- Да мне все равно. Ваше дело. Мне даже интересно. Для того меня и звали?
Митин рассмеялся и зубы сверкнули совершенно как зарница, белые и блестящие, как белок его глаз.
Они спустились вниз, в контору гостиницы. Мерц взял у консьержа газеты и, свернув в трубку, сунул в карман. Митин отдал ключи и они вышли.
Низенький плотный человек с сигарой выглянул из-за страниц "Фигаро" и спросил у консьержа:
- И вы думаете, что они настоящие?
- Настоящие? - с обидой повторил консьерж. - Черный - настоящий большевик. Мне говорил бригадир из префектуры. Может быть, кто-нибудь и называет их "товарищами". Но я им говорю: "месье" и они не возражают, и платят по счетам, как все. Я так и сказал бригадиру - настоящие деловые люди. Наконец, у них бывают деловые люди, уважаемые фабриканты и финансисты.
- Ну что же, - человечек с сигарой вздохнул, - ну что же. Я молчу. Может быть, вы и правы… Может быть, они - деловые люди. Но долги, долги… Почему они не платят долгов?!
Улица состояла из гостиниц, и из окна номера в отеле "Тициан" было видно напротив совершенно такое же окно отеля "Мессина". И номер в отеле "Тициан", вероятно, совершенно ничем не отличался от номера отеля "Мессина". Такой же камин с зеркалом над ним и такие же обои с пестрыми, несуществующими в природе цветами, и железные ставни со щелями-просветами. Но все же в обстановке этого номера в отеле "Тициан", было кое-что удивившее Мерца и Митина. Очень большой образ и лампада в одном углу и портрет Александра третьего в другом. На широкой, пышной кровати сидел юноша в костюме бойскаута, юноша в коротких штанах, с грязно-зеленым галстухом на шее. Юноша держал в руках истрепанную книгу и, раскачиваясь, как маятник, читал вслух:
- "Древляне селились по верховьям Днепра и занимались рыболовством и хлебопашеством… Древляне селились по верховьям Днепра…" Вы к мамаше? - спросил юноша и не слушая ответа продолжал: - если насчет исповеди, подождите. Она в церкви…
Николай Васильевич осмотрелся и выбрал стул. Он положил на стул шляпу, еще раз посмотрел на образ и портрет и робко спросил:
- Простите, здесь живет Попова, Татьяна Васильевна? А вы - Костя…
Юноша кивнул головой и опять закачался вправо и влево, вперед и назад:
- "Древляне селились по верховьям Днепра и занимались…"
- Чем занимались? - усмехаясь спросил Митин.
- Рыбной ловлей и хлебопашеством, - твердо ответил юноша.
- Это кто вас этому учит?
- Козел. То есть, Владимир Гаврилович, преподаватель гимназии.
- Козел и есть. Еще чему вас учат?
- Латинскому, закону божию, истории…
- Андрей Иванович, оставьте, - осторожно вмешался Мерц. - Тебя Костей зовут?
Он смотрел на Костю внимательно, даже ласково, но как будто с опаской.
- Я знал тебя вот каким… Растет молодежь.
- Это когда же? - басом спросил юноша.
- Двенадцать лет назад. В Ленингр… В Петрограде.
- Небось по старой орфографии учат? - сказал в пространство Митин.
- По старой.
- Чудаки. Древляне.
Мерц укоризненно посмотрел на Митина и оба молчали. Костя почесал голое колено, задумался и продолжал: "Древляне селились по верховьям…", но в коридоре кто-то шел, шурша платьем и задевая стену, дверь открылась и маленькая сухая старушка в черном остановилась на пороге.
- Успокойтесь, молодые люди, успокойтесь, - сказала она, - всех будет исповедовать сам митрополит.
Николай Васильевич Мерц кашлянул, заволновался и дрогнувшим голосом сказал:
- Татьяна Васильевна…
Они стояли несколько мгновений молча друг против друга. Маленькая, высохшая старушка в черном и седой, бритый и стройный, несмотря на склонность к полноте, Николай Васильевич. Старушка шагнула вперед и вдруг, всхлипнув, упала на руки Мерца.
