- Теперь вся западная пресса трубит о том, что Беларусь готовит специалистов противовоздушной обороны для Ирака. Именно поэтому мне пришлось сливать информацию французу, направлять его по ложному следу.
- Я отвечаю только за себя, - Бартлов поднялся.
- К вам у меня претензий нет.
Мужчины пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. И если замминистра обороны Беларуси мог теперь позволить себе расслабиться, то Омару предстояла еще одна встреча. Он, как и генерал-майор, являлся исполнителем, не вкладывал в сделку свои деньги. Сто двадцать миллионов - сумма для него была неподъемная, такие сделки заключаются только на уровне правительств. Шах-Фаруз получал лишь свои комиссионные, не больше того.
Омар взглянул на часы. Он еще успевал: до времени, указанного в записке, оставалось три минуты.
Грузный мужчина в белом костюме и самодельной соломенной шляпе поджидал его в дорогом уличном кафе под низко опущенным зонтом. Дорогое кафе было выбрано по одной простой причине: там всегда меньше народа. Люди стремятся заполучить выпивку и сладости подешевке, и, если в одном месте продают за рубль то, что рядом продают за полтора, толпа соберется у рублевого прилавка. Грузный мужчина не зря прятал свое лицо, его могли узнать. Изредка он мелькал на экранах телевизора в другом ряду при официальных дипломатических встречах.
Военный атташе Ирака в России Мансур прибыл на "Славянский базар" с единственной целью - встретиться с Омаром. Именно тот обеспечивал ему связь с белорусским правительством.
- Ты пунктуален, - проговорил атташе, ногой отодвигая стул. Омар сел, придвинул к себе чашечку остывшего кофе. - Ты виделся с Бартловым?
- Мы уточнили последние детали. Комплекс будет в Триполи в среду, обеспечьте встречу.
Военный атташе Ирака повертел в руках незажженную сигарету:
- Ты в этом уверен?
- Аванс в размере половины стоимости комплекса подействовал на них магически. Сделка неофициальная, поэтому деньги разошлись по частным счетам чиновников, и можете быть уверены, чиновники потратили их в мыслях еще до того, как получили. За нами еще шестьдесят миллионов, - напомнил шах-Фаруз.
- О таких вещах я не забываю.
- Вот номера моих счетов, куда вы их переведете в четверг.
- Я доверяю вам, деньги уже послезавтра окажутся на ваших счетах.
- Мы, мусульмане… - возвышенно начал Омар Военный атташе посмотрел на него с издевкой:
- Мы сейчас одни и можем позволить быть самими собой.
- Может, тогда заказать по сто граммов водки? - усмехнулся Омар.
- Да, за успех нашего дела.
Официант всегда чувствует денежных клиентов. Стоило военному атташе щелкнуть пальцем, как тут же возле столика появилась девушка в белом переднике:
- Что-нибудь еще?
- По сто граммов водки, холодной.
- И вазочку фисташек, - добавил Омар. Мужчины выпили, военный атташе вскинул на прощание руку.
- Счастливо, Омар. Мы провернули великое дело: купили за сто двадцать миллионов то, что американцам обойдется дорого - они потеряют не один самолет.
- Стараюсь, - шах-Фаруз еще раз глянул на часы.
С того момента, как Омар оставил Макса Фурье, прошло двадцать минут.
"Охранник, конечно, постарается его задержать на том же самом месте, но не стоит вызывать лишние подозрения. Скажу, что увидел красивую толстушку, - подумал Омар. - Макс поверит, он знает, что я неравнодушен к полным женщинам."
Француз держал в руках безвкусную, написанную анилином картину:
- Не знаю, что Омар нашел в ней, но это безвкусная мазня. Мусульмане никогда не разбирались в живописи.
Фима Лебединский, сидевший неподалеку и наблюдавший за потенциально богатым покупателем, расслышал последние слова:
- Конечно, мазня! - закричал он, махая двумя руками французу. - Конечно, мусульмане никогда не разбирались в живописи. Зато евреи не только разбирались, но и рисовали лучше всех в мире. Спешите сюда, почтенный, лучшей картины вы не найдете на всем "Славянском базаре".
