Глава шестая
Результат допроса командира ДРГ полностью меня не устроил. Хотя очень походил на правду, но требовалось подтверждение. Перепуганный сумасшествием укродиверсант говорил только одно: о моем появлении они понятия не имели, а не стреляли по машинам ополченцев потому только, что хотели узнать, кого те встречают. А что встречали – это было очевидно. Долго стояли на месте, смотрели в бинокли в сторону дороги, уходящей в Россию. Готовились провести обстрел, думали, что подойдет грузовик с оружием или с боеприпасами. Его и хотели уничтожить из "РПГ-7". Я сразу обратил внимание на то, что ни у одного из укродиверсантов не было с собой "РПГ-7". Но не заострил на этом разговор. Сразу предположил, что где-то бродит еще один – гранатометчик. И только в завершение задал вопрос. И оказалось, что я мыслил правильно – был еще и пятый укродиверсант с этим самым гранатометом, но он находился далеко в стороне, чтобы нанести один решающий удар по грузовику.
Я сделал вид, что удовлетворился этим, и хотел перейти к длинному диверсанту, чтобы с ним повторить процедуру запугивания "сывороткой правды", и уже подошел ко второй машине, за которой и корчился диверсант, еще не оклемавшись от "уговаривающего" удара ногой в пах, когда услышал звонок чьей-то трубки. Моя трубка была переведена на "виброзвонок", трубки ополченцев скорее всего тоже. Подумалось, что и трубки укродиверсантов в целях элементарной конспирации должны работать в том же режиме, но предупредить не успел. Человек, который положил себе в карман трубку одного из пленников, стоял по другую сторону машины. Луна светила сбоку и давала тень. И эта тень показала мне, как этот ополченец нажимает кнопку ответа и подносит трубку к уху.
– Ложись! – дал я команду и резко упал на дорогу, ожидая взрыва.
Уже бывали случаи, когда после ответа на звонок взрывались трубки, убивали того, кто ответил, и тех, кто был с ним рядом. Такое еще в первую чеченскую войну бывало. Наверное, применялось бы и в Афганистане, но тогда сотовые телефоны если и были, то не у наших солдат. Про применение подобной хитрости в Украине я еще не слышал, но я вообще еще слишком мало знал о том, какими средствами здесь война ведется.
Я вжался в дорогу. Залегли по моей команде и разведчики-ополченцы. Хорошо выдрессированы! Чувство самосохранения у них развито.
Но взрыва не последовало. Последовал только звук падающего тела и звук удара о дорогу металла, в данном случае оружия. Я поднял голову и увидел, что упал тот человек, что ответил на звонок. И трубка валялась рядом. А один из разведчиков-ополченцев, что залег ближе других к упавшему, приподнимался и тянулся за трубкой.
Но я уже отчетливо понял – что-то здесь было не так. И засомневался.
– Не трогать! – рявкнул я, хорошо зная, что такое "отложенный взрыв". Однако тут же сообразил, что за сомнения только что промелькнули в моей голове. Если бы здесь присутствовал "отложенный взрыв", то разведчик, ответивший на телефонный вызов, сейчас стоял бы и пытался говорить с кем-то, кто позвонил. Значит, здесь сработал иной принцип убийства. Именно принцип убийства. Это не бой, где люди гибнут, где и ты кого-то убиваешь, и тебя пытаются убить, но там не убийство, там гибель. А здесь было коварное убийство.
Я первым встал.
– Не трогать трубку!
– Там кто-то в трубку хохотал… Я хотел в ответ посмеяться… – оправдываясь, сообщил разведчик, что тянулся к трубке.
– Там бы сейчас над тобой хохотали, а ты лежал бы с ним рядом… – Я кивнул на неподвижное тело разведчика.
– Что с ним? – спросил, подойдя из-за моей спины, Микола.
– Думаю, трубка его убила.
– Каким образом?
– Не могу знать. Я, как звонок услышал, подумал, что сейчас взорвется. Бывали у нас на Северном Кавказе такие случаи. Специально трубки подбрасывают. Здесь что-то другое сработало.
– Электрошокер? – предположил кто-то.