- Николай Васильевич!.. Боже мой!.. Когда, какими судьбами?
- Татьяна Васильевна, успокойтесь, Татьяна Васильевна…
Два человека совершенно спокойно смотрели на эту сцену - Костя и Андрей Митин в мягком кресле, в углу под портретом Александра третьего.
- Я, собственно, проездом в Лондон, - наконец выговорил Мерц и сел рядом со старушкой на розовую, хрупкую кушетку. - А это мой товарищ по работе, Митин, Андрей Иванович. Мы - проездом…
- Навсегда?
- Нет, на три месяца. Мы в командировке. На три месяца и назад.
Старушка достала из ридикюля платок. Маленькие восковые ручки суетились в ридикюле, перебирая флакончики и лоскутки.
- Куда назад?
- В Москву.
Опять неловкое молчание и Николай Васильевич, чтобы оборвать его торопливо спросил:
- И Леля здесь, с вами, в Париже?
- Здесь. Она придет. Она служит. - Холодно сказала старушка.
- Татьяна Васильевна, позвольте мне вам объяснить сразу, чтобы не было недоразумения, - волнуясь и торопясь начал Мерц. - Я собирался написать вам, но решил так лучше, на словах. Я и ваша дочь Ксана живем в Москве, мы никуда не уезжали и уезжать не собираемся. Я работаю, мне доверяют, может быть вы слышали?..
- Вы венчались в церкви? - вдруг спросила старушка.
- Татьяна Васильевна!
- Отвечайте, вы венчались в церкви?
- Ну, древляне! - вдруг сказал в углу Митин.
- Татьяна Васильевна, я был готов ко всему, но…
Мерц встал и вытер платком пот на висках:
- Я был готов ко всему. Я понимаю, что здесь, в отеле "Тициан", вдали от родины, вы не поймете наших отношений. Но, честное слово, это же не важно - венчались или не венчались. Об этом у нас не говорят…
- Николай Васильевич, - звенящим голосом прервала старушка, - здесь мальчик, здесь Костя и я попрошу вас…
Мерц посмотрел на Митина. Черные блестящие глаза уставились на него сверля и обжигая, белые зубы опять сверкнули зарницей. Он раскрыл рот, но в эту минуту скрипнула дверь, зашуршало платье и молодая женщина в голубом, шелковом пальто шумно вбежала в комнату.
- Леля, - всхлипывая сказала старушка. - Леля… Вот…
- Елена Александровна… - Мерц шагнул вперед, но старушка встала между ними.
- Это Мерц, Николай Васильевич, муж… муж Ксаны.
- Как мило, - залепетала женщина в голубом и огненно алые губы приблизились к губам Николая Васильевича и сладкий густой запах духов ударил ему в нос, - как мило что зашли, ну что Ксана, бедняжка, представляю себе, шелковые чулки безумно дороги, мне говорил москвич из Белграда, Вова Берг. Мама, почему нет чаю?.. О ля ля, слезы, как скучно… Ну, Николай Васильевич, почему вы таким букой… Мама иногда невыносима. Мэ же манфиш па маль… Вам надо показать Париж, Тур д’Эфель, Сакрэ кэр, Фоли Бержер…
Голубое шелковое пальто полетело через всю комнату на кровать. Зеленое с белыми зигзагами, не достающее до колен платье мигало в глазах у Мерца и огненно алые губы, стриженная медно красная голова и белое, густо запудренное лицо гримасничало, улыбалось у самых глаз Мерца.
- А Жозефину Бекер видели? Непременно сходите. Будет о чем порассказать Ксане. У меня есть для нее фотография. Я - в костюме одалиски.
- Почему же одалиски? - басом спросил Митин.
- Очень просто. Я в нем работаю.
- Где работаете?
- В Казбеке. Духан Коказьен, кавказский духан князя Карачаева на Монмартре, на плас Пигаль. Я консоматорша.
- Как?
- Консоматорша. От слова "консомасион" - закуска.