Поскольку Максу все равно нужно было убить время в ожидании Омара, он подошел к Фиме.
- О какой картине вы говорите? - он обвел взглядом стойки, плотно заставленные живописью.
- Только для вас и по специальной цене, - зашептал Фима. - Настоящая живопись! - и он подал Фурье бывший портрет дедушки железнодорожника, за одну ночь превратившийся в портрет незнакомой Фиме женщины, прижимающей к груди букет цветов.
Фурье сразу же привлекла картина. Сперва - странной золоченой рамой, затем он всмотрелся в изображение. Краска старая, видно, что полотно написано достаточно давно, что-то таинственное и привлекательное было в женщине с цветами. Французу казалось, где-то он уже видел эту картину.
Он перевел взгляд в угол полотна. Подпись художника практически не читалась, но зато он смог разобрать год - тысяча девятьсот двадцать первый. Французский тележурналист впервые был в Беларуси. Он много читал о Витебске и почему-то считал его до этого русским городом.
Тут же вспомнился описанный в книгах Витебск: двадцать первый год, витебская школа, Шагал, Малевич, Лисицкий. Француз понимал, что не может продаваться на базаре что-то стоящее, картину скорее всего рисовал кто-нибудь из учащихся витебского художественного училища, подражал любимому преподавателю. Но это означало, что, возможно, на нее смотрел Шагал и, вполне вероятно, мог провести на ней одну линию, подсказывая ученику, как лучше закончить композицию.
Заметив, что француз немного заинтересовался картиной, Фима затараторил:
- Вы не думайте, я не какой-нибудь босяк! На штаны и майку не смотрите, просто костюм сдал в химчистку. Я человек солидный, - он достал визитку и попытался всучить ее Максу Фурье.
Тот даже не глянул на нее:
- Сколько? - спросил Макс.
Фима набрал в грудь воздуха, намереваясь сказать "сто баксов", но у него помимо воли вырвалось:
- Двести американских рублей. Уф… - почти беззвучно Фима завершил выдох и подумал, что зарвался. Но тут же рассудил: "Сбросить цену я всегда успею".
- Хорошо, я подумаю, - сказал Макс, поставил картину на тротуар и отступил на пару шагов.
"Если уж мне суждено потратить двести баксов на картину неизвестного витебчанина, то я хотя бы должен вернуть себе потерю, засняв колоритного продавца для документального фильма."
Он включил камеру, направил ее на Фиму Лебединского. Выглядел тот колоритно.
Глеб стоял неподалеку, перебирая украшения из мореного дуба. Камера плавно повернулась, Сиверов понял, что снимают его. Но деваться было уже некуда, единственное, что он успел сделать, так это опустить на глаза солнцезащитные очки. В объектив попала и девушка с зелеными сережками.
- Разве я много прошу? - заныл Фима. - Одна рама чего стоит.
Макс терпеливо доснял то, что хотел, поставил камеру у ног и вытащил портмоне. Две зеленые сотки он торжественно вручил Фиме. Музыкант-жмуровик с замиранием сердца взял деньги и тут же засуетился:
- Я сейчас, секундочку, заверну.
Теперь простецкая оберточная бумага, серая, протертая на сгибах, казалась Фиме недостойной того, чтобы обвить картину ценой в двести долларов.
От прежнего торговца, уехавшего вместе с милицией, Фиме в наследство достался плакат, на котором неудачник раскладывал чайный сервиз - суперкроссворд, разгаданный наполовину. Фима старательно протер его рукавом, пару раз плюнув на глянцевую бумагу. Полный чувства благодарности к французу, незаметно засунул визитку в щель между холстом и подрамником поверх плаката, обвил картину мохнатой пеньковой веревкой и убежденно произнес:
- Она украсит вашу парижскую квартиру.
- Почему вы думаете, что я из Парижа?
Фима, ничуть не церемонясь, ткнул пальцем в грудь Максу: на майке у того белым шелком была вышита миниатюрная Эйфелева башня.
- Такую же майку можно купить на базаре и в Витебске.
