Улица пахла потом, бензином и мексиканской едой. При хорошем обонянии можно также унюхать запах польских сосисок с кровью и поджаривающихся колбасок. Запахи перемешивались, как и люди на улице, преимущественно темнокожие и латиноамериканцы, но было и несколько круглых бело-розовых лиц тучных людей постарше, которые не захотели или не смогли перебраться в другие места из своего района.
- Я раньше жил в нескольких кварталах отсюда, - сказал Хэнраган. - Ходил в церковь Святого Леонарда, что на другой стороне парка. Мама стыдила меня и заставляла ходить на службу в эту церковь, а там были эти молчаливые круглолицые ирландцы, они собирались справа от алтаря на первых пяти-шести рядах. Когда я был ребенком, всю правую сторону церкви заполняли эти розовые физиономии. С каждым годом их становилось все меньше, и с каждым годом они становились все старше. Отец Конлон, чей ирландский акцент был для поляков таким же необычным, как для моей мамы и других ирландцев, казалось, обращался больше к этим розовощеким старикам, чем к нам, но, по-моему, не потому, что отдавал им предпочтение, - он просто думал, что до них труднее достучаться.
Они миновали мясную лавку Словотного, где белым мелком было написано, что сегодня в продаже суп с кровью, и зашли в магазин скобяных товаров Резника.
Либерман сложил губы в подобие улыбки - а возможно, просто попытался справиться с отрыжкой. Он сунул руку в карман пиджака и вытащил маленькую бутылочку нейтрализатора кислотности "Тамс".
- Вот, - сказал он, выкладывая на прилавок перед Резником деньги, полученные от Эль Перро. Одна банкнота спланировала в маленькую пластиковую емкость для брелоков.
Резник лучезарно улыбнулся и забрал деньги, радостно глядя на полицейских. Веки полузакрытых глаз Либермана опустились еще ниже. Он жевал таблетку "Тамса".
- Как вам это удалось? - спросил Резник.
- Мы просто вежливо его попросили, - ответил Хэнраган. - Эйб и Эль Перро - старые приятели.
- А знать его - значит любить его, - провозгласил Либерман.
Резник открыл кассу и спрятал деньги в ящик с двойным дном рядом с пистолетом 32 калибра, который, насколько было известно Либерману, там всегда лежал.
- Ну что мне на это сказать? - спросил Резник, улыбаясь Либерману. Тот почесал волосатое ухо и уставился на выставленные в витрине керамические чашки ярких расцветок. - Как насчет того, чтобы взять гаечный ключ или что-нибудь для дома?
- Закажешь нам пару чизбургеров от "Солли", когда мы сюда зайдем в следующий раз, - предложил Либерман.
Когда они снова оказались в машине и ехали в направлении озера, Либерман бросил в рот еще несколько таблеток "Тамса" и сказал:
- Вальдес.
- Хочешь, чтобы я взял ее на себя? - спросил Хэнраган.
- Сегодня пятница, - напомнил Либерман.
Хэнраган кивнул и заметил:
- У меня нет более интересных занятий.
- А я возьму на себя следующее дело, - пообещал Либерман.
- Будем решать проблемы по мере поступления, - сказал Хэнраган. - По мере поступления.
2
С того самого момента, как Эйб вошел в дом, было ясно, что у Бесс есть "тема" для разговора. "Тема" - то нечто более важное, чем "кое-что обсудить". За несколько часов до того, как выложить "тему" на кухонный стол, Бесс поджимала губы и улыбалась всему, что бы ни сказал Либерман - шла ли речь о треволнениях дня или о забавной сценке, подсмотренной у Мэйша. Он также знал, что "тема" будет клокотать у поверхности их субботнего разговора, пока не прозвучат последние благословения и Либерман не выпьет бокал вина.
Были и другие явные признаки, особенно для детектива с тридцатилетним опытом работы: темные волосы жены были коротко подстрижены, серый костюм тщательно выглажен, улыбка чуть более умильна, а разговор чуть более светский, чем обычно, - все это неопровержимо свидетельствовало о том, что "тема" наличествует.
Поверх пламени двух свечей на обеденном столе, накрытом их лучшей льняной скатертью, Бесс бросила на Либермана взгляд, который означал: "Приготовься".
Бесс была на пять лет моложе Эйба Либермана. В плохие дни она выглядела моложе его лет на пятнадцать. В хорошие - могла сойти за его дочь. Она была одного роста с мужем, стройная и темноволосая. Не красавица, но интересная женщина, думал Либерман, и Леди с большой буквы. Ее отец был мясником на Саут-Сайд, но вела она себя, как дочь банкира. И голосу ее завидовали телефонистки.