- Леля! - вдруг вскрикнула старушка. - Леля, умоляю тебя замолчи, - потом она заговорила очень быстро, умоляюще протягивая руки к Леле и от того что она боялась что ее прервут, говорила бессвязно и невнятно.
- Вот вы видите, вы видите, вот здесь мы ютимся. Здесь мы трое… Отель "Тициан". Комната триста франков в месяц. Я вышиваю, Леля служит в ночном кабаке. Помните - Москву, казенная квартира на Пречистенке, четверо прислуг, помните?.. А серебряную свадьбу у Яра в кабинете. Цыгане, Варя Панина, "К чему скрывать, что страсть остыть успела"… Помните, две тысячи рублей стоил ужин на сто двадцать персон. А теперь вот… И вы хотите, чтобы я поняла. Не понимаю! Не хочу понять! В Загребе была! В Софии, в Константинополе, сама стирала, сама стряпала. Леля - консоматорша! Не понимаю, не хочу понять! Ненавижу, глаза буду рвать ногтями! Мучить буду! Веревки буду вить, чтобы было на чем вешать! Проклятые!..
- Татьяна Васильевна, - почти закричал Мерц. - Татьяна Васильевна! Я таких слов слушать не хочу и не буду слушать. Мне жаль вас, но я вижу, что мы чужие, что мы разные люди. В эти десять лет мы стали совсем чужими. Я пришел к вам только потому, что хотел знать, как вы живете. Я считаю, что в России произошли величайшие и благодетельные для всего мира события. Революция…
- Не смейте! - задыхаясь закричала старушка. - Не смейте здесь! Я знать вас не хочу! Не хочу знать!..
Трудно было понять, что происходило в комнате. Маленькая старушка билась в истерике. Леля махала на нее руками и бросалась к Николаю Васильевичу. Митин, поймав за полу пиджака Мерца, сильно тянул его к двери. И над ними всеми, стоя обеими ногами на кровати, идиотически улыбался Костя.
На улице Митин взял из рук Мерца его шляпу и надел ему на голову.
- Ну и древляне! - весело сказал Митин и захохотал. Велосипедист, кативший впереди него колясочку с рекламой сигарет, посмотрел на него и тоже захохотал.
Они шли по узкой, полутемной улице. Состарившиеся, загримированные женщины уже выходили на промысел. Из зеленой лавки пахло петрушкой, горькими травами и свежей землей. В кафе на углу, маляры в синих, запачканных известкой блузах, непринужденно стояли у стойки, пили кислое, белое вино из маленьких стаканчиков. Легкая, нежная синева осеннего неба сияла в щели между высокими кровлями и холодноватое Ноябрьское солнце скользило вдоль фасадов домов.
- Вот вы говорите об эмиграции, - говорил Мерц, - пустота, разложение, гниль. Попробуйте убедить Татьяну Васильевну. "Почему не венчались в церкви?", и все тут. Живут в нищете, дочь чорт знает чем занимается, а гордость есть, своеобразное понятие о чести, устои…
Тяжелые ботинки затопали по асфальту позади, но Мерц не оглянулся.
- Вот с голоду помрет, а из моих рук ничего не возьмет.
- Николай Васильевич! - окликнул сзади мальчишеский голос.
Мерц оглянулся. Костя, запыхавшийся и потный, стоял позади.
- Николай Васильевич, - искусственным, ломающимся басом сказал Костя, - мама просила… завтра платить по счету в отеле, нельзя ли взаймы… хоть триста франков. Сосчитаемся.
Мерц, не глядя ему в глаза, рылся в бумажнике. Он вынул наугад три бумажки и отдал Косте. Тот убежал назад не простившись, крепко зажав в кулаке три мятых кредитных билета.
- "Гордость", "своеобразное понятие о чести", "устои"… - пробормотал Митин, затем он слегка толкнул Николая Васильевича в бок и совсем другим голосом продолжал: - Ну-с, поехали в консульство, чтобы в субботу в Лондон, а недельки через две - в Москву. Поездили и будет. Древляне!
- Древляне, - сердито повторил Мерц и взял Митина об руку.