- Вы говорите с настоящим парижским акцентом, - сказал Фима, побывавший за всю жизнь всего в трех городах: Витебске, Минске и Москве, если не считать Смоленска и Вязьмы, где он пересаживался с электрички на электричку. - Если бы вы только знали, как мне тяжело с ней расставаться! - Лебединский приложил растопыренную пятерню к сердцу, продемонстрировав при этом грязные ногти.
- Больше денег я не дам, - улыбнулся Макс.
- Ну хотя бы на бутылочку в честь праздника… - Фима мял в руке доллары.
Макс сверху вниз посмотрел на тщедушного жмуровика и пожалел его, представив то, что может произойти дальше. Фима пойдет менять сотку, потому как денег у него нет ни копейки, не в официальную сдачку, а станет отираться у гастронома, приставая к прохожим в надежде продать доллары подороже. В лучшем случае у него просто заберут деньги, в худшем - настучат по голове.
- Вот тебе на бутылку, - Фурье протянул пригоршню мелких белорусских рублей, скопившихся у него в кармане. - Но только обещай, что возьмешь бутылку и пойдешь с ней домой, а деньги сдашь на трезвую голову.
- Клянусь! - выпалил Фима, схватил деньги и только сейчас сообразил, что в спортивных штанах нет карманов.
Заговорщически улыбаясь французу, он сел на тротуаре, трижды переломил долларовые купюры, спрятал их в правый носок, а белорусские деньги - в левый.
- За это ты расскажешь историю картины.
Фима, особо не таясь, но и не вдаваясь в подробности, рассказал о том, как дождь смыл дедушкин портрет и пришлось нести семейную реликвию на рынок.
- Снято, - сообщил Фурье, - теперь ты богат и свободен.
- Левой, правой, левой, правой, - несколько секунд Лебединский маршировал на месте, а затем, счастливый, бросился в толпу навстречу развлечениям.
ГЛАВА 7
Макс в очередной раз поднял камеру, направив ее на толпу. Когда он прильнул к окуляру, то увидел, что Омар спешит к нему, пробиваясь среди гуляющих. Глеб стоял за спиной у тележурналиста, делая вид, что его заинтересовал герб, укрепленный на башне ратуши.
- Извини, Макс, - выдохнул шах-Фаруз, - такую бабу увидел, что не удержаться, - он развел руки, как рыбак, рассказывающий об улове. - Бедра у нее… ты же знаешь, не мог устоять, боялся, упущу.
Француз вежливо улыбнулся. Мол, я понимаю, что ты меня обманываешь, но приходится верить тебе на слово. Омар выглядел чрезвычайно довольным, можно было подумать, будто он на самом деле встречался с женщиной. А радовался он тому, что сумел встретиться с военным атташе и заместителем министра обороны так, что его отсутствие не вызвало особых подозрений.
- Купил-таки? - спросил он у Фурье, глядя на запакованную картину.
- Купил, но другую. Твоя мне не понравилась. У настоящей картины должна быть история, как у моей. Клошар мне ее рассказал.
- Я подумал, - поморщился шах-Фаруз, - что ты прав: та картина - настоящая мазня, и выбирать полотно надо со специалистом.
Омар разглядывал перстни на руках, затем неожиданно для француза предложил:
- Скучно мне, выступления вялые. Моя певичка уже отстрелялась, свадебным генералом я побыл. Пора и в Москву возвращаться. Как ты?
Макс даже растерялся:
- Не знаю, наверное, я останусь.
- Как хочешь. Гульнем сегодня напоследок и распрощаемся.
- Даже на концерт не пойдешь?
- Чего я там не видел? Свой номер я отбыл. Оставайся, Макс, тебе тут в диковинку. Может, еще одну картину купишь.
Француз прижимал купленное полотно и не мог понять, почему Омар так быстро принимает странные решения. То обещал ему устроить ночные съемки погрузки оружия, то словно забыл о договоренности.
Солнце уже клонилось к закату, когда афганец закончил прогулку по городу. Он ни разу не рискнул оказаться в безлюдном месте, был только в толпе, только под прикрытием телохранителя.
