- Жаль. Зачем таланты в землю зарывать? - Он помолчал в ожидании ответа. Не дождавшись, вздохнул, проглотил какую-то таблетку, запил ее водой из графина. - Ну что ж, успешной тебе командировки.
- Спасибо.
- А на меня не злись. Ни к чему превращать обвинение против Явича в обвинение против Белецкого. Не стоит того Явич…
В тот вечер я приехал домой раньше обычного. Из кухни доносились женские голоса. Там обсуждались моды весеннего сезона. Раздеваясь, я обратил внимание на вырезку из газеты со злополучной статьей, которая была наклеена на внутренней стороне входной двери, - работа Сережи. Этого еще не хватало!
Я думал, что мой приход остался незамеченным, но ошибся. Ровно через пять минут ко мне в комнату осторожно постучались. Сначала робко, а затем довольно настойчиво. Это, разумеется, был Сережа. Он жаждал со мной пообщаться. И, несмотря на свое настроение, я ему не мог в этом отказать. Как-никак, сосед по коммунальной квартире - и вдруг герой, явление не совсем обычное. Правда, я не был ни Шмидтом, ни Ляпидевским, ни знаменитым шахтером Никитой Изотовым, который на Горловской шахте № 1 с помощью неказистого обушка вырубал для страны в пять раз больше угля, чем любой его товарищ, но не о каждом же пишут в газетах. Да и одно слово "мужество" чего-нибудь да стоит!..
Когда я уже был в постели, позвонил Сухоруков. Мне вначале показалось, что сделал он это "в плане заботы о человеке". Виктор поинтересовался моим самочувствием, передал привет от жены, а затем сказал, что в наркомате предлагают направить меня не в Красноводск, а на Соловки, очень настойчиво предлагают…
- Там, правда, тоже море, - пошутил он. - Разве только с теплом неважно… Как ты, не возражаешь?
Учитывая, что замена была произведена Фрейманом по моей просьбе, я, конечно, не возражал…
- Вот и хорошо, - сказал Сухоруков. - А разговор наш близко к сердцу не принимай: дружба дружбой, а дело делом. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Думаю, что все будет в порядке.
- Я тоже так думаю.
- Значит, Соловки.
- Да.
- До завтра, Саша.
- До завтра.
Я положил трубку на рычаг, вытянулся всем телом и почувствовал, как напряглись мышцы. Интересно: сколько езды до Архангельска?
19
Тянулась расстеленная вдоль дороги подсиненная скатерть снега, мелькали тощие телеграфные столбы, пеньки в белых боярских шапках, деревья, дома. Бежало за поездом розовое солнце над самой кромкой зубчатого леса, то далекого, то близкого. Поскрипывали полки, звенели чайные ложки в расставленных на столиках стаканах, прыгала, словно живая, мыльница в сетке.
Я лежал на верхней полке и, как в далеком детстве, смотрел в окно на сменяющие друг друга картинки.
Русинов, Всеволод Феоктистович Русинов…
Почему я вдруг вспомнил о нем? Ну да, в связи с этим документом - выпиской из решения бюро райкома партии… Оказывается, Шамраю в 1928 году был объявлен выговор "за кратковременные троцкистские колебания". Эта выписка сейчас лежала в моем портфеле вместе с некоторыми другими документами, еще не подшитыми в "горелое дело". Само дело осталось в Москве, в сейфе Эрлиха…
"Возьмите, Александр Семенович, - сказал Русинов, положив на стол эту бумажку. - Может быть, пригодится". "А почему вы раньше мне ее не отдали?" "Да как сказать? - Он замялся. - Не придал ей значения. Да и не предполагал, что вы подключитесь к расследованию, дело-то вел Эрлих…"
Странно, очень странно.
Тогда, в предотъездной суматохе, я не обратил внимания на слова Русинова, они прошли мимо сознания, но теперь дрелью сверлили мозг.