IV
Бритье отняло у Печерского много времени. Сегодня он спешил и потому, убрав прибор, сразу перешел к прическе. Он выровнял в ниточку пробор и стянул редкие мокрые волосы тугой сеткой. Пудра густо лежала на щеках и подбородке Печерского. Осторожно смахнув пудру с лица, он встал и наклонился к зеркалу.
В белоснежной крахмальной сорочке, в трико цвета спелой дыни, в шелковых носках и лакированных туфлях, он стоял перед зеркалом две, три минуты. Затем, он повернулся к шкафу и; достал из него смокинг. Танцующими, круглыми движениями Печерский натянул брюки. Подтяжки имели явно не свежий вид. На бульварах, в витрине Маделио, он видел замечательные подтяжки - черная замша и муар. Надо купить, когда станет легче. Воротник и галстух отняли еще десять минут. Он надел смокинг и снял с головы повязку, осторожно обеими руками надвинул котелок и взял на руку пальто. В таком виде он мало походил на русского. Однако его выдавали выдвинутые скулы и голубоватые, бесцветные глаза.
Печерский закрыл окно. В комнате сильно пахло одеколоном, мылом, английским трубочным табаком и несвежим постельным бельем. Он запер комнату на замок и спустился в контору гостиницы.
- Мсье Бернар, - сказал он хозяину, - можете приготовить счет, - по-видимому, я уеду.
Мсье Бернар не ответил. Печерский повесил ключ на доску и вышел. В кармане его пальто звенели три монеты по два франка. Он остановил такси и сказал; "Пигаль - бар Казбек".
Улица Пигаль поднималась в гору, как корма корабля поднятая волной. Брюхо пятиэтажного углового дома повисло над улицей и из распоротого брюха, как требуха лезли гирлянды электрических ламп, рекламы ночных баров, дансингов и гостиниц. Дом состоял из бара "Фетиш" в бельэтаже, отеля "Шик" в третьем и четвертом этажах. В подвале, с одной стороны находился дансинг "Паради", с другой - кавказский духан "Казбек". Над "Казбеком" и "Паради" жили магазины торгующие тонким бельем, парфюмерией и предохранителями. У входа в бар "Фетиш" стояла очень полная, стриженая дама в костюме жокея. Это был бар лесбианок. Мальчик в позументах и галунах раздавал карточки-рекламы "Паради". У входа же в "Казбек" стоял Нико, грустный грузин в папахе и бурке поверх алой черкески. Ему был жарко. Он обмахивался папахой как веером.
В проходном салоне духана "Казбек" на низкой, неудобной тахте сидел генерал Мамонов. Кривые шашки, оправленные в серебро турьи рога висели над ним на стене. Тускло блестели клинки и от расписного фонаря цветными дугами и стрелами падал свет на ковры. Перед Мамоновым стоял низенький шестигранный столик. На столике, в белой черкеске и красных чувяках сидел князь Юсуф Карачаев.
- Друг князя Амилахвари - мой друг, - вкрадчиво и с придыханием говорил Карачаев. - Откровенно сказать - я на этом голову положил. Ты - человек понимающий. В Константинополе открыл "Наш Духан" - в трубу. В Загребе с Илико Тумановым открыли ресторан "Рион" - тоже в трубу. В Праге, если помнишь, шашлычную "Мцхет". Это кабак шестой по счету. Учимся, понемногу учимся. Район хороший - Пигаль. Но конкуренция. Сам понимаешь - четыре кабака в одном доме. Работать не с кем. Гертруду Николаевну помнишь? Золотой человек, золотые руки, золотая голова. Сманили в Буэнос-Айрес. Что их в Аргентину тянет - не понимаю. Молодость теряет, здоровье теряет. Агент дает золотые горы. С русской бабой хорошо работать. Француженку повезешь - документы, консул, скандал. С русской заботы нету, консула нету, - аллаху жалуйся. Работаю здесь с кем попало. Взял на пробу дочку мадам Поповой. Муж ее у нас в Тифлисе - начальник дороги был. Учимся, понемногу учимся. Трудно. Сам на базар хожу. Сам на кухне. Сам Наурскую пляшу. Все сам…
На лестнице показался Печерский, остановился у зеркала и ушел наверх.
