- Если не возражаете, я поделюсь еще одним "чересчур смелым" предположением.
- Ну что ж…
- Допустим… Я повторяю, допустим, что 25 октября прошлого года к Юлии Сергеевне в девять вечера приехал на квартиру ее старый знакомый, управляющий трестом, в котором она раньше работала секретаршей, а затем вынуждена была уволиться. По собственному желанию, разумеется… Жена и дочь знакомого находились на юге, в санатории, поэтому…
- Если можно обойтись без подробностей, - прервал меня Зайков, - я буду вам очень благодарен.
- Извините, Иван Николаевич. Я могу обойтись и без подробностей… В общем, через час или полтора уединение нарушил неожиданный гость - рыжеватый человек средних лет, приехавший в Москву с севера. Муж Юлии Сергеевны, Иван Николаевич Зайков, отбывавший наказание в Соловецком лагере особого назначения, попросил его навестить жену, передать ей письмо и маленькую посылку. Судя по всему, рыжеволосый симпатизировал товарищу по "Обществу самоисправляющихся" и принимал близко к сердцу его интересы. Застав у Юлии Сергеевны мужчину, он несколько превысил свои полномочия…
Зайков сидел, опустив голову. Я не видел его лица - только отливающие серебром волосы.
- Что же было дальше? - спросил он глухо, не поднимая головы.
- Скандал. Настолько шумный, что его слышали соседи. Знакомый Юлии Сергеевны вынужден был спасаться бегством, благо его машина стояла у подъезда…
- Все?
- Почти все, Иван Николаевич. Но соль здесь, так же как и в вашей назидательной истории, в самом конце. Учитывая, что рыжеволосый был не только благородным мстителем, носителем справедливости и так далее, но и человеком с определенным прошлым, а возможно, и настоящим, портфель Шамрая оказался у него. И распорядился он им в полном соответствии со своими взглядами: часы и портсигары отнес в скупку, документы бросил в почтовый ящик, а фотографии, как вещественное доказательство, представил мужу Юлии Сергеевны, то есть вам… Что к этому можно добавить? Разве только то, что, изучая надписи на часах, он обратил внимание на фамилию Пружникова, бывшего заключенного и члена "Общества самоисправляющихся". О Пружникове он слышал, а возможно (это менее вероятно), знал его лично. Во всяком случае, часы, предназначавшиеся Пружникову, в скупку сданы не были. Пружников получил их, что едва не закончилось для него трагически… На этот раз все, Иван Николаевич.
Зайков молчал, и я не спешил прерывать его молчание. Прежде чем принять решение, ему нужно было собраться с мыслями. Это было его право, и я не собирался на него покушаться.
Минута, вторая, третья…
- Разрешите вопрос, Александр Семенович?
- Разумеется.
- То, что вы сейчас рассказали, конечно, полностью доказано?
- Нет, далеко не полностью…
Он удивленно посмотрел на меня:
- Не думал, что вы в этом признаетесь…
- Почему?
- Да как-то в этом не принято признаваться…
Пауза.
- А ведь ваше предположение может не подтвердиться.
- Думаю, что оно все-таки подтвердится.
- С моей помощью?
- Да.
- Вы рассчитываете на то, что я вам отдам находящиеся якобы у меня фотографии, письма Юлии Сергеевны, письмо Пружникова и назову фамилию того незнакомца?
- Да.
Зайков нехотя усмехнулся и, словно разговаривая сам с собой, тихо сказал:
- Странный вы человек, Александр Семенович… Или слишком хитрый или слишком наивный - не пойму. И игра, которую вы со мной затеяли, тоже очень странная: ведь вы играете в "поддавки", а мы так не договаривались. Такого уговора не было…
"Пятьдесят против пятидесяти, - мелькнуло у меня в голове. - Хотя нет, теперь уже не пятьдесят против пятидесяти. Соотношение "за" и "против", пожалуй, изменилось. Семьдесят против тридцати, а может быть, и девяносто против десяти… Равновесия уже нет: Зайков приблизился вплотную к какому-то решению. В этом я был почти уверен. Но к какому решению? Куда переместился центр тяжести? Спокойно, Белецкий, не торопись. Все будет хорошо. Должно быть хорошо. Итак…"
- Игра… - сказал я. - А если это естественная попытка искреннего разговора?