Конечно, для Эрлиха выписка из решения являлась обычным листком бумаги, не имеющим никакого отношения к делу, а в моей версии она должна была занять важное место. Правильно, все правильно. Но, выходит, Русинов, которому я даже не намекал на свои предположения, откуда-то узнал о них. Откуда? Странная, крайне странная способность читать чужие мысли… А если это не чужие мысли, а его собственные? Что сказал Шамрай при нашем первом разговоре? "Русинов с меня трижды, нет, четырежды допросы снимал… Будто уличить меня в чем-то пытался…" И сами протоколы. Когда я их читал, то мне казалось, что Русинов вопреки предостережению известной пословицы пытался одновременно сидеть на нескольких стульях. И эта нервозность, непоследовательность, будто допрашивающий не столько хотел, сколько опасался определенности…
Без ничего ничего не бывает. Следовательно… Неужто Русинов уже тогда подозревал о том, что мне пришло в голову много позднее? Нет, конечно, чепуха. Он тогда бы рассказал мне о своих предположениях. Русинов не смог бы поступить иначе. Нет.
Но почему тогда он именно сегодня, узнав, что я уезжаю на Соловки, принес мне эту выписку? Судя по дате, он затребовал ее сразу же после возбуждения уголовного дела. Случайность? Подозрительная случайность…
И вообще зачем ему потребовалась эта выписка? Зачем, спрашивается? Что за повышенный, ничем не мотивированный интерес к биографии пострадавшего? Пострадавшим с подобной дотошностью не занимаются. Пострадавший - объект преступного посягательства, жертва. Значит, Русинов не считал Шамрая жертвой? И эти убегающие за стеклами очков глаза, уклончивые ответы, смущение… Нет, Всеволод Феоктистович не способен на подлость. Не должен быть способен!..
В Архангельск мы прибыли вечером, а на следующий день утром я выехал на Большой Соловецкий остров.
Мне был заказан номер в гостинице. Однако, всю жизнь недолюбливая гостиницы, я довольно охотно уступил настояниям заместителя главного инженера Арского, с которым познакомился в новогоднюю ночь у Сухорукова, и остановился у него. На квартире Арского я и познакомился с Зайковым. Произошло это при следующих обстоятельствах.
В один из вечеров хозяин показал мне коллекцию икон, собранных его сыном.
- По-моему, хорошая коллекция, - сказал я и, решив, что кашу маслом не испортишь, щедро добавил: - Очень хорошая.
Арский просиял: похвала коллекции была похвалой и его сыну. Когда мы, поужинав, сели за шахматы (в отличие от Москвы на Соловках не было принято работать по ночам), я поинтересовался у Арского, самостоятельно ли сын собирал коллекцию.
- Как тебе сказать? Без консультанта, конечно, не обошлось. Есть тут такой… В этом году его досрочно освободили. Сейчас на поселении, а до этого свободный пропуск из зоны имел.
- Консультант-то из художников? - спросил я.
Арский улыбнулся:
- Из парикмахеров.
- Нет, серьезно.
- А я серьезно и говорю: из парикмахеров. Король соловецких парикмахеров. Как там у Лескова?.. Тупейный художник.
Мне так часто не везло, что фортуне хотя бы для разнообразия следовало сделать мне маленький подарок.
- Уж не Зайков ли?
- Он самый. А ты откуда о нем знаешь?
- Слышал.
- Да, он старый соловчанин.
- Кажется, из "коллектива самоисправляющихся"?
- Верно, - подтвердил Арский. - Память у тебя - позавидуешь. Вот этот тупейный художник и был у Юрки консультантом. Должен сказать, неплохо в иконописи разбирается, не хуже, чем в парикмахерском деле и шахматах.
- Так он еще и шахматист?
- Первоклассный.
- Ну, уж первоклассный…
- Я у него ни одной партии не выиграл, да и тебя обставит. Можешь, кстати, проверить. Он ко мне иногда заходит по старой памяти. Вот и завтра будет. Сыграй с ним, если, конечно, подобных знакомств не остерегаешься…
Я "подобных знакомств" не остерегался. Поэтому на следующий вечер, когда Зайков должен был зайти к Арскому, я отложил посещение концертной бригады, которой очень гордился начальник КВО и остался дома.
Тюрьма, исправительно-трудовая колония обычно накладывают на внешность и манеры определенный отпечаток, который стирается только временем. Но Зайков не был похож на недавнего заключенного, точно так же, как не был похож на парикмахера, дворянина или полковника генерального штаба. Он и его биография существовали как бы сами по себе: без связи друг с другом, не сближаясь и не перекрещиваясь. Нет, Зайков не производил впечатления озлобленного, раздавленного человека. Скорей, ему была присуща жизнерадостность, которая, видимо, основывалась на умении довольствоваться малым. Он не доживал свой век на Соловках, а жил полнокровной жизнью то ли философа, то ли жуира.
Арский проиграл Зайкову одну партию в шахматы, я - три… Король соловецких парикмахеров оказался прекрасным шахматистом - вдумчивым, осторожным и в то же время напористым. Возможно, конечно, что я несколько переоценил его способности, потому что сам в тот вечер не мог играть в полную силу. Ведь меня интересовали не столько шахматы, сколько партнер. Мне хотелось составить какое-то представление о нем: как-никак, от его показаний во многом зависел исход "горелого дела".
Еще в первый день своего приезда я попросил подготовить мне списки всех освобожденных за период с июля по октябрь прошлого года, а также список поселенцев, выезжавших на континент. Одновременно один из оперативников занялся по моей просьбе списком тех, кто в разные годы входил в "коллектив самоисправляющихся" или имел какое-либо отношение к художественной самодеятельности заключенных.
Я ни минуты не сомневался, что в этих списках обязательно окажется тот рыжеволосый незнакомец, приметы которого описали пенсионерка Грибанова и работник скупочного магазина.
Это был беспроигрышный путь, исключавший случайность. Отыскав рыжеволосого и допросив его, я бы уже не зависел от Зайкова. Но все преимущества этого пути не могли искупить один, но весьма существенный его недостаток: в полученных мною списках были сотни и сотни фамилий. И даже если мне в помощь выделили бы двух или трех сотрудников, проверка заняла бы не меньше двадцати, а то и тридцати дней - срок неимоверно большой.
Это вынуждало меня идти на очевидный риск. Что поделаешь, выбора у меня не было. Сидеть на Соловках месяц я не мог.
И я предложил Зайкову после трех проигранных мною партий четвертую, самую ответственную и самую рискованную, которую я собирался во что бы то ни стало выиграть…
Разыгрывал я ее вопреки всем правилам теории и практики. Именно в этом и заключалось мое преимущество…
20
В забранное редкой железной решеткой окно смотрела коренастая Архангельская башня Соловецкого кремля. Чуть дальше - такая же массивная Поваренная, наполовину прикрывающая собой Квасоваренную, где теперь размещалась каптерка.
В моем временном кабинете было тепло и тихо. Толстые бревенчатые стены и двойные двери с тамбуром не пропускали ни звука.
Зайков выжидательно посмотрел на меня. В его глазах не было настороженности - одно веселое любопытство. Точно с таким же любопытством он глядел на меня во время игры, сделав какой-нибудь заковыристый ход. Но теперь между нами шахматной доски не было…
- Хотите чаю, Иван Николаевич?
- Не откажусь…
Я заварил чай, разлил по стаканам, достал из тумбочки сахарницу и привезенную из Москвы пачку печенья "Карина".
- Иван Николаевич, почему вы избрали профессию парикмахера? Вы образованный человек, знаете языки, разбираетесь в экономике, математике, картографии…
- Ошибаетесь, Александр Семенович. Зайков, о котором вы говорите, давно умер, да будет ему земля пухом! - Он шутливо перекрестился. - Мой однофамилец изучал различные науки, был сведущ в языках, проливал свою голубую кровь за белую идею, почитал батюшку царя и трехцветное знамя… Разве у меня есть с ним что-либо общее, кроме фамилии? Я только куафер, Александр Семенович, труженик брадобрейного цеха, мастер усов и прически…
- Это сейчас.
- Не верьте анкетам, Александр Семенович. - Он отломил кусочек печенья, положил его в рот, огляделся, словно только сейчас обратил внимание на комнату, в которой мы сидим, на зарешеченное окно и глядящую в него монастырскую башню. - Некогда я открыл для себя великую истину. Это открытие я сделал в отрочестве. Правда, не самостоятельно. Мне помогла Диана…
- Я не настолько хорошо знаю вашу биографию.
- Простите, вы совершенно правы, тем более что в анкетах я ничего не писал о Диане. Диана - это гончая отца, Но мне не хочется отнимать у вас время…
- Я с удовольствием послушаю.
- Ну что ж… В конце концов, это очень маленькая история. Мой отец, вернее, отец усопшего однофамильца, что вам, конечно, известно, был помещиком. - Он усмехнулся. - И, помимо того, как вам, возможно, и неизвестно, страстным охотником. Псарня была его гордостью и утехой. Породистые щенки жили в нашем доме, в комнатах. Диана считалась лучшей. Она была сообразительным кутенком с незаурядными цирковыми способностями. Я довольно быстро выучил ее разным кунштюкам. А когда она подросла, отец взял ее на охоту. И тут, увы, оказалось, что Диана не унаследовала от своих чистопородных родителей ни порыска, коим они славились, ни их страсти к этому благородному занятию. Отец лично занимался ее натаской, но безуспешно. Он промучался с ней месяц и, убедившись в бесплодности своих попыток, приказал ее повесить. На осине. Осина считалась проклятым богом деревом. Существовало поверье, что на ней удавился Иуда, и с тех пор лист на осине дрожит, а под корой цвета пресловутых сребреников застыла Иудина кровь. Склонные же к суевериям охотники считали, что не повесить на осине негодную борзую или гончую - значит искушать судьбу и навсегда лишиться удачи в охоте. И Диану повесили на осине. Вбили в осину крюк и повесили… Однако эта печальная дореволюционная история имеет "хеппи энд" - счастливый конец. Некий благородный егерь, человек из народа, кстати говоря, мой тезка, перерезал веревку и таким образом спас несчастную собаку от смерти. Он взял ее к себе. Отец, конечно, узнал об этом, но предпочел закрыть на случившееся глаза…
- А где же нравоучение?
- Как и во всех хрестоматийных историях, соль здесь в послесловии… - сказал Зайков. - Через год, уже будучи кадетом, я, или, точнее, мой однофамилец, навестил егеря и Диану, но… Но, представьте себе, Александр Семенович, что Дианы, как таковой, уже не было… Собака егеря, хотя и была похожа на Диану, отзывалась лишь на кличку Машка. А Машка не знала ни хозяина Дианы, ни меня, ни кунштюков, ни осины, на которой повесили Диану… Вначале меня это удивило - ведь в кадетском корпусе не преподавали философии, - но после некоторых размышлений я понял, что и животные, и люди умирают не единожды, а многократно. И умирают, и рождаются…
- В этом заключается ваше открытие?
- Да, его упрощенная схема, - улыбнулся Зайков.
- Итак, осина, выполняющая функцию мертвой и живой воды?
- Я бы сказал иначе: дающая новую жизнь, ничем не связанную, кроме анкеты, с предыдущей. Цепочка смертей и рождений, чудесных превращений повешенных диан в машек…
- А полковников генерального штаба в куаферов?
- Разумеется.
- Кстати, когда произошло это чудесное превращение?
- Давно, очень давно… Вскоре после ареста, Александр Семенович.
- К тому времени, если не ошибаюсь, ваш однофамилец уже был вторично женат? Ведь первая жена погибла в Омске в двадцать втором…
- И жена, и сын…
- Простите. И жена, и сын… Значит, он был вторично женат?
- Да…
- И жену звали Юлией Сергеевной?
Протянувший было руку за печеньем, Зайков застыл.
Быстро, через плечо взглянул на меня. И я подумал, что он, наверно, очень любит Юлию Сергеевну, эту хрупкую женщину со злыми глазами, которая совсем неплохо приспособилась к жизни.
Зайков молчал. Вокруг глаз темнели тени. Дряблая кожа под подбородком, жилистая худая шея, обвислые щеки…
- Мне бы не хотелось говорить о Юлии Сергеевне…
- Знаю, Иван Николаевич.
- Если бы вы больше не упоминали ее имени, я был бы вам очень благодарен. Более неприятную для меня тему трудно избрать…
- Это я тоже знаю.
- И тем не менее хотите продолжить разговор?
- Да. У меня нет иного выхода, Иван Николаевич.
- Вон как?
- К сожалению. Для этого разговора, собственно, я и приехал на Соловки.
- Даже так?
- Да. И это, кстати говоря, для вас не тайна.
- Я вас не понимаю, Александр Семенович.
- Понимаете, Иван Николаевич, прекрасно понимаете.
- Откуда такая уверенность, позвольте полюбопытствовать?
- Вы же получили письмо от Пружникова?
Он молчал, словно не слышал моего вопроса. А может быть, он его действительно не слышал…
- Получили или нет?
- Получил… Выходит, он писал под вашу диктовку?
- Нет, письмо им написано самостоятельно, по собственному желанию, точно так же, как и письма Юлии Сергеевны…
- Но вы, конечно, знакомы с содержанием письма Пружникова?
- Тоже нет. Я не люблю читать чужих писем. Кроме того, Пружников не говорил, что собирается писать вам. Но, зная ситуацию и Пружникова, нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий, а следовательно, и содержание письма. Значит, я не ошибся?
- Не ошиблись.
- У меня нет необходимости расспрашивать вас о Юлии Сергеевне: я с ней в Москве беседовал… Что же касается ее личной жизни, то это сугубо ваше дело…
- Только ее, - поправил Зайков.
- Пусть так. В любом варианте меня интересует лишь один случай, который произошел 25 октября прошлого года. Но прежде я попрошу вас взглянуть на эти стихи…
Зайков взял у меня из рук стихи, вслух прочел:
- "Здорово, избранная публика, наша особая республика…"
- Кем это написано?
- Вы же прекрасно знаете, что мною, - сказал он.
- Это ваше сочинение?
- Нет. Местный фольклор.
- А почему раешник написан вашим почерком?
- Потому что он одна из ста или ста пятидесяти копий, сделанных мною для поклонников жанра… Тогда я еще курил, а каждая копия стоила пять папирос или полстакана махорки первого разбора.
- Вы знаете, как ко мне попала эта бумажка?
- Нет, конечно.
- Странно, что Юлия Сергеевна не написала вам.
- Извините за тривиальность, Александр Семенович, но в жизни вообще много странного.
- Эта бумага оказалась среди документов, брошенных в почтовый ящик. А сами документы находились в портфеле, который пропал у ответственного работника, управляющего московским трестом…
- Как же раешник попал туда?
- Видимо, новый обладатель портфеля, ценитель соловецкого фольклора, был рассеянным человеком.
- Вероятно.
- И еще одна деталь. На личных документах пострадавшего, брошенных в почтовый ящик, не оказалось фотографий владельца…
- Ценитель соловецкого фольклора сорвал их?
- Не сорвал. Снял. Очень аккуратно, как будто боялся повредить…
- Вот как.
- Такое впечатление, что фотокарточки были для чего-то нужны.
- Зачем же они ему потребовались?
- А почему, собственно, ему? Не исключено, что они предназначались для кого-то другого, например для товарища по заключению, с которым он вместе был в "Обществе самоисправляющихся".
- Смелое предположение, - усмехнулся Зайков, - чересчур смелое… Но все-таки, какое отношение ко всему этому имеет Юлия Сергеевна?