– Электрошокеры только в дурных романах убивают. В действительности он может только парализовать. И от них, даже от самых сильных, не так падают. У людей суставы и мышцы сводит, их просто выгибает всех, скрючивает, как правило, в обратную сторону.
– Может, он жив еще? – спросил другой разведчик.
Я наклонился над телом, приподнял веко и посветил в него. Даже если человек без сознания, реакция зрачка на свет должна быть обязательно. У этого реакции не было никакой.
– Бесполезно. Без признаков жизни.
Трубка-раскладушка лежала рядом.
– Целлофановый пакет есть у кого-нибудь? – спросил я требовательно.
Пакет тут же достали из машины, что-то из него вытряхнув. На стенках остались крошки хлеба. Но они не мешали. Я пакет вывернул, надел на руку, и через целлофан сначала сложил трубку, потом убрал ее в пакет, а сам пакет затянул тугим узлом. И убрал это все в карман.
– Так что это такое? Отчего смерть? – спросил Микола, голосом показывая, что он считается с мнением и опытом офицера российской военной разведки.
– Слышал я что-то про такие яды, вдохнешь, и моментальная смерть. Но это должна определить экспертиза.
Я вытащил свою трубку, включил кодировочное устройство, потом позвонил полковнику Росомахину. Одновременно отошел в сторону, чтобы пленникам мой разговор было не слышно. Но не возразил, когда Микола последовал за мной. Разговаривал я всегда не слишком громко. По крайней мере, кричать и в этот раз не намеревался.
– Слушаю вас, Валентин Иванович, – не сразу, но ответил полковник. Время было еще не позднее, Росомахин, по моим понятиям, должен был еще на службе находиться. Но там тоже не всегда получается сразу ответить.
– Докладываю, товарищ полковник. У нас тут странные вещи творятся. Только что перешел границу, познакомился со встречающими, захватил в плен пару укродиверсантов, и… – я рассказал о том, что произошло с разведчиком, потом рассказал о результатах допроса командира "укропской" ДРГ, не забыл упомянуть и пятого диверсанта, вооруженного "РПГ-7", который не был мною обнаружен.
– Я понял, – Росомахин легко вошел в мой доклад и оценил ситуацию. – Действуй, значит, так, – теперь уже Росомахин устойчтво перешел на "ты". – Позвони в погранотряд начальнику разведки. Передай ему тело убитого и трубку. Можешь пленников туда же отправить. Мы пришлем транспорт, а потом сумеем их разговорить. Я опасаюсь, что это уже начали действовать химики-саудовцы. Мы проведем экспертизу. Пленники должны наши выводы подтвердить. Хорошо бы на голову убитого натянуть целлофановый пакет, и с пакетом к нам отправить. Остатки вещества, если оно применялось, должны на лице присутствовать. А сам продолжай работать по плану. И не забывай про осторожность. Кроме тебя, у нас нет никакого выхода на Терриконовку. А взгляд изнутри и взгляд со стороны – это вещи разные…
– Понял, товарищ полковник. Конец связи…
Росомахин отключился от разговора. А я выключил кодировочное устройство трубки и набрал номер начальника разведки погранотряда. Объяснил ему ситуацию.
– А когда у нас это все заберут? И как это хранить? В каких условиях?
– Из ГРУ тебе позвонят. Высылай машину к границе. Еще там будут два пленника. Это тоже груз до Москвы. Охрану не забудь в машину посадить.
– Понял. Машину отправляю.
Я отключился и от этого разговора, попросил еще один целлофановый мешочек, желательно побольше. Мне принесли. Я надел мешочек на голову убитому. Объяснил Миколе и разведчикам, что нужно сделать с телом, и вытащил завязанный мешочек с телефонной трубкой, чтобы передать им, когда трубка в моей руке снова зазвонила. Но я отвечать на звонок не стал даже через целлофановый пакет. Вместо этого сунул трубку в руки Миколе, а сам схватился за бинокль. За нами явно кто-то наблюдал. И мой тепловизор был в состоянии найти этого человека. Если он меня видит, то я должен тоже его увидеть. И наверняка этот человек, предположительно пятый диверсант, находится на дистанции. Опыт боевого командира помог мне определить приблизительно два направления поиска, откуда просмотр дороги был бы наиболее эффективным. И сразу же нашел наблюдателя. Он не смотрел в бинокль. Он смотрел в свою трубку, словно ждал, что ему ответят, а он снова рассмеется, как смеялся до этого откровенной безалаберности погибшего ополченца.
