В авторский сборник популярного писателя входят повести и рассказы с детективным, приключенческим сюжетом "Высшая мера", "Путешествие на Пигаль", "Елисейские поля", "Лед и пламень", "Парадиз" и "Зуб".
Содержание:
-
Высшая мера - (Повесть) 1
-
Эпилог 15
-
-
Путешествие на Пигаль 16
-
Елисейские поля 20
-
Лед и пламень 22
-
"Парадиз" 23
-
Зуб 25
Лев Никулин
Высшая мера
Высшая мера
(Повесть)
I
Эта странная история началась на бульваре Распай, в одну февральскую ночь, в Париже.
В два часа ночи между городом и черными облаками повисла неподвижная, мельчайшая дождевая пыль. Она отполировала до зеркального сияния асфальт, она покрыла влажным блеском высокие кровли домов и голые сучья платанов на бульваре. Зеленые, светящиеся капельки газовых фонарей отражались в мокром асфальте коротенькими жирными золотыми змейками. Афиши пузырились и морщились на железной стенке писуара. Знакомый каждому "Черный лев" - лучший крем для чистки обуви, съежился, оттекал и походил на тощую мокрую болонку. Красный чорт сыскного бюро Аргус - плакал, истекая розовыми слезами и грустно гримасничали рожи клоунов Джима и Алекса из цирка Медрано. В девять часов вечера сердитые консьержи заперли двери подъездов и, не торопясь, открывали их запоздалым жильцам. В два часа ночи бульвар был совершенно пуст. Сумасшедший такси несся по бульвару в направлении Монпарнаса к веселому перекрестку, где мигают друг другу огни "Ротонды", "Дома" и бара "Сигонь". Фонари такси, два золотых ромбика, пропадали на закруглении и опять бульвар походил на забытую декорацию через час после спектакля. Почти рядом с железным писуаром стоял такси 1735-X-19. Обхватив руками колени, спрятав нос в поставленный стоймя воротник, сидел шофер и рассеянно смотрел на электрические розовые огни станции метрополитэна. Каждые десять минут шофер слышал жужжащий, сквозной гул пробегающего под землей поезда, но ни один человек не поднимался на поверхность земли. Наконец, в промежутке между двумя поездами, из зева метрополитэна появилась маленькая фигурка под зонтиком. Розовые, открытые до колен ножки быстро пробежали по лужам. Желто-белое короткое пальто стало серым от дождевой пыли и зонтик блестел, как купол Дома Инвалидов. Когда зонтик отклонился назад, шофер увидел тонкие огненно-алые губы, черные острые завитки волос, маленький мокрый носик и совершенно круглые голубые глаза.
- Меня зовут Габриэль, - сказала маленькая женщина, - можно мне посидеть у тебя в тележке?
Шофер наклонился, левой рукой открыл дверцу машины и Габриэль и ее зонтик спрятались в коробочке такси. В эту минуту тяжелым, монументальным шагом проходили двое полицейских в клеенчатых, сверкающих, как металл, пелеринах. Они остановились и сказали благожелательными, густыми голосами:
- Добрый вечер.
- Мерзкая погода. Не правда ли?
- Да, - ответил шофер, и вынул из кармана пакетик с сигаретами, - не хотите ли, это "голубые".
- Благодарю, хотя я курю "желтые", - сказал бригадир и взял.
- Возьмите и вы, мадемуазель. - Тонкая и бледная ручка взяла сигарету и торопливо поискала в сумочке зажигалку.
- Габриэль? Это Габриэль, - сказал полицейский, и оба приложили руки к кэпи.
- Почему ты здесь?
- Спроси господина префекта, - зажигалка Габриэль щелкнула, как взведенный курок. - Какого чорта ему нужно? Сто лет мы ходим по большим бульварам и вдруг - кончено. Нас гонят. Но это же идиот… На бульварах всегда можно найти янки или японца. У каждого в кармане твои двадцать франков. И вдруг тебя гонят.
Полицейские стояли перед открытой дверцей такси. От золотого галуна кэпи, до ботинок с тупыми носами они неподвижно отражались в зеркальном асфальте. Восковые статуи в музее Гревен более походили на живых людей, чем они.