- Естественная?
- Да. Вас это удивляет?
- Меня сегодня все удивляет. Но… - Он выдержал паузу. - Допустим, вы не кривите душой. Допустим, это действительно естественная попытка. - Он выделил интонацией слова "естественная попытка". - Допустим… Но разговора с кем? С бывшим дворянином? С совслужащим? С заключенным? С обманутым мужем?
- Нет, просто с Зайковым, Иваном Николаевичем Зайковым, который выдумал себе осинку и несколько жизней, а ведь каждый живет всего одну жизнь, но зато долгую, очень долгую… Так-то, Иван Николаевич!
Он испытующе посмотрел мне в глаза, улыбнулся:
- Забавно.
Теперь я уже безошибочно знал, куда переместился центр тяжести.
- Я предлагаю Ивану Николаевичу Зайкову ответить откровенностью на откровенность.
- Но вы все же ошибаетесь, Александр Семенович, просто Зайкова не существует.
- Он передо мной.
- Нет, перед вами куафер. А какой спрос с куафера? Стрижка, бритье, прическа… Он не должен вмешиваться в дела, которые не имеют прямого отношения к его призванию. Но в ваших доводах есть прелесть если не новизны, то некой соблазнительности. И если бы я был тем, о ком вы говорите, то… То я бы ответил вам откровенностью на откровенность.
- А именно?
- Я бы, например, признал, что вы почти не ошиблись в своих предположениях. Действительно, портфель, забытый ответственным работником, оказался в руках рыжеволосого, но забытый, заметьте, а не похищенный… Я бы сказал, что фотографии, как вы догадались, попали к мужу Юлии Сергеевны и до сих пор хранятся в его чемодане вместе с письмами жены. Я бы назвал и фамилию рыжеволосого, Гордея Панкратовича Чипилева, который находится на поселении и работает на молочной ферме в Муксалме. Но… - Он беспомощно развел руками: - Я только куафер, Александр Семенович. Поэтому не обессудьте, я не могу вам ответить откровенностью на откровенность… Вы завтра у меня бреетесь?
- Если не возражаете.
- Буду рад снова встретиться с вами.
Зайков назвал меня странным человеком, но это определение больше подходило к нему.
21
Из-за внезапной оттепели я выехал с Соловков на два дня позже, чем рассчитывал. Оттепель была и в Архангельске. Зато Москва неожиданно встретила меня сухим снегом и довольно приличным морозом, который принято называть бодрящим.
Заснеженные крыши, заиндевевшие ветки деревьев на бульварах, боты, валенки, красные носы и отбивающие чечетку мороженщицы… И все же в московском воздухе чувствовался запах весны. Она возвещала о себе вороньим граем, пучками вербы, которую продавали на всех углах, оживленной суетней юрких воробьев. Ничего удивительного здесь не было: март…
Архангельск и Соловки позади. О них напоминают лишь хранящиеся в пакете фотокарточки Шамрая, два письма Юлии Сергеевны, протоколы допросов ее мужа, Гордея Чипилева (он же Ярош, он же Дунайский, он же Балавин) и докладная, которую я сегодня передам Сухорукову. Вчера я этого сделать не смог - Виктор целый день был в наркомате.
Отсутствовал я немногим больше двух недель - срок небольшой, но для Москвы и немалый. Это могли засвидетельствовать газеты, на которые я с жадностью набросился в первый же день приезда, переполненные новостями Валентин, Галя, Цатуров, Фрейман…
Пестрела новостями и наша стенгазета "Милицейский пост" - любимое детище Фуфаева.
Под рубрикой "Наши ударники" мое внимание привлекла маленькая заметка, посвященная Эрлиху, который, "проявив волю и настойчивость, несмотря на все препоны, выявил затаившегося в подполье врага…" Должности и фамилии автора под заметкой не было, одна буква "Ф".