– Есть человек с "РПГ-7". С трубкой в руке. Он убил вашего разведчика. Дистанция – метров восемьдесят. Я догоню… Ждите меня… – сказал я, спрыгнул с дорожного полотна и побежал, на бегу прижимая бинокль к себе, чтобы он не стучал по бронежилету, как глухой колокол, и выбирая при беге такой путь, чтобы деревья меня скрывали.
Я не знал, что за бинокль у пятого укродиверсанта. Если бинокль с тепловизором или хотя бы с прибором ночного видения, он может меня определить и среди деревьев. Стрелять в лесу хоть из "РПГ", хоть из автомата – дело пустое. Стволы деревьев любят подставляться даже под маленькую пулю, не говоря уже о большой надкалиберной гранате. И что тогда делать диверсанту? Убегать… Не зная даже, какой разряд у него по бегу, я предполагал, что смогу его догнать. На одном характере и упорстве смогу догнать. Я сам бегаю хорошо, хотя и не имею официального разряда. Но спортсменам всегда нужна цель, к которой они бегут. Финиш. Для укродиверсанта финиш – это смерть. Не захочет он бежать к смерти изо всех сил? Не хватит характера? А у меня хватит. Я свой характер много лет воспитывал. И потому был уверен, даже если придется бежать до самого поселка Терриконовка, я добегу, хотя это и далеко, хотя это по другую сторону разделительной линии. А он свалится. Задохнется и свалится.
К тому же, как мне подумалось, укродиверсант слишком внимательно смотрел в свою трубку и прозевал момент, когда я спрыгнул с дороги и углубился в лес. Он, скорее, подумает, что я в машину забрался. И не сразу сообразит, что ему бежать следует. А когда сообразит, будет уже поздно.
На ровной дистанции я бы при всей своей выкладке, при рейдовом рюкзаке, который я не снял, при бронежилете, который все-таки двадцать с лишним килограммов тянет, все же меньше чем через двадцать секунд уже встретился бы с укродиверсантом. Но в лесу, да еще ночью, мне требовалось времени вдвое больше. Но и этого времени должно было бы хватить, пока он сообразит, что на него началась охота.
Место для наблюдения пятый диверсант выбрал себе на склоне небольшой горки, в стороне от просеки, по которой проходила оборванная линия электропередачи. С самой просеки его увела осторожность. Значит, он тоже предпочитает себя уважительно беречь, значит, любит свое бренное тело и не хочет превращения его в бренные останки. Это вроде бы говорило о возможной осторожности парня с "РПГ-7". Я тоже был осторожен, хотя, каюсь, не по случаю чрезвычайной любви к своему телу, а просто по чувству ответственности. Погибнув, я не смогу выполнить свою задачу. И чувство ответственности заставляло быть разумно осторожным. Именно – разумно. А это значит, что я понимал, когда риск необходим, и мог себе позволить рискнуть. И не сомневался в такие моменты в своем праве на риск. Просто делал свое дело, и все. Кажется, в преферансе есть такая поговорка: "Кто не рискует, тот не похмеляется шампанским". В работе военной разведки это звучит иначе: "Кто не рискует, тот никогда не сможет победить". И я бежал к своей победе, будучи уверен, что "дыхалка" меня, никогда в своей жизни не пытавшегося курить, не подведет, и я буду дышать ровно даже тогда, когда мне придется вступить, возможно, в рукопашную схватку. И только метров через семьдесят я остановился и поднял бинокль.