- Курочка моя, - сказал бригадир, - мне тебя жаль, моя курочка. А эти облавы? Ты понимаешь, какая это глупость. Скажи пожалуйста, разве я не знаю всех в моем квартале. В доме четыре живет взломщик сейфов. Очень приличный господин. У него большая семья, его сын учится в лицее. В доме шесть живут сутенеры и один русский. Он скупает краденые меха. Еще дальше - сводник румын. Дальше муж и жена - португальцы-анархисты. В моем квартале я знаю каждую собаку. К чему эти облавы?
- Мы не умеем ценить людей, - меланхолически сказал другой. - Ты помнишь прежнего старичка? Он не терпел суеты.
- Я прямо скажу, такого префекта надо убрать. И его уберут. Хотя при таком правительстве…
Шофер зашевелился и показал нос из воротника:
- Ты против правительства?
Бригадир погасил сигарету мокрыми пальцами и щелчком подбросил ее вверх.
- Конечно. Как избиратель я голосую против. Однако, надо уважать законы.
- Поговорим о законах, - звонко закричала Габриэль. - Закон! Скажи мне лучше, кто я?
- Кто ты?
Бригадир повернулся на каблуках и посмотрел на шофера.
- Кто она?
- Да, кто я?
- Ты сама знаешь, кто ты, - сказал шофер и попробовал засмеяться.
- Хорошо. Я - это я. Я "делаю улицу". Но для законов я - мадемуазель Габриэль Марди из города Ренн.
- Верно, - обдумав подтвердил бригадир.
- Слушай, - почти вдохновенно сказала Габриэль. - В сентябре, в одно из воскресений, я пришла к Дюпону на плас де Терн. Должна вам сказать, что я была в "форме". В августе Париж был набит американскими легионерами и долларами. Я купила себе новую шляпу и пальто в галери Лафайет. Когда я вошла в кафэ - все Дюпоновские курочки смотрели на меня такими глазами. Назло им я открыла сумочку и показала два билета по сто франков. Все прекрасно. Как хороша жизнь! Через двадцать минут мне делает глаз немец в зеленой шляпе. Мы вышли и, знаете куда он меня повез? В "Перокэ".
- Ого, - хором сказали все трое.
- Именно в "Перокэ". За две бутылки Айдсик он заплатил пятьсот, не моргнув глазом. Из "Перокэ" мы едем на Монпарнас в "Жокей". Из "Жокея" в "Сигонь" и "Викинг". Немец платит, как Лионский кредит. Одним словом к утру мы были в отеле "Шик" на Пигале. "Крошка, - говорит он, - у меня нет больше франков". Роется в бумажнике и вытаскивает пачку немецких марок. Ты понимаешь, - мне все равно. Мне наплевать франк или марка. Я хорошо знаю, что марка - это шесть франков. И он мне дает пятьсот марок. Клянусь святой Катериной!
- О-ля-ля, - опять перебили трое.
Она выскочила из такси и кричала, размахивая зонтиком:
- Ты понимаешь, что я была с ним, как с первым. Три тысячи франков! Две тысячи я положу в банк, тысячу - на всякие мелочи. Я не сплю ни минуты. Утром я бегу в банк и кладу перед менялой мои пятьсот марок. Он даже не взглянул в мою сторону. - Мсье, говорю я - как видите - вы мне нужны… Одну минуту, мсье. - И держу у него прямо перед носом билет. "На какой предмет?" - спрашивает он меня. Ну это меня взбесило: "Не для того, конечно, чтобы даром спать с вами. Обменяйте мне это на франки". Он берет билет двумя пальцами, бросает его мне и говорит: "Мадемуазель, это не стоит ни сантима. Это марки инфляционного времени. Они ануллированы три года назад"…
Так продолжался этот разговор и продолжался бы еще долго, если бы два человека не вышли из круглого железного писуара и один не сказал другому по-русски мягким рокочущим басом:
- А все от того, Павел Иванович, что вы не верите в бога.
Полицейские посмотрели на двух русских и пошли по бульвару тяжелыми, медленными шагами. Габриэль открыла зонтик и, метнувшись к русским, повисла на руке человека в котелке. "Не беспокойтесь", - с достоинством сказал он и твердо убрал руку.