Выявленным врагом, разумеется, являлся Явич-Юрченко, что же касается "препон", то они только упоминались. Но недоговоренности недоговоренностями, а смысл достаточно ясен: несмотря на противодействие начальника ("Ох, уж это начальство!"), Эрлих все-таки добрался до истины. Ура, Август Иванович!
Да, с заметкой поспешили. Явно поспешили. И автор, и редколлегия. Можно было дождаться моего приезда. Хотя… Раз Белецкий отстранен от расследования, то сие ни к чему. Тоже верно. И все же жаль, что заметку поместили и поставили Эрлиха в дурацкое положение. Прав все-таки не он, а Белецкий. Белецкий и… Русинов. Да, Всеволод Феоктистович Русинов, хотя он и умолчал о своем предположении…
Мысль о только что состоявшемся объяснении с Русиновым была неприятна, и я попытался отогнать ее, но она кружилась в голове назойливой мухой.
Еще на Соловках, сопоставляя различные факты, я пришел к выводу, что Русинов с самого начала обо всем догадывался и только трусость помешала ему закончить дело. Но в моем сознании, где-то в дальнем уголке, притаилось пресловутое "а вдруг…". Мне чертовски хотелось, чтобы за "а вдруг" оказалась спасительная правда, чтобы Русинов с возмущением отверг все и вся, чтобы он остался для меня прежним Русиновым, человеком, в честности и порядочности которого я никогда не сомневался. Но "а вдруг" не произошло.
- Все газету изучаешь? - спросил подошедший Цатуров.
- Как видишь… Кстати, кто заметку об Эрлихе написал?
- Редакционная тайна, - сказал он и посоветовал: - Даже если в груди бушует пламя, дым через нос все равно не выпускай!
- Второе издание?
- Второе дополненное, - уточнил Георгий. - А автора, честное слово, не знаю. У Алеши Поповича спроси.
Но проходивший через вестибюль Фуфаев сделал вид, что не заметил нас.
Цатуров с комическим ужасом посмотрел на меня:
- Ну, Белецкий, я тебе не завидую! Если тринадцатый знак Зодиака даже не посмотрел на тебя и брови нахмурил - жди несчастья.
- А ты что, в стороне? Ведь он на тебя тоже не посмотрел.
- Это брось! - возразил Цатуров. - Мы с ним перед началом рабочего дня дважды обнимались. Не вру, все подтвердят. Это, Белецкий, паек по особому списку на целый квартал. А ты с ним сегодня не виделся… Не виделся?
- Нет.
- То-то. Не иначе как с работы снимать будут…
Цатуров, как всегда, шутил, между тем его пророчество было не так уже далеко от истины. Понял я это в кабинете Сухорукова, когда Виктор осторожно, словно боясь замарать руки, вынул двумя пальцами из папки несколько сколотых листов бумаги.
- Вот… Прочти…
Это было заявление Фуфаева, адресованное сразу двоим - Сухорукову и Долматову в политотдел. Я стал читать.
- Закуришь? - спросил Виктор.
Он всегда считал, что курево успокаивает нервную систему и спешил выполнить свои дружеские обязанности…
- Закурю.
Виктор зажег спичку, предупредительно поднес ее к моей папиросе:
- Что скажешь?
- Скажу, что очень странно.
- Что Фуфаев написал заявление?
- Нет, странно, что под ним лишь одна подпись. Или Эрлих написал отдельно?
- Это ты зря. Он у меня был по этому поводу. Говорит, никаких претензий к тебе у него нет. Хоть крупица правды есть в заявлении?
- Крупица? Почему же крупица? Все правда. От начала до конца. Действительно, я и Эрлиху мешал, и Рита была женой Явича, и приходила она ко мне с просьбой разобраться в обоснованности обвинения… Факты, товарищ Сухоруков, голые факты…
Видимо, Сухоруков решил, что моя нервная система в дальнейшем укреплении не нуждается: не предложив мне очередной папиросы, он закурил сам.