Петляя, выбирая путь, где останусь невидимым за деревьями, я отклонился от цели совсем ненамного. Даже меньше, чем сам себе разрешал в мыслях. И сразу увидел пятого укродиверсанта метрах в двадцати от себя. Он стоял в полный рост и рассматривал дорогу, не ожидая приближения опасности. Потом встал на одно колено и начал неторопливо, почти с чувством, прилаживать на плечо тубу гранатомета. Это означало, что он намеревается сделать выстрел. Граната у него, как я видел, была надкалиберная, бронебойная, скорее всего кумулятивная. Осколочные гранаты имеют малый калибр. Но и уничтожение даже одной машины, в которую укродиверсант может попасть и почти наверняка попадет с такой дистанции, если вообще умеет стрелять, может обернуться бедой и гибелью нескольких ополченцев. Допустить выстрела было нельзя. И потому я вытащил из кобуры пистолет и торопливо выстрелил, почти не прицеливаясь. Торопливость моя была вызвана тем, что все люди прицеливаются по-разному. И из автомата, и из пистолета, и из гранатомета. Одни предпочитают долго держать прицел наведенным и выбирают момент, когда руки будут наиболее тверды, другие, наоборот, нажимают на спусковой крючок, как только прицелятся, поскольку у них от долгого выбирания момента для стрельбы начинают дрожать руки. И я не должен был допустить выстрела, даже выдав себя раньше времени. И я не допустил. После моего выстрела гранатомет выпал из рук укродиверсанта, а сам он даже подпрыгнул, как отчаянный заяц, желающий укусить пролетающего над ним филина. Но первая моя пуля попала в камень рядом с ним. Я видел, как из камня была выбита пыль. Но прыжок пятого диверсанта сыграл с ним плохую шутку. Если до этого он стоял на одном колене, сгруппировавшись, и представлял собой сравнительно небольшую мишень, то во время прыжка он даже руки разбросил и грудь расправил. То есть мишень для меня увеличилась в размерах вдвое. И я выстрелил в эту расправленную грудь. И видел, что попал прямо влет. Пуля сбила его с ног до того, как он смог завершить свой прыжок и приземлиться. Однако по движениям упавшего я понял, что он, должно быть, был в тяжелом армейском бронежилете и не ранен пистолетной пулей. Раненый не так ведет себя. Раненый, грубо говоря, всегда сжимается даже конечностями вокруг точки вхождения пули. Словно стремится стать меньше. А этого только ударило, будто торцом бревна в грудь, отбросило и оглушило, но он, кажется, даже сознания не потерял, хотя дыхание было, конечно же, перебито.
И потому я снова ринулся вперед, стремясь сократить дистанцию до минимума, пока он не обрел способности бежать. Но очевидная опасность пробудила, видимо, в укродиверсанте скрытые силы организма, он сумел резко вскочить, хотя и только на четвереньки, но это позволило ему дотянуться до автомата. А меня его желание жить заставило на бегу сделать еще три выстрела подряд. И все три пули угодили в тот же бронежилет. И каждая из них была для укродиверсанта бьющим торцом бревна. В лучшем случае ударом тяжелого лома. Он уронил автомат, даже не сумев наставить на меня ствол. Пули отбрасывали его, причем отбрасывали от меня, хотя и не так далеко, чтобы я мог его не догнать. Я догнал и ударом ноги под основание носа вызвал болевой шок более сильный, чем удар пули в бронежилет. А когда он со стонами вернулся в сознание, его руки были уже связаны за спиной его же брючным ремнем. Привязывать руки к ноге я не стал, потому что поленился тащить этого негодяя на себе до дороги. Но он, кажется, именно этого добивался, шмыгая наполовину оторванным носом и захлебываясь собственной кровью, и беспрестанно шептал одно и то же:
– Больно… Так больно… Не могу… Так больно…
Мне, в конце концов, надоело поднимать его, без конца падающего, я хотел уже позвонить Миколе, чтобы командир разведчиков прислал пару человек для сопровождения пленного, но потом решил прибегнуть к последнему средству и дал носком своего тяжелого башмака пинка укродиверсанту в самый копчик. Это тоже показалось ему болезненным делом. И пленник заскакал по склону в нужную сторону. Нужную сторону он раньше хорошо рассмотрел и в бинокль, и в прицел. Мне осталось только не отставать от него и постоянно держать ногу подготовленной для следующего пинка. Его гранатомет я решил не оставлять в лесу. Мало ли кто подберет случаем. Неприятности потом у человека возникнут. Да и ополченцам лишний выстрел пригодится…