Глеб, следивший за ним, уже подумал, что тот мог заметить за собой слежку или его предупредили, что американцы собираются потребовать его выдачи. Разговора шах-Фаруза с Максом он не слышал, стоял от них далековато, но восполнил пробел тем, что умел читать по губам.
"Завтра он уезжает."
Получалось, что ликвидировать Омара нужно непременно сегодня, иначе он вернется в Россию и будет поздно.
"Нет, меня он не заметил, - решил Глеб. - И за себя не опасается. В Витебск ему нужно было приехать, чтобы встретиться с кем-то - с продавцом или с покупателем оружия. Встреча состоялась, и теперь ему тут нечего делать."
Омар бросал взгляды на красивых девушек. На "Славянском базаре" было на что посмотреть. Сексуальная неудовлетворенность сквозила в каждом движении афганца, в его маслянистом взгляде, в словах.
Макс и Омар вернулись в гостиницу, когда уже начался концерт. И если первый день фестиваля заставил всех приехавших на него собраться в центре города, то теперь часть публики отдыхала. Встретились старые друзья, завязались новые знакомства, деловые контакты. Макс и Омар пришли к шапочному разбору. Девиц с улицы в гостиницу не пускали, и все свободные дамы в баре оказались разобраны.
Пару раз шах-Фаруз пытался заигрывать с певичками, но в конце концов понял: ничего ему не светит, так как у них были надежные спутники. От скуки афганец выпил сто граммов коньяку и сладко зевнул:
- Пойду-ка я спать. И тебе советую.
Макс имел больше шансов на успех. Исполнители второго эшелона мечтали о том, чтобы их запечатлели для телевидения. Однако Фурье приехал в Витебск не за этим. Он, прихватив купленную картину, забросил на плечо камеру и вместе с охранником и Омаром скрылся в лифте.
Глеб вызвал вторую кабинку, уехал вслед за ними. Выходя в коридор, он успел заметить, что все трое мужчин разошлись по своим номерам. Теперь вытащить Омара из номера было практически невозможно. При желании Глеб мог устранить шах-Фаруза в коридоре, когда шел следом за ним, но тогда оставались бы охранник и француз, видевшие его. Убивать ни в чем не повинных людей Сиверов не хотел.
Глеб прикусил губу. Время уходило, он терял шанс за шансом.
"Прямо наваждение какое-то!" - подумал он.
Он вернулся к лифту, сел в кресло, закурил. С его места хорошо просматривался коридор, оттуда Омар не смог бы выйти незамеченным.
"Он не станет выходить, придется каким-то образом забраться к нему в номер. Дверь, окно - в любом случае охранник среагирует, придется убрать и его."
Мигнула красная стрелка на табло, раздался, мелодичный звонок, и створки кабинки разошлись. На площадку вышла горничная в белом переднике, на указательном пальце она держала связку ключей. Приехала она не одна: у зеркальной стены лифта, облокотясь на поручни, стояла украинская певица, вся в черной коже, с незажженной сигаретой в руке. И без того пышная, размноженная зеркалами, она, казалось, занимает всю кабину.
Глеб молниеносно поднялся, шагнул в уже закрывающиеся створки. Певица чуть подвинулась, чтобы дать Глебу возможность добраться до панели с кнопками.
- Отлично, мне тоже на шестой, - улыбнулся Сиверов.
Из лифта они вышли вместе. Пустой коридор. Глеб молча шел рядом с Оксаной. Певица остановилась, остановился и Сиверов.
- Вам что-то надо от меня? - игриво поинтересовалась Оксана.
- Совсем немного - один телефонный звонок, - Глеб вытащил из кармана "мобильник".
- Хотите позвонить любовнице и боитесь, что ее муж дома? - девушка взяла трубку в ладонь. - Если вы сами не женаты, то я помогу.
- Нет, я поспорил с приятелем. Помните, в баре к вам клеился богатенький Буратино, восточный человек, полный, с усами.
- Омар? Однако у вас и друзья!
- Как всякий восточный человек, он очень обидчивый, после вашего отказа в сердцах сказал мне, что не пойдет к вам в номер, даже если вы позвоните и пригласите его к себе, намекнув, что сейчас одна.