- Тебе не кажется, что время для шуток неподходящее? Долматов предложил это заявление вынести на обсуждение партбюро, но предварительно он хочет с тобой побеседовать… Ты понимаешь, что все это может стоить тебе партийного билета?
- Нет, не понимаю. Не понимаю и, наверно, никогда не пойму, почему заявление мерзавца должно сказаться на мнении честных людей.
- Не все знают тебя двадцать пять лет, а я только один из членов партбюро…
- Зато все знают Фуфаева.
- Пустой разговор, - сказал Виктор. - Заявление - это заявление.
- Даже Фуфаева?
- Даже Фуфаева. Что написано пером… Короче, заявление будут разбирать и проверять, что Рита просила за Явича. Верно?
- Верно.
- А ты мне об этом не рассказывал… Тут ты тоже прав?
- Нет.
- Вот видишь… Тебе придется представить письменное объяснение. Я хотел вместе с тобой обсудить его.
- Оно уже составлено.
- Хватит, Саша.
- Я говорю вполне серьезно… Вот мое письменное объяснение.
Он взял докладную, удивленно посмотрел на меня:
- Что это?
- Письменное объяснение. Прочти.
- Тяжелый ты человек. Крученый…
Сухоруков полистал докладную, заглянул в конец, скрипнул стулом:
- Ты что же… занимался в командировке "горелым делом"?
- Заканчивал его.
- Ну, знаешь ли!..
- Прочти все-таки.
- Прочту, конечно!
On глубоко и безнадежно вздохнул, как человек, окончательно убедившийся в том, что имеет дело не просто с рядовым дураком, а с законченным идиотом. Еще раз вздохнул и начал читать.
Прочитав первую страницу, Сухоруков коротко исподлобья взглянул на меня.
- У тебя что-нибудь есть под этим? - Он постучал пальцем по докладной.
- Все есть.
- А поконкретней?
- Все, что требуется: показания свидетелей, акты, протоколы, вещественные доказательства…
- Та-ак, - протянул он и снова склонился над бумагой.
Я видел, как на его скулах набухают желваки и сереет лицо.
- Та-ак…
- Тебе дать протоколы?
- Успеется.
Теперь он читал вторую страницу. Я ее помнил наизусть, впрочем, как и всю докладную.
"…Таким образом, оставив у Зайковой портфель, Шамрай никак не мог привезти его к себе на дачу и положить в ящик письменного стола. Не мог он и закрыть этот ящик на ключ. Как показал слесарь Грызюк, замка в ящике не было. Накануне пожара Грызюк по просьбе Шамрая вынул старый, давно испорченный замок, а новый не врезал, ибо не имел тогда подходящего (замки производства артели "Металлоизделия" ему доставили лишь через день после пожара).
Следовательно, показания Шамрая в этой части - ложь, вызванная стремлением обвиняемого уйти от ответственности за проявленную им халатность…"
- Шамрай еще не обвиняемый, - сказал Сухоруков.
- Да, там описка. Он еще не обвиняемый…
Виктор прикурил от своей папиросы.
- Явич все-таки был в ту ночь на станции или нет?
- Был. Гугаева не ошиблась. Но на перроне он оказался уже после начала пожара, около четырех утра.
- А до этого?
- Выдвинутое им алиби подтвердилось. Ночь он провел на даче своих приятелей.
- Борисоглебских?
- Да. Их дача вот здесь, по другую сторону железнодорожной линии, - я показал Сухорукову помеченное крестиком место на плане, - в трех километрах от станции и в четырех от коттеджа Шамрая. Явич засиделся у них до трех, и они провожали его на станцию. Та же Гугаева опознала Борисоглебского и его жену.
- Но Борисоглебский же опроверг алиби Явича.
- Да, после того как его непосредственный начальник Шамрай посоветовал "не вмешиваться в эту грязную историю…".
- Показания Борисоглебского?
- И его, и ее. Я их допрашивал перед отъездом в командировку.