После того как Эйб произнес молитву над вином и отпил вместе с Бесс из чаши для кидуша, принадлежавшей ее отцу, она положила ему в тарелку щедрую порцию тушеного мяса и сказала:
- Мне нужно кое-что сказать тебе. Есть тема для разговора.
- Я внимательно слушаю, - отозвался Эйб, положив в рот кусок нежного мяса.
- Лайза и Тодд не ладят.
Либерман кивнул и налил себе полный бокал вина.
- Ты слушаешь меня? - сказала Бесс. - Лайза и Тодд не ладят.
- Я слышал, - ответил Либерман. - Это естественно.
- Это серьезно, - сказала Бесс.
С самого дня своего рождения единственная дочь Либерманов была, по мнению отца, "серьезной". Это был красивый ребенок, который интересовался всем на свете и редко смеялся во весь голос. Она слыла вундеркиндом в математической школе, у нее была только одна отметка "хорошо" среди остальных "отлично", и из-за этого "хорошо" она не могла уснуть, у нее болело сердце, она лила слезы и в конечном счете решила доказать учительнице, что та совершила ужасную ошибку. Лайза поступила в Чикагский университет на факультет биохимии, получив там стипендию. Она встретила серьезного молодого профессора античной литературы Тодда Кросуэлла, вышла за него замуж и родила двоих детей - Барри, который теперь приближался к возрасту бар-мицвы, и Мелиссу, которой вскоре должно было исполниться восемь. Барри и Мелисса, слава Богу, не были ни серьезными, ни вундеркиндами.
- В чем суть разногласий? - спросил Эйб, допивая свой первый бокал.
- Не говори так, - ответила Бесс, закрывая глаза.
- Это была попытка перейти на более легкий тон, прежде чем мы нырнем в глубины уныния, - пошутил Либерман. Он произнес тост за здоровье жены.
Бесс позволила себе чуть-чуть страдальчески улыбнуться.
- Извини, - сказал Либерман. - Так в чем проблема?
- Как обычно, - ответила Бесс, пожав плечами. - Ты не ешь лимскую фасоль. Это же твое любимое блюдо.
- Я поем лимскую фасоль, - отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. - Видишь, я ем. Что значит - "как обычно"? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?
- Ты слишком долго работаешь в полиции, - заметила Бесс.
Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.
- Нет, - продолжала Бесс. - Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.
- Все такое, - повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.
- Эйб, ты эхо или отец?
- Я слушаю, - сказал Либерман. - Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.
- Поговори с ней, - попросила Бесс. - Она тебя послушает.
- Она не слушает меня, Бесс, - сказал Эйб. - Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.
- Тогда пусть она поговорит с тобой, - предложила Бесс.
- Это она всегда может сделать, - отозвался Эйб.
- Позвони ей, - попросила Бесс.
- Завтра, - сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.
- Завтра может быть слишком поздно, - возразила Бесс. - Но если ты говоришь "завтра", пусть так и будет. Если ты слишком устал…
- Я говорю "завтра", - сказал Либерман.
- Что хочешь на десерт - рисовый пудинг или морковный пирог?
- На десерт я хочу тебя, - объявил он, смакуя вино.
- Посмотрим, что ты скажешь попозже, - сказала Бесс, качая головой.
- В таком случае, - сказал Либерман, - я буду и пудинг, и пирог.
О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. "Тема" встанет между ними, как ухмыляющийся гном.
Они вместе помыли посуду, и Бесс перешла к другой теме, которую Либерман считал еще более неприятной, чем перспектива поговорить с дочерью о ее семейных проблемах.
- Ты подумал об этом? - спросила Бесс, вытирая тарелки.
- Об этом? О чем об этом? - поинтересовался Эйб, хотя прекрасно знал, о чем идет речь.
- О переезде, - ответила жена. - В Скоки. В симпатичную квартиру с одной спальней в кондоминиуме.
- Я полицейский, Бесс. Я должен жить в городе.
- Ты можешь уйти на пенсию - имеешь полное право. Вымой эту тарелку еще раз. Смотри, вот здесь. Это жир.
Он взял тарелку и погрузил ее в мыльную воду в раковине.
- Три года, - сказал Либерман. - Потом поговорим о пенсии.
- Наш район меняется, - заметила Бесс.
- Всё везде меняется. Скоки тоже меняется, - сказал он. - Мне нравится район, нравится дом. И куда мы поместим Барри и Мелиссу, когда они приедут погостить? Будем стелить спальные мешки на полу в гостиной?
Бесс и Эйб жили в доме с двумя спальнями на Джарвис-стрит почти тридцать лет. Они оба знали, что могут продать его за сумму, в восемь раз превышающую цену, за которую купили, и переехать в безопасный район, в новую квартиру с одной спальней в Скоки, да еще неплохие деньги останутся на поездку в Израиль - ее долго обсуждали, но Эйбу совсем не хотелось туда ехать. Либерман был уверен: рискни он сказать жене, что готов рассмотреть возможность переезда, она может и передумать. Большинство их друзей переехали из этого района, но многие еще остались. Когда он сдастся, она, возможно, откажется от этой идеи…
- Перемены пойдут нам на пользу, - сказала Бесс.
- У меня весь день перемены, - отозвался Эйб. Он домыл последнюю кастрюлю и потянулся за полотенцем, чтобы помочь Бесс вытереть то, что оставалось в сушилке. - Преступники занимаются тем, что все меняют. А мне нравится приходить домой, зная, что все по-прежнему, как всегда, ничего не изменилось.
- Мы еще поговорим об этом, - сказала Бесс. Она коснулась его щеки, он почувствовал сладкий запах от ее пальцев и подумал, что если она будет так упорно добиваться переезда, то в конце концов одержит победу. Оптимальная тактика для него - тактика проволочек.
В семь вечера они пришли в синагогу Мир Шавот на Калифорния-авеню, всего в четырех кварталах от их дома. Это было достаточно рано, чтобы занять хорошие места до начала субботней службы. Перед входом Бесс поправила кипу на кудрявых волосах Эйба. Она поздоровалась с Розенами, поднимавшимися по лестнице вслед за ними.
- Он рассказал тебе о своей подружке? - спросил Гершл Розен у Бесс, когда они проходили через двойные двери.
Гершл подмигивал, Гершл ухмылялся, Гершл, подумал Эйб, заслуживает, чтобы ему дали по веснушчатой шее.
- О которой из них?
- О латиноамериканке с Манхэттена, - ответил Гершл, жена которого смущенно смотрела на Бесс. - Прямо мексиканский вулкан. Приходила сегодня к Мэйшу, разыскивала Эйба.
На стенах коридора, ведущего в молельный зал, висели карандашные рисунки учеников еврейской школы, изображающие сцены из Библии. Лайза в детстве ходила в эту школу при синагоге. Ее рисунки, четкие, аккуратные, некогда тоже висели в этом коридоре. Интересно, подумал Эйб, куда все они подевались.
- Она - наш информатор, - сообщил Либерман. Он кивал на ходу знакомым, узнавая их среди паствы, численность которой сокращалась. Мимо них в сопровождении жены и матери прошел Резник из магазина скобяных товаров. Он помахал Эйбу рукой.
- Я не ревнива, - сказала Бесс, сжимая руку мужа. - Сара, у твоего мужа грязные мысли.
- Ты мне будешь рассказывать, - отозвалась Сара. Она покачала головой и втащила Гершла в синагогу.
- Эйб, - спросила Бесс с улыбкой, - ты что, загулял?
- Если бы я загулял, неужели стал бы с ней встречаться у Мэйша днем на глазах у старых хрычей?
Бесс улыбнулась и поцеловала его в губы, на глазах у двух проходивших мимо супружеских пар.
Эти службы стали для Эйба Либермана временем еженедельной медитации. В своей жизни он прошел через обычные стадии отношения к религиозным службам. В течение десяти лет, между двадцатью и тридцатью, он был молчаливым атеистом и бойкотировал службы, которые в детстве посещал по воле отца. Следующие десять лет, после женитьбы, Эйб подумывал, не стать ли ему буддистом, пусть даже тайным. Когда Бесс настояла, чтобы Лайза получила религиозное образование и воспитывалась в религиозных традициях, Либерман стал посещать службы, когда не мог этого избежать. Сначала постоянное выражение благодарности Богу его раздражало. Затем, это случилось в Йом Кипур, пришло озарение. Он обнаружил, что службы создают условия для медитации, в которую он может погрузиться до самозабвения и которая не очень отличается от буддистской. Славословия на иврите, которые произносили молящиеся и раввин Васс и пел кантор Фрид, - это, в сущности, мантры.
Сделав это открытие в пятьдесят лет, Либерман перестал противиться еврейской традиции, хотя у него все еще не было четкого представления о мироздании. Теперь он не только хорошо чувствовал себя во время службы - он с нетерпением ожидал ее, желал углубиться в молитву, принять участие в общем обряде. Эйб не мог объяснить себе, с чем связана такая перемена, - с возрастом или посетившей его мудростью, да и не хотел вникать в это. Он ощущал успокоение - и этого было достаточно.
Раввин Васс был сыном раввина Васса, который в свой черед был сыном раввина Васса из местечка Клизмер, что к северу от Киева. Молодой раввин был духовным пастырем девять лет и, по мнению Либермана, явно превосходил своего отца, хотя некоторые придерживались противоположного мнения. Старый Васс, который несколько раз в год приезжал из Флориды, чтобы наставить общину на верный путь, постоянно улыбался и по ходу службы неизменно упоминал о своих младенческих годах, когда он жил в Польше, и о детстве, проведенном в Нью-Йорке. У него был неисчерпаемый запас историй о милосердии его матери и о мудрости его отца. Эти истории были напрочь лишены конкретного содержания, и Либерман иногда думал: вот бы усадить старика напротив, допросить по всей форме и добиться от него признания, чтобы рассеять эти чары из улыбок и общих слов. Незадолго до ухода старого раввина Васса на покой Либерман наконец признался самому себе, что тот неумен и никогда умом не блистал.
После ухода старого Васса Эйб и Бесс подумывали о том, чтобы перейти в синагогу Бет Исраэль. Раввин там был молод, умен и прогрессивен, а в общину входило множество семей с малолетними детьми, но верность старому месту возобладала, и, даже когда выяснилось, что новый раввин Васс не умнее своего отца, они остались: все тут было знакомо и удобно, жаль было расставаться с друзьями и не хотелось огорчать нового раввина.
У молодого Васса было одно положительное качество, перевешивающее недостатки. Он поднимал актуальные вопросы. Политика Израиля, арабский терроризм, межрасовые отношения, политики-евреи на местном уровне, на уровне штатов и на федеральном уровне - все служило материалом для проповедей рабби Васса, и он всегда завершал их искренним призывом высказывать свое мнение по этим вопросам. Именно в такой момент Эйб Либерман обычно направлялся в вестибюль, где дожидался Бесс. Слушать эти пустые разговоры было выше его сил.
Однако сегодня вечером проповедь представляла для него особый интерес.
- Речь идет о проблеме, - сказал молодой Васс (ему было сорок восемь), - которую изучает в настоящее время наш строительный комитет. Молодежь покидает нашу общину. Можем ли мы жить дальше без притока свежей крови? Переберемся ли мы туда, куда переезжают еврейские семьи, или будем медленно увядать и наблюдать, как нас становится все меньше и меньше, пока не появится угроза, что мы даже миньяна не соберем? Возникают всё новые вопросы. Сможем ли мы сохранить за собой это здание, если нас будет так мало? Ваши ежегодные взносы каждый год растут, а число проводимых мероприятий сокращается.
Раввин явно вступил в заговор с Бесс, и из-за этого Либерману, возможно, придется остаться на обсуждение этого вопроса, чтобы как-то отреагировать, а то и прямо высказаться против переезда или, по крайней мере, отсрочить его. Может быть, все окажется не так уж плохо. В конце концов, чтобы найти новое место, собрать деньги и начать строительство, понадобится время, может быть, годы.
Восьмидесятипятилетняя Ида Кацман, сидевшая на своем обычном месте в первом ряду, положила руку на палку, повернулась лицом к остальным и встретилась взглядом с Либерманом. Морт, муж Иды Кацман, умер лет двадцать назад, оставив ей десять ювелирных магазинов, и она была главным благотворителем общины. Все разговоры о сборе средств в конечном счете были обращены к ней, но Ида неизменно искала человека, который мог бы составить ей компанию и взять на себя часть расходов. Либерман почувствовал себя крайне неуютно.
- Строительный комитет сообщил мне на этой неделе, - сказал раввин с многозначительной улыбкой, - что здание Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации на Демпстер-стрит можно приобрести по очень умеренной цене и быстро перестроить и что щедрое предложение о покупке здания, где мы с вами находимся, сделал Фонд корейской баптистской церкви. Деньги, которые мы сможем выручить от продажи этого дома, с лихвой покроют расходы на покупку здания Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации и большую часть затрат на необходимые переделки.
Зазвучали голоса. Как показалось Либерману, большинство, но не все высказывались одобрительно.
- Если мы пойдем на эти важные перемены, - продолжал рабби Васс, - требующие, разумеется, обстоятельного обсуждения, то нам придется все же поторопиться, ибо предложение от Фонда корейской баптистской церкви и цена здания Четвертой федеральной ссудно-сберегательной ассоциации могут измениться. Для сбора средств понадобится комитет, который будет заниматься и вопросами перестройки нового помещения на Демпстер-стрит. Необходимо будет избрать председателя и…
С Либермана было довольно. За тридцать лет он не произнес ни слова во время проповеди или после нее, но рабби Васс явно пытался протащить это решение.
Либерман поднял руку, дождался, когда Васс на него посмотрел, и начал вставать. Ида Кацман напряглась, чтобы увидеть, что происходит.