- Не думала, что задену его за живое.
Сиверов был из той породы мужчин, которые безоговорочно нравятся женщинам. Он умел врать, глядя в глаза и не краснея.
- Мы хорошо выпили с ним вечером, и я сдуру предложил спор, сказал, что он не устоит и прибежит по первому вашему звонку.
- И много вы поставили на кон?
- Шестьсот долларов. Я был пьян. А теперь получается, я проиграю в любом случае, потому что звонить вы ему не собираетесь.
Толстушка задумчиво смотрела на Глеба, вертела в руках мобильный телефон.
- Если мой звонок не прозвучит, вы все равно проиграете?
- Да. Так мы условились. Никогда больше не буду спорить пьяным, - Глеб умоляюще взглянул в глаза певички. - Давайте накажем развратника на деньги? Я уверен, против вашей красоты он не сможет устоять.
- И что я с ним буду потом делать?
- Скажете, произошла ошибка, звонили не вы. Можете не сразу открыть дверь номера. Дождетесь, пока подойду я, и вместе посмеемся над ним.
- Его зовут Омар?
- Да.
- Диктуйте номер, - хитро улыбаясь, Оксана прижала трубку к уху.
- Да, - неохотно ответил Омар. Номер, высвеченный на дисплее, был ему незнаком.
- Омар? Ты меня узнаешь? - томно спросила Оксана. Секундная пауза. Певичка подмигнула Сиверову. - Значит, в баре были всего лишь слова? Я теперь одна.
- Красавица, где ты?
- Мой продюсер ушел на концерт, а я одна в номере, скучаю. Постель в "Эридане" такая холодная!
- Какой у тебя номер?
- Шестьсот пятидесятый. Жду, козлик ты мой! - Оксана вернула трубку Глебу.
- Выигрыш пропьем вместе. Спасибо.
Глеб сбежал на третий этаж по лестнице и сел в кресло возле лифта. Закурил, хотя окурок брошенной им впопыхах сигареты еще дымился в пепельнице. Дверь номера Омара бесшумно отворилась, и шах-Фаруз быстро зашагал по мягкому ковру к лифту. В руке он держал бутылку шампанского, холодного, запотевшего, только что из холодильника. Глеб, опустив руку в карман, нащупал усики чеки у гранаты и большим пальцем вырвал кольцо. Придержал рычаг ладонью.
Омар окинул Глеба безразличным взглядом - мало ли чего человек решил покурить у лифта, может, ждет кого. Омар зашел в кабину, нажал кнопку шестого этажа. Створки начали сходиться. В последний момент шах-Фаруз что-то заподозрил, рука его скользнула в карман.
"Наверное, за пистолетом", - подумал Глеб и бросил в кабинку гранату, бросил в самый последний момент, когда между створками оставалось каких-нибудь пятнадцать-двадцать сантиметров. Омар не успел вставить между ними ногу, и лифт тронулся.
Афганец метался в просторной кабине, понимая, что его уже ничто не спасет.
Глеб абсолютно беззвучно бежал по коридору к двери своего номера. Когда у него за спиной громыхнул взрыв, он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, лишь только услышал, что в конце коридора в дверях проворачивается ключ, быстро зашагал к лифту.
Хлопали двери, мимо Сиверова пробежал Макс, тележурналист на ходу проверял камеру. Фурье боялся опоздать, оказаться вторым, он первым должен снять происшествие. Взрыв в элитной гостинице на "Славянском базаре" назавтра же, после посещения Витебска тремя славянскими президентами, - такую новость можно дорого продать.
Охранник афганца стучал в дверь хозяина, надеясь его разбудить. У лифта уже собрался народ. Фурье с включенной камерой был не один, еще двое операторов пытались занять выгодную для съемки позицию, но француз ловко оттирал их. Граната взорвалась, когда кабина поднялась лишь до половины своей высоты. Блестящие створки из нержавеющей стали выгнулись, из-за них валил удушливый дым. Горела пластиковая облицовка лифта и мягкое ковровое покрытие.