- Явич во время пожара находился на станции?
- Нет. Увидев зарево, он решил оказать помощь в тушении и отправился в поселок, но, выяснив по пути, что горит дача Шамрая, и опасаясь навлечь на себя подозрения, вернулся на станцию. Там он вскочил в проходивший товарный поезд и уехал в Москву. Этим, кстати, объясняются царапина и отсутствие пуговиц на сорочке…
Вторая страница прочитана. Теперь третья:
"…Как видно из последнего протокола допроса Зайковой, явной ложью является также утверждение Шамрая о поджоге и нападении неизвестного, покушавшегося якобы на убийство. Причина пожара, скорей всего, - неосторожное обращение с электронагревательным прибором. При опросе жена Шамрая сказала, что ее муж отличался рассеянностью, неоднократно забывал выключать электроплитку, что дважды чуть было не привело к пожару. Кроме того, на месте происшествия старшим оперуполномоченным Русиновым был обнаружен не приобщенный по неизвестным мне мотивам к делу обгоревший обрывок электропровода с розеткой, в которую вставлен штепсель…"
- Выстрелы? - спросил Сухоруков. - Ведь многие свидетели слышали выстрелы…
- Шамрай хранил на даче охотничьи припасы, в том числе и порох. По этому поводу имеется заключение специалистов по баллистике.
- Взрывы под воздействием высокой температуры?
- Совершенно верно. Поэтому мы и не обнаружили ни пуль, ни следов от них.
Четвертая страница:
"…Вымышленная от начала до конца версия о покушении служила далеко идущим целям…
Выговор за троцкистские колебания не только препятствовал продвижению Шамрая по службе, но и вызывал у некоторых членов партии, работающих под его началом, сомнения в возможности дальнейшего пребывания Шамрая на посту управляющего трестом и члена комиссии (см. копии протокола партийного собрания в тресте от 3/Х - 1934 г. и заявлений в райком партии тт. Якобса и Хабарова). Между тем вымышленная версия о покушении не только оправдывала бы потерю документов, но и способствовала бы упрочению положения Шамрая, создавала вокруг его имени определенный ореол. В этом смысле очень характерны заметка "Пожар" в стенгазете треста (см. копию), которую Шамрай не постеснялся отредактировать в нужном для него духе, выступления Шамрая на торжественном вечере служащих треста и на встрече с профсоюзным активом…
Шамрай, умело используя естественную реакцию общественности своего учреждения и сотрудников милиции на заявление о покушении, всеми силами препятствовал установлению истины, оказывал давление на свидетелей и руководящих работников вышестоящих органов милиции, спекулируя на таких понятиях, как бдительность…"
Пятая страница, шестая, седьмая и, наконец, восьмая:
"…В связи со всем вышеизложенным считаю:
а) поведение Шамрая компрометирует высокое звание члена партии;
б) оно несовместимо с дальнейшим пребыванием в партии;
в) действия Шамрая, выразившиеся в даче ложных показаний и в давлении на свидетелей, уголовно наказуемы.
Поэтому прошу:
1. Проинформировать о происшедшем парторганизацию треста и райком ВКП(б).
2. Направить представление об освобождении Шамрая от занимаемой должности.
3. Рассмотреть вопрос о привлечении его к уголовной ответственности.
4. Назначить комиссию для проверки работы старшего оперуполномоченного т. Эрлиха по расследованию указанного дела…"
Сухоруков дочитал докладную до конца, отложил ее в сторону, потер ладонью лоб; под куцыми бровями тускло блестели сузившиеся глаза.
Я достал из портфеля протоколы - толстую стопку бумаг. Сухоруков просмотрел лежавший сверху протокол. Скрипнув креслом, встал, отнес документы в сейф, дважды повернул ключ. Все это без единого слова, молча. Но мне его молчание говорило больше, чем любые слова. Уж как-то так у нас сложилось, что молча мы всегда лучше понимали ДРУГ друга, чем когда пытались объясниться…
Виктор снял телефонную трубку: