Заподозрить Грибанову в том, что она, допустим, по просьбе Певзнер пыталась помочь Пружникову выпутаться из щекотливого положения, можно было только при излишне богатой фантазии. Не говоря уже о том, что пенсионерка недолюбливала Марию Сократовну, а Васю вообще терпеть не могла. Да и откуда Грибанова могла знать, как выглядел клиент скупочного магазина?
Нет, любая подтасовка здесь исключалась. Фамилия Пружникова автоматически выпадала из списка подозреваемых. Его объяснение, как он стал владельцем часов, или полностью соответствовало истине, или было близко к ней.
Не став универсальными отмычками ко всем обстоятельствам "горелого дела", "подарки" Цатурова сыграли немаловажную роль в дальнейшем расследовании. Видимо, клиент скупки знал Пружникова и между ними существовали какие-то отношения, по крайней мере, в прошлом. Что-то их связывало. И, опуская часы, предназначавшиеся Пружникову, в почтовый ящик коммунальной квартиры, рыжеволосый преследовал какие-то цели. Но какие именно? Хотел скомпрометировать Пружникова? Сделать ему приятное?
Всем этим, безусловно, стоило заняться.
Поэтому, установив, что Пружников не участвовал в нападении на дачу Шамрая, я не утратил к нему интереса. Наше вынужденное знакомство не только не прервалось, но и приобрело некоторую устойчивость. Но теперь постоянной темой наших бесед стало прошлое Пружникова: арест, суд и годы заключения. По моим предположениям, именно в прошлом следовало искать ответ на многие вопросы.
Я знал, что Пружников был осужден на шесть лет за подделку торгсиновских бон, хранение огнестрельного оружия и сопротивление, оказанное при аресте. За хорошую работу и примерное поведение срок ему снизили.
Перед судом и некоторое время после вынесения приговора Пружников находился в Лефортовском изоляторе, откуда был этапирован в Кемскую пересыльную тюрьму и направлен в Соловки.
Насколько Пружников был раньше скуп на слова, настолько теперь он щедро сорил ими. Опасность нового ареста, который казался неотвратимым, миновала. Начальник с ромбами, вопреки всему, поверил в неправдоподобную правду, и Пружников говорил без умолку…
Направить этот словесный поток в соответствующее русло было нетрудно. А нужным для меня руслом являлись Соловки и все, связанное с ними.
На Соловках Пружников вступил в "Общество самоисправляющихся", весьма своеобразное объединение. Оно имело выборное руководство - президиум, коллективную кассу и устав. В пункте 5 устава указывалось: "Для того чтобы члены "ОС" привыкли к практическому участию в общественной жизни, необходимо их обязательное участие во всех культурно-просветительных общественных организациях лагеря". Поэтому, вступив в "Общество самоисправляющихся", Пружников в свободное от работы время мастерил в театре декорации, обстругивал доски для скамей зрительного зала.
Рассказывая, он жестикулировал, иногда вскакивал со стула и ходил по кабинету. Юлия Сергеевна Зайкова - бывшая секретарша Шамрая - вела себя здесь по-иному: сдержанно и настороженно…
- Председателем "ОС" был Зайков? - прервал я Пружникова, когда он стал рассказывать о деятельности общества.
- Какой Зайков? Иван Николаевич?
- Иван Николаевич…
- Нет, Иван Николаевич был только членом президиума, - ответил Пружников, недовольный тем, что я не дал ему договорить. - А вы откуда его знаете?
- Слышал о нем.
- Хороший мужик, - с чувством сказал Пружников. - Хоть и социально далекий, чуждый по классу в смысле, но мужик на "ять". Самостоятельный, строгий. Я с им в одной камере проживал. Очень культурный. Мне ребята рассказывали, что он даже с поэтом товарищем Грилем водку пил. Он и, сам-то вроде поэта: песни там, стихи всякие сочинял. Пьесы для актеров переписывал набело…
Во время обыска были изъяты не только злополучные часы, но и альбом со стихами. Я извлек его из сейфа и протянул Пружникову.
- Вот, кстати. Возьмите. Все забываю вернуть. Наверное, память об Иване Николаевиче?