- Этот с тобой? - вдруг спросил Карачаев.
- Со мной. Поручик Печерский.
- Шофер. Я знаю. У меня спроси, я всех знаю.
Мамонов положил руку на колено Карачаева и усмехнулся.
- А ты и Гукасова знаешь?
- Я всех знаю. Такого человека не знать - кого знать. Гукасов, Язон Богданович. Зачем спрашиваешь?
- Да вот жду сюда, - небрежно сказал Мамонов.
Карачаев мягко, как подброшенный пружиной, вскочил:
- Зачем сразу не сказал? Нико! Леля! Нико!..
- Да погоди…
Круглый и легкий в движениях Карачаев метался по лестнице и кричал в темноту подвала:
- Приготовить вторую саклю! Вызвать из "Каво коказьен" зурнача Дато!.. - вдруг как в танце, на одних носках, повернулся к Мамонову. - Зачем меня обижаешь, зачем себя обижаешь? Хорошего гостя привел - тебе хорошо, мне хорошо. Процент со счета получишь. Ты гордый - зачем гордый?.. Нико! Леля!..
- Не надо, ничего не надо, - отмахнулся Мамонов. - Мы на минуту…
- Воля гостя - закон. Не надо, не надо! - обиженно сказал Карачаев.
Сверху по ступенькам вдруг скатился Печерский. "Гукасов, Гукасов…" и Карачаев опять сорвался и кинулся в подвал задыхаясь и жалуясь:
- Зачем раньше не сказал - внизу встретить надо. Чудак-человек, дела не знает. Леля, Нико - разбойнико!
- Ну-с, Михаил Николаевич, - с расстановкой и слегка волнуясь сказал Мамонов. - Посмотрим как вы…
Он посмотрел на Печерского прищурив глаза и оттопырив губу. Тот стоял заложив руки за спину и расставив ноги.
- Поменьше разговоров, - продолжал Мамонов. - Предоставьте все мне. Понимаете?
- Понимаю.
По лестнице, шурша чувяками, катился Карачаев. Белые широкие рукава черкески метались в воздухе и два кинжала бряцали и гремели как в танце. Потом показались носы лакированных туфель, брюки в полоску мельчайшим зигзагом и облегающий плотную фигуру синий пиджак. Это спускался Язон Богданович Гукасов - величественный, седеющий брюнет. Гремя стеклянными бусами, бежала Леля в костюме одалиски и монументальный Нико в алой черкеске и бурке остановился на площадке лестницы, подпирая папахой свод.
- Чем прикажете потчевать, гости дорогие, - пришепетывая залепетала Леля, - для начала закуски, икорки, балычка, лососинки, из горячего - зубрик…
- Из восточной кухни - шашлык карский, крымский, гусарский, натуральный, чохохбили, осетрина на вертеле… - рокочущим басом вторил Карачаев.
- Кофе по-турецки, - категорически сказал Гукасов и снял шляпу. - А вы - господа?
- Разумеется, чтобы не засиживаться.
- Воля гостя - закон, - с трудом и скорбью выговорил Карачаев. Гукасов сел на тахту и снял перчатки. Мамонов вопросительно посмотрел на Лелю и она исчезла, гремя бусами и шурша желтыми, в изумрудных разводах, шальварами.
- Я нарочно настаивал на встрече в нейтральном месте, - веско сказал Мамонов, - в нашем деле нужна конспирация. Приходится кой-чему учиться у левых. Не правда ли, Язон Богданович?
- Минуточку, - вдруг залепетала из-за драпировок Леля. - Минуточку, какие ликеры - Шартрез, вер-ла-Тарагонь, Гранд-Марнье, Мандаринет?
- Безразлично, не пью. Мадам или мадемуазель?
Бусы загремели и затихли.
- На чем мы остановились, генерал? - спросил Гукасов.
- Прежде всего разрешите вам представить…
Печерский подошел. До сих пор он стоял в стороне, внимательно рассматривая оружие и ковры.
- Если не ошибаюсь, это и есть…
Мамонов кивнул головой и откашлялся.