Габриэль показала ему язык и побежала сушиться в теплый и душный туннель метрополитэна. И тогда двое русских подошли к такси и более плотный, в котелке и черном пальто, сказал шоферу:
- Гар Монпарнас.
А туман, вылезший из боковых улиц, соединился на бульваре Распай, как театральный занавес.
II
В эту февральскую парижскую ночь маленький, с низким задом, такси покатился по пустынному бульвару Распай. Виляя на поворотах, мигая фонарями встречным машинам, такси затормозил на закруглении и, скользнув четырьмя колесами, остановился у ночного кафе против вокзала Монпарнас. Веранда кафе была совершенно пуста, но у стойки на высоких табуретах сидели непонятные молодые люди в коротких, облегающих зад пиджаках и светло-серых панталонах немыслимой ширины. Два седока вышли из такси. Один, более плотный, в длинном кожаном пальто, походил на старый, перетянутый ремнем, потертый чемодан.
- Сколько? - спросил седок.
- Одиннадцать франков пятьдесят, - ответил по русски шофер.
- Вы русский?.. Приятно.
- Почему же приятно, ваше превосходительство? - спросил шофер и повернул к свету лицо. Плотный, седеющий брюнет в кожаном пальто и шофер смотрели друг на друга.
- Алексей Алексеевич? Алексей Алексеевич Мамонов!
- Миша!
Они пожали друг другу руки. Спутник Мамонова повернулся на каблуках и пошел в кафе. Он остановился на пороге, выбрал столик у входа и сел. Обрывки русских слов долетали до него. "Первый конный"… "Генерал-квартирмейстер…", "Симферополь…", "Галиполи…".
- Простите, Павел Иванович, - сказал Мамонов, придвигая стул. - Любопытная встреча… - Он расстегнул кожаное пальто и снял шляпу. В открытую дверь они видели, как шофер дал машине задний ход и отодвинул машину в переулок.
- Занятная встреча, - продолжал Мамонов, - поручик Миша Печерский. В прошлом мой адъютант. Теперь, как видите… Я его позвал.
- А, собственно говоря, зачем? - спросил спутник Мамонова и снял мокрое кэпи, которое носил прямо, как фуражку, надвигая на брови. Сонный и не слишком вежливый официант подошел к ним и, опираясь рукой о стол, вопросительно смотрел на Мамонова.
- Коньяку и содовой. - Обиженно сказал Мамонов, повернулся к своему собеседнику и заговорил не громко и внушительно: - Чорт знает какие о вас слухи, Павел Иванович. Госпожа Киселева, например, имеет смелость утверждать, что вы отпали от православия, что вы чуть ли не масон…..
- Ерунда.
- Нет, не ерунда. Вы не бываете у исповеди. Два года вас не видели в церкви. И это корниловец, первопоходник, бывший паж, георгиевский кавалер. Еще немного и вам перестанут подавать руку.
Павел Иванович пожал плечами. Гарсон поставил перед ним бокал и сифон с содовой.
- Тем не менее, я выбрал вас, - продолжал Мамонов, - вам нужно себя реабилитировать.
Павел Иванович вдруг рассмеялся. Мамонов открыл рот, но в это время, отряхивая дождевик, вошел шофер.
- Поручик Михаил Николаевич Печерский - полковник Павел Иванович Александров, - сказал Мамонов, подвигая стул, - садитесь, Миша, у нас тут любопытный, так сказать, чисто академический спор, принципиальный спор.
Александров с некоторым удивлением посмотрел на Мамонова.
- Скажем вы, Павел Иванович Александров, - продолжал Мамонов, - вы гвардии полковник, землевладелец, участник первого похода Лавра Георгиевича, - вы удовлетворены?
- Не понимаю.
- Вот вы, именно вы, Павел Иванович - удовлетворены? "Маневр спесиализэ", или чорт знает, как это называется, сто шестьдесят франков в неделю на заводе Ситроэн, дыра в Бианкуре, вы довольны?
- Я - нет.
- Вы, и другой и третий. Ясно! Где же выход? И когда смелые и искренние юноши, настоящие люди идут туда, идут и умирают, вы позволяете себе называть их… Я прямо отказываюсь повторить. Хорошо. Оставим громкие слова: долг, родина, честь. Я не мальчишка и не тупой солдафон. Во-первых, я генерального штаба, во-вторых, я кое-что знаю кроме тактики и стратегии. Будем исходить из самого простого. Человеку надоело ездить на такси или собирать автомобильные части. Он не удовлетворен жизнью. Будь война, будь какой-нибудь самый паршивый фронт, он берет винтовку и идет в первой цепи. Войны нет. На Рю де Гренель 79 сидит большевистский посол. В худшем случае, вы берете браунинг и идете на Рю де Гренель и там вас хватают за шиворот ажаны. В лучшем - вы находите единомышленников и переходите советскую границу, где-нибудь в Зилупе и…
- Ну, вот, вспомнил!.. - вдруг воскликнул Печерский. - Павел Иванович командовал эскадроном во втором конном… Правильно?
- Миша, вы неисправимы, - перебил Мамонов. - У нас серьезный принципиальный спор. Мы говорим об этом самом активизме. Я буду говорить резко, Павел Иванович. Такие люди, как вы, умывают руки. Мне под шестьдесят. У меня язва двенадцатиперстной кишки. Но, честное слово измайловца, если так пойдет дальше… Бог с вами, Павел Иванович! - задыхаясь воскликнул он. - Это ужасно. Это просто ужасно. Нам нужно действовать, нам нужно жертвовать собой, нам нужно убивать и умирать, хотя бы для того, чтобы нас не забыли. С нами уже не считаются, надо напоминать о себе, надо кричать, звать, вопить, иначе эти торгаши, эти лавочники англичане и французы просто вычеркнут нас из жизни. Прошло десять лет, мы на мели, они все еще у власти, но Россия же не умерла, она с нами, она в нас.
- Слова! - с досадой сказал Александров.
- Нет, не слова. Скажем, я нашел вас и предлагаю вам исполнить свой долг, там, в России.
Александров угрюмо улыбался.
- Ну-с, я жду.
- Позвольте же, это же "академический", это принципиальный спор.
- К чорту! - крикнул Мамонов. - Миша Печерский - свой. В Мишу я верю, как в самого себя. Я требую ответа. Объяснитесь.
- Ни к чему.
- И не поедете?
- Не поеду.
- Вот как?! - растягивая слова, произнес Мамонов. - Вы не константиновец, вы не офицер. Скажите прямо…
- Что это, допрос? - резко отодвигая рюмку, спросил Александров. - Вы устраиваете мне допрос при первом встречном.
- Позвольте, полковник, - брезгливо оттопыривая губу, вмешался Печерский.
Александров побледнел и повернулся к Печерскому.
- А вы тут при чем? Погодите! - закричал он, отмахиваясь от Мамонова. - Вы видите руки? Вот руки. Я работаю третий год. Вот копоть и ржа. Шесть тысяч десятин, полк - это чорт знает как далеко. Затем есть еще то, чего вы никак не поймете. Видели вы, как лента подает автомобильные кузова, как собирают часть за частью, и, наконец, мотор начинает стучать и машина жить. Раньше я презирал это, я работал с отвращением, а теперь… Теперь я прихожу во временный гараж и вижу триста новеньких машин, триста собранных за сутки машин, сто тысяч машин в год, и у меня на глазах слезы, почему это не в России, почему не у нас…
- У кого у "нас", у большевиков?
- У нас в России.
- В какой - "России"? - отчетливо спросил Мамонов.
- Это не важно.
- Как не важно? Это не важно?! Ну, знаете ли, дорогой мой…
- Позвольте мне, как младшему в чине… - перебил Печерский.
- Да ну вас с чинами, - устало сказал Александров и Печерский, подскочив на стуле, закричал:
- По-моему, вы просто трус! Трус и негодяй!
Опрокинулся бокал. Все трое встали и Мамонов положил руку на локоть Печерского.
- Господа, как старший в чине…
Гарсон, мягко шаркая туфлями, подошел к столу русских. Он улыбнулся, вытер салфеткой пролитый коньяк и как бы случайно задержался вблизи.
- Нельзя же так, господа, - сказал остывая Мамонов. Печерский надел кэпи и скрестил на груди руки.
- Ваше превосходительство, - сказал он с тихой яростью и несколько театрально, - насколько я понял, разговор шел о конкретном поручении, о деле, которое вы, так сказать, хотели возложить на господина Александрова. Он отказывается. Из трусости или из других побуждений, он отказывается. Тогда позвольте… Я согласен, я считаю за честь. Я поеду куда и когда хотите.
Поезд прокатился по виадуку, отсветы побежали по стенам и окнам домов. Все трое молчали, пока совсем не затих грохот поезда.
- Ну и ладно, - резко сказал Александров, встал и протянул руку Мамонову, - счастливо оставаться!
- Господин Александров, после этого… Надеюсь вы сами понимаете…
Мамонов спрятал руку за спину.
- Знаете что, - тихо сказал Александров, - идите вы все к…
И он ушел, бросив монету на стол. И металл долго и протяжно дребезжал о мрамор.
III
Николай Васильевич Мерц сидел у открытого окна и слушал городской шум. Через улицу в отеле "Луна" открывали окна и во всех окнах было видно одно и то же: обои в пестрых цветах, широкие, смятые постели и круглые зеркала над постелями. Выше, в мансарде, молодая женщина перебирала томаты, петрушку и цветную капусту и улыбалась. Николаю Васильевичу. Глиняные, торчащие как частокол трубы, мансарды и чердаки отражали теплый солнечный свет.
Николай Васильевич был совсем одет, хотя было восемь часов утра. Мягкий воротничок и галстух лежали перед ним на столе. В каминном зеркале он видел себя и думал, что готовый костюм из английского магазина сидит на нем лучше, чем так называемая толстовская блуза, или защитная гимнастерка военного времени. Но это были случайные и неважные мысли. Он главным образом слушал шум города, в котором жил второй месяц. Жалобно и отрывисто кричали рожки таксомоторов, свирепо и очень убедительно рявкали машины собственников, и так как был ранний час, то свистели и гудели маленькие свистки и трубы уличных продавцов. Пронзительные голоса газетчиков покрывали утренний шум и Николай Васильевич подумал о том, что у каждого города свой городской шум и Париж шумит иначе, чем Москва или, скажем, Тифлис. Затем он тут же разочаровался в своем открытии и решил, что ему, начальнику строительства, находящемуся в заграничной командировке, не следует думать о пустяках. Он взялся за мягкий воротничок, подумал и отложил его в сторону и взял из чемодана твердый и туго накрахмаленный. Он довольно долго возился с ним и с галстухом, упираясь лбом в зеркало и стискивая зубы. В дверь сильно постучали. "Entrez", сказал Мерц, и увидел в зеркале смуглого человека с черными, как тушь, подстриженными усами. Человек остановился в дверях и заглянул в лицо Мерца с ироническим сочувствием. "Есть", наконец сказал Мерц, затянул узел галстуха и с удовольствием посмотрел на свои руки.
- Ну-с, Андрей Иванович, - сказал Мерц, - чем порадуете?
- В субботу - едем. Надо сказать - я рад. Город хороший, но сами понимаете…
- Устаешь, - сказал Мерц. - Очень устаешь. У нас как будто все в порядке. К субботе справимся. Все-таки лучше заблаговременно. Да, Андрей Иванович, видите ли какое дело… Как бы вам сказать…
- А вы скажите. А то вызвали вы меня к себе ни свет, ни заря…
- Андрей Иванович… - Мерц вдруг замолчал и посмотрел на Андрея Ивановича Митина. Митин - нижегородец и великорус был черен и сух как цыган, имел выпуклые, черные и блестящие глаза.
- Андрей Иванович, вам конечно известно, что у меня здесь, в Париже, живет теща, мать Александры Александровны.
- Понятия не имел, - сказал Митин. - Ну?..
- Второй месяц собираюсь нанести ей визит, и вот не собрался. Сами понимаете - эмигрантская семья, как еще встретят… Но все же я решил.
- А я же тут при чем? - спросил Митин.
- Хочу вас просить… Словом, давайте вместе.
- Чудак человек. При чем тут я? Как-то неловко…
- Андрей Иванович, ну что вам стоит?