
Несколько просветлев, хозяин вздёрнул к летнему небу мясистый указательный палец.
– Но тем мы с вами и превосходим зверей-акумов, что любую их глупость и своеволие способны обратить на пользу Народу Святому! При определённом навыке, – мар Пинхас скромно приспустил тяжёлые подведённые веки, – можно обернуть дело так, чтобы этих негодных невольников прикончили по доносу невольников-хитрецов, а палачами сделать будущих надсмотрщиков, тем самым повязав тех и других кровью.
Гости согласно загомонили, кивая и переглядываясь.
– Истинный сын Предвечного никого из Народа своего не отделяет от собственного успеха, – благостно улыбнулся старичок с верблюжьими губами. Работорговец вновь, теперь уже благодарно, приспустил веки, приложив пятерню к жирной груди.
– Всё это замечательно. – Тонкие пальцы щёголя, унизанные перстнями, прошлись по напомаженной бороде. – Но относится только к мужчинам. А что достопочтеннейший мар Пинхас скажет про, если можно так сказать об акумах, женщин? Ведь едва ли не большее количество невольников – самки…
– Ой, смотрите! – перебивает спутника Абигайиль, указывая пальцем на облившегося холодным потом надсмотрщика, замершего в тени дерева. – Почтеннейший бар Ханукка, это один из ваших невольников?
– Где? Ааах, это…
Надсмотрщик леденеет.
– Нет, это… ну, не совсем. Ну, иди, иди сюда, раз уж пришёл. Что у тебя. – Большая ладонь протянулась навстречу переступающему крохотными шажками, постоянно кланяющемуся надсмотрщику.