- Нет, не память. Это я сам переписывал. Здесь все коряво, посмотреть не на что. А Иван Николаевич писал, будто шелком шил: буковка к буковке…
- Вот так?
Я положил перед Пружниковым лист из ученической тетради с раешником, обнаруженным в подкинутых в почтовый ящик материалах Шамрая.
- "Здорово, избранная публика, наша особая республика!", - прочел Пружников и ухмыльнулся - Вроде как он… Он, точно. Буковка к буковке. Мне бы так вырисовывать. Ишь завитушки какие!
Я поинтересовался у Пружникова, поддерживает ли он связь с Зайковым.
- Письма? Нет… На письма я не мастак.
- А в трест шофером вам Зайков помог устроиться?
Пружников удивленно вскинул на меня глаза.
- На работу? Так он же к тресту никакого касательства не имеет. Он же до заключения по военно-интендантской линии работал.
Кажется, Пружников действительно не подозревал, что жена его соловецкого знакомого служила секретарем у Шамрая.
Беседы наши проходили по вечерам, после работы. Именно беседы, а не допросы. Так, по крайней мере, они воспринимались Пружниковым. Да и не только им. Заглянувший ко мне в кабинет "на огонек" Фуфаев после ухода Пружникова с ехидцей сказал:
- Будто братья родные.
- Ну, мы все родственники… По Адаму.
- Это верно, - согласился Фуфаев. - А парень здоровый, одним пальцем раздавит. - И, глядя куда-то в сторону, сказал: - Что-то Ревиной давно не видно…
Я ничего не ответил.
- Слышал, развелись?
- Если слышал, то чего спрашиваешь.
- Да так, к слову…
Тогда я его вопросу особого значения не придал…
16
Астрологи считают, что в Зодиаке двенадцать знаков. Старший уполномоченный уголовного розыска Цатуров придерживался на этот счет другого мнения. Он утверждал, что имеется и тринадцатый знак, упущенный астрологами, - Алексей Фуфаев. С легкой руки Цатурова Алешу Поповича порой так и называли - тринадцатым знаком Зодиака.
- Девки гадают по воску, шулера по картам, а мудрецы - только по Фуфаеву, - балагурил в биллиардной Цатуров. - Я по Фуфаеву судьбу каждого из вас предскажу. Двумя руками руку трясет? Обнимает? Улыбается? Премия, повышение по службе и отдельная комната в общежитии. Не обнял? Общежития не жди, остальное будет. Только улыбка - благодарность в приказе. Рукопожатие обычное - никаких изменений в судьбе, ни бурь, ни солнца. Кивнул? Даже стенгазета не похвалит. Не заметил? Жди неприятностей. А уж если засопел и брови нахмурил, то не теряй зря времени: ищи другую работу и пиши заявление: "Прошу по собственному…" Тринадцатый знак Зодиака никогда не подведет, всю правду о твоем настоящем и будущем расскажет. По оперативным данным, он при архангеле, который на небе милицией ведает, должность телефонного аппарата исполняет. Держи трубку возле уха - и все последние известия прямо с неба знать будешь, кому вверх, кому вниз, кому просто скажут - брысь… Так что только по Фуфаеву гадай. Не ошибешься. Не человек - созвездие судьбы!
Как обычно, без преувеличений у Цатурова не обошлось. Но в его рассуждениях имелось, бесспорно, и рациональное зерно, если не горошина… По обращению Фуфаева с тем или иным сотрудником можно было делать некоторые выводы.
Поэтому, когда Фуфаев на очередной оперативке поздоровался со мной кивком, а по окончании совещания разговаривал тоном сварливой тещи, окончательно разочаровавшейся в своем непутевом забулдыге зяте, я понял, что архангел, ведающий милицией, не в восторге от начальника 7-го отделения Московского уголовного розыска. Тринадцатый знак Зодиака не предвещал ничего хорошего.
Впрочем, и без "гадания по Фуфаеву" было ясно, что мною недовольны. Это ощущалось во всем. Правда, отделение продолжали хвалить, но за каждой похвалой обязательно следовало неприятное слово "однако". Не говоря уж о том, что Белецкий затянул сроки расследования "горелого дела", он еще занял странную, если не сказать иначе, позицию. ("Есть такое мнение…" - заметил как-то Фуфаев.) Меня пока "наверх" не вызывали, не нажимали, но давали понять, что всему есть предел, в том числе и терпению.
Подобное отношение являлось не столько следствием моих трений с Эрлихом, сколько той бурной деятельности, которую развил Шамрай.
После того как я приступил к прощупыванию его "болевых точек", он позвонил по телефону и предложил встретиться. Мы встретились, но оба остались неудовлетворенными состоявшейся между нами беседой.
К концу беседы Шамрай сказал:
- Я тебе хотел помочь, но вижу, что ты в моей помощи не нуждаешься.
- Почему же? Помощь никогда не вредит. Но помощь помощи рознь…
Шамрай словно проглотил что-то: кадык на его жилистой шее прыгнул вверх, а затем так же стремительно опустился.
- Это ты уже Эрлиху разъяснял…
- Правильно, разъяснял.
- Ну вот, видишь… - Он усмехнулся и раздавил пальцами окурок.
- Вижу.
- Ну, а я в тонкостях розыска не сведущ. Ни к чему мне это. Но в нашей этике разбираюсь. И откровенно тебе скажу: не блюдешь ты нашу этику. Не считаешься с ней. Ты уж извини, но я человек простой - из-под станка да наковальни: заячьи петли делать не привык. Я все по-простому, без всяких экивоков. Что думаю, то и говорю.
- Тогда говори до конца, - предложил я.
- А я до конца и говорю. Не наших ты людей в помощники взял.
- Не понимаю тебя.
- А что тут понимать? Тут семи пядей во лбу не требуется. И с одной все ясно. Вот мне докладывали, что ты Плесецкого где-то разыскал, нашего вахтера бывшего. Я же тебе тогда еще говорил, при первом знакомстве: алкоголик, ворюга, классово чуждый… Говорил ведь?
- Говорил.
- То-то и оно. А ты его все-таки нашел где-то на помойке и в свидетели пригласил: милости просим, уважаемый - как его там? Допрашивал, слушал, как он грязь на всех льет… И уверен - не осадил, не поставил его на место положенное. Домработницу мою для чего-то вызвал, бабу неграмотную, из деревни, которая рада-радешенька посплетничать да поболтать попусту. Ведь обоих вызвал?
- Обоих.
- Вот, видишь, сам признаешь. Как же все это назвать, а?
- Обычным объективным расследованием.
- Вот как? Обычным? Ну, тогда у нас с тобой разные взгляды на обычность.
- Возможно.
- Не возможно, а наверняка. Не в ту сторону ты гнешь, не в ту. Враг, что убить меня хотел, на свободе, радуется безнаказанности, а ты неизвестно чем озабочен, руки Эрлиху вяжешь, инициативы ему не даешь, сам в моем грязном белье копаешься… Так ведь?
- Не так.
- Нет, так. Так, Белецкий. Очень ты меня удивляешь!
Разговор был исчерпан, и я сказал:
- Удивляться друг другу, наверно, не стоит. На удивление у нас с тобой времени нет: обоим работать надо. Так что до следующей встречи.
На этот раз до дверей своего кабинета он меня не провожал…
А дня через два, после того как я вызвал в уголовный розыск жену Шамрая и допросил его бывшую секретаршу.
Шамрай вновь позвонил мне. О встрече он не просил, а в голосе его явственно чувствовался металл.
- Все ту же линию гнешь, Белецкий?
- Раз взялся, надо кончать.
- Ну, ну. Кончай…
Насколько я понял, Шамрай уже успел переговорить с Сухоруковым и с кем-то из сотрудников ГУРКМ.
Сухоруков мне о звонке Шамрая ничего не сказал. Но его секретарь взял у меня "горелое дело". Виктор продержал его два дня. В документах отразилась лишь незначительная часть проделанной за последнее время работы, и Сухоруков, видимо, пришел к выводу, что у Белецкого "очередное завихрение". Об этом, во всяком случае, свидетельствовали его пометки на листах дела, вопросительные и восклицательные знаки, означавшие сомнение, удивленное пожатие плечами и недоумение. В подобных случаях Сухоруков предпочитал действовать окольными путями: для объяснения, что являлось бы наиболее естественным, он не пригласил, зато долго беседовал с Эрлихом и Русиновым.
Что-то вроде игры в кошки-мышки, причем мне, как нетрудно было догадаться, отводилась отнюдь не роль Кота Котофеича…
С Сухоруковым мы дружили с детства, а работали вместе с 1917 года. Пожалуй, ближе Виктора у меня никого не было. Наша дружба перенесла все: и голод, и холод, и пули. Но, как это ни звучит парадоксально, именно дружба больше всего и осложняла наши отношения, создавая различные сложности и конфликты. Являясь моим непосредственным начальником, Сухоруков больше всего опасался, что его дружеские чувства могут сказаться на работе. Поэтому мелкая оплошность, которая прошла бы незамеченной у любого сотрудника отдела, для меня обязательно заканчивалась выговором.
Вот так же обстояло дело и с просьбой Риты, и со звонком Шамрая. Будь на месте Сухорукова Иванов, Петров или Сидоров, все было бы донельзя просто. Я, не задумываясь, пошел бы к начальнику отдела, откровенно поговорил, объяснил ситуацию, рассказал о своей версии, о новых свидетелях, показания которых меняли ход дела. Но в знакомом мне кабинете сидел, к сожалению, не Иванов, Петров или Сидоров, а мой старый, проверенный друг. И я не пошел к нему. А он, дабы дружба не сказалась, на деловых отношениях, не считал нужным пригласить меня для беседы. Он заранее знал, что позиция Белецкого - "очередное завихрение", поэтому действовал через мою голову и не считал нужным сообщить мне об этом…
В ГУРКМ у меня личных друзей не было, и там все было проще. Один ответственный товарищ, которому я докладывал данные о социальном составе осужденных в прошлом году за убийства, спросил:
- Что у тебя там за петрушка с "горелым делом"?
- Никакой петрушки. Ведем расследование. А что?
- Да вот, пострадавший здесь воду мутит. Имей это в виду. Он уже кое-кому из наших звонил, жаловался на тебя…
Собеседник с сожалением посмотрел на меня. Похоже было, что он действительно испытывал ко мне симпатию.
- Чудак ты, Белецкий! - вздохнул он и добавил: - Будем, конечно, надеяться, что и так все как-нибудь обойдется. Только уж больно у тебя нервный пострадавший, а главное - все в одну точку бьет. И здорово бьет…
Все это, понятно, дергало, раздражало. И Галя, всегда угадывавшая мое настроение, в те дни вплотную приблизилась к ранее недостижимому для нее идеалу секретарши. Мои поручения выполнялись с таким рвением и стремительностью, что заглянувший ко мне как-то Цатуров с завистью сказал:
- Куда пойдет дым и каким вырастет ребенок - догадаться нельзя.
- Восточная мудрость?
- Восточная мудрость, - подтвердил он и задал ставший традиционным вопрос: - Как "горелое дело"?
- Близится к завершению.
И на этот раз я не кривил душой: действительно, дело о покушении на Шамрая приближалось к своему концу. И если бы Фрейман задал мне теперь свои вопросы, я бы смог на них исчерпывающе ответить. На все без исключения. Пленка некогда загадочных событий была полностью отснята. Требовалось лишь ее проявить и зафиксировать. Для этого мне нужна была командировка на Соловки, где мне предстояло допросить Зайкова и, видимо, встретиться - в последнем я не был до конца уверен - с неизвестным пока клиентом скупочного магазина, с тем самым рыжеволосым, который, помимо своего желания, оказал Васе Пружникову медвежью услугу…
И командировка на Соловки состоялась. Но произошло это не при тех обстоятельствах, на которые я рассчитывал…
17
Обычно я стараюсь избегать слова "вдруг". Жизнь вообще богата неожиданностями, а у сотрудника уголовного розыска они настолько часты, что "вдруг" здесь не подходит. Но, вспоминая о том дне, когда была опубликована в газете корреспонденция "Мужество", рассказывающая о ликвидации банды Сивого, я вынужден употребить это слово.
"Вдруг", конечно, относится не к корреспонденции и не к приходу Эрлиха, который ежедневно докладывал мне о своей работе над делом, а к представленному им документу - признанию Явича.
Да, "вдруг". Иное слово не годилось.
- Явич наконец признался, Александр Семенович.
- Признался?!
- Да, во всем, - своим обычным бесцветным голосом подтвердил Эрлих и вежливо поздравил меня со статьей в газете.
- Протокол допроса при вас?
- Конечно.
Он неторопливо достал из портфеля протокол и с той же рассчитанной медлительностью положил его на стол.
"Явич-Юрченко… Евгений Леонидович… Проживающий по адресу…" Далее аккуратный прочерк и пояснительная надпись: "Установочные данные в деле имеются".
По каким-то своим соображениям, а может быть и без всяких соображений, Явич не сам изложил свои показания. Протокол был заполнен Эрлихом, но в конце каждой страницы, как положено, имелась подпись подозреваемого. Все помарки и перечеркивания оговорены: "Исправленному верить".
Я взял протокол в руки, перелистал его.
Узкие поля, тщательно выделенные абзацы. У старшего оперуполномоченного был крупный и неторопливый почерк уверенного в себе и своей правоте человека. В контурах букв чувствовались солидность, бескомпромиссность и самоуважение.
Тихо скрипнул стул, что являлось деликатным напоминанием. Но, не будучи уверен, что я понимаю "язык скрипов", Эрлих спросил:
- Вы сейчас прочтете протокол?
- Разумеется. Я уже его читаю…
"…Не желая больше вводить в заблуждение следственные органы, хочу сообщить всю правду, ничего не утаивая…
Признаю свою тяжкую вину перед законом и обществом… Поджог дачи гражданина Шамрая и покушение на его жизнь совершены мною… Оба акта осуществлены без чьего-либо влияния по мотивам личной неприязни к вышеуказанному гражданину, возникшей на почве его несправедливого, по моему мнению, отношения ко мне во время разбора моего дела…"
В каждой фразе чувствовался стиль Эрлиха. Он никогда не отличался хорошим стилем. Концы с концами явно сведены не были, повсюду грубые швы. И все же факт оставался фактом: передо мной было письменное признание подозреваемым своей вины.
За время работы в уголовном розыске мне неоднократно приходилось сталкиваться с самооговорами. Мотивы их были самые различные: попытка уйти от ответственности за другое, более тяжкое преступление, желание выгородить сообщника, стечение неблагоприятных обстоятельств и связанное с этим чувство безнадежности, обреченности, нервное заболевание… Да мало ли что еще!
И особенно велик соблазн безоговорочно поверить признанию, когда убежден в виновности допрашиваемого и стремишься вырвать у него это признание.
Всего два дня назад оперативник, который по рекомендации Пружникова устроился в трест на временную работу вместо ушедшего в отпуск шофера управляющего, пересказал мне беседу Шамрая и Зайковой. Разговор происходил в машине. Передняя кабина лимузина не была отделена от задней, и "новый шофер" мог расслышать каждое слово. Зайкова была сильно обеспокоена "въедливостью и бесцеремонностью этого наглеца Белецкого, который сует свой нос во все щели". Шамрай держался спокойно и утешал ее: "Сопляк (то есть я) действительно слишком много на себя берет, зарвался. Но его скоро поставят на место и прищемят нос. А на Эрлиха можно положиться. Он не из тех, кого легко оседлать. Еще неделя - и все утрясется…"
Неделя…
Шамрай недооценивал хватку Эрлиха. Тому потребовалась не неделя, а всего два дня для того, чтобы вырвать у Явича долгожданное признание. Но почему, собственно, "вырвать"? Явич находился не в тюрьме, а на свободе. Кроме того, Эрлиха при всех его недостатках нельзя заподозрить в передергивании, а тем более в нарушении законных методов допроса.