Линия не выстраивалась совершенно… Ну, допустим, Шлайн делает меня тезкой, чтобы обозначить местным. Местные, не скрываясь особо, цепляют мне хвост, который я обрываю… И - конец здравому смыслу. Убивают Усмана, хотя прибыльнее понаблюдать за нами или, во всяком случае, если уж не терпится, попытаться перевербовать или, на крайний случай, прижать его и допросить, или вывести из игры без физического устранения. То же и с танцовщицей. Мочат, именно мочат грубыми, вызывающими недоумение способами. И, если Усман и танцовщица - люди Шлайна, что же, не боятся ответных мер из России?
Не боятся.
Я сплюнул с балкона.
Мне кажется, вывод напрашивался. Мой противник или, лучше сказать, Ефима Шлайна, настоящего Шлайна, вынужден выполнять две задачи одновременно. Забота обо мне - вторая, последняя, и на неё накладывается какая-то первая, которую доделывают, не успев уложиться в срок до моего появления… И в этой первой работе Усман и танцовщица из "Стейк-хауза" играли свою, ещё не связанную с моим появлением роль. Не дураки же казахи? Да и Шлайн…
- Ты ночевать собираешься? - спросила из номера Ляззат. - Дует…
Она уже снова спала, когда я, сняв пиджак, прилег рядом.
"Господи, - подумал я, зевая, - как все это грешно, как далека от добра и зла эта работа! Один чиновник, Ляззат, и подручный другого чиновника, Шлайна, совершают административные действия согласно приказам начальников, прямых и косвенных… вот кто мы такие. Кто защищает добро и кто - зло? Кто побеждает в кровавой суете - добро или зло? Да и как разобраться, где добро, а где зло? Какое отношение мы, эта Ляззат и я, имеем к таким понятием? Мы их не различаем. Мы совершаем действия по приказу. Нам платят, кормимся - вот и славно, это и есть добро. Остальное плевать… В сущности, своим безразличием мы предаем и добро, и зло, на чьей бы стороне ни оказались. Потому что работаем на самих себя, даже когда гоняемся друг за другом согласно приказу или обстоятельствам. Мы - всем и самим себе чужие. Борцы за справедливость? Пустое оправдание душегубства, вот что значат эти слова…"
Ляззат придвинулась, запахнула на меня край одеяла, прижалась к плечу. Почмокала губами и положила на меня руку, потом закинула ногу. Иногда так делал Колюня, когда засыпал рядом на диване, как он говорил, "под телевизором". Я лежал, не шелохнувшись, защищенный молодой женщиной от всяческих бед. Мечта Ляззат исполнилась. Хотя бы во сне она покровительствовала Усману.
И первая мысль её утром будет о том, что Усмана нет.
С жесткой ясностью я понимал: она пришла с приготовленным к стрельбе ПСМ не выяснять обстоятельства гибели Усмана, которые знала, она явилась прикрывать меня. От людей, которые грелись запущенными двигателями в двух машинах под ясенями напротив гостиницы.
Но тогда почему они не решаются тронуть меня при ней?
Утром, ещё не открывая глаза, я определил для себя, что главная задача на сегодня - дотянуть пребывание на свободе до звонка Матье. А потом вспомнил о Ляззат и осторожно попробовал локтем пространство за спиной. Она исчезла. Я вольно потянулся, зевнул бегемотом, крякнул, наслаждаясь одиночеством. Сев на кровати и разглядывая жеваную сорочку и брюки винтом на ногах, я с тоской прикидывал неразрешимые бытовые заботы обеспечения достойного существования: где взять зубную пасту, средства для бритья, белье, рубашку, утюг, наконец?
Предполагалось, что в данный момент я попиваю кофе в самолете, выполняющем рейс Алматы-Москва, и в кармане моего пиджака, конечно, дискета с нужными документами. Ефим Шлайн в Москве поглядывает на часы и прикидывает: встречать ли меня в Шереметьево или высвистывать, скажем, в роскошную, по его мнению, кофейню на Большой Дмитровке? Пока мы общались бы, кто-то из его прихлебателей поскакал бы с дискетой в должное место для передачи её содержимого неплохо устроившемуся в Париже "Вольдемару". Может, набраться наглости и предложить себя на его место? Хватит Говнококшайсков… Колюня бы в хорошую школу пошел. Я бы прирабатывал ещё у Рума. При этом, теперь не как когда-то: хочешь - тоскуй по родине во Франции, а хочешь - ругай родину и собирайся в Париж из Замамбасово… Снуй туда-сюда, свобода, понял, в натуре.
Я ухмыльнулся, поймав себя на том, что про Россию подумал выспренно родина. Испекся, должно быть, от забот и страхов. Полагалось бы спеть, конечно, что-нибудь из родных напевов. Я и спел в ванной над унитазом. Из репертуара, который на светлой заре моего детства репетировал квартет балалаечников под руководством отца у нас дома, на Модягоу-стрит, в Харбине:
Из нагана вылетала
Черная смородина.
Атаману в грудь попала
До свидания, Родина!
Когда я подошел к окну и раздвинул шторы, прекрасного пейзажа не оказалось. Серая мгла и все.
Вышел на балкон. Промозглая оттепель. Машины на бульваре шли с зажженными фарами, и ни одной не оказалось внизу, у подъезда гостиницы, на козырьке которого я разглядел выброшенную косметичку. Недалеко улетела.
Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали половину десятого. Неплохо поспал… Начинался понедельник 24 января.
Когда из номера донесся трезвон телефона, я помолился, чтобы это оказался Матье, ухитрившийся обставить все так, что нужный контакт состоится раньше четырех. Или отказ?
- Проснулся? - спросила Ляззат. - Я внизу, поднимаюсь со всякими предметами. Приводи себя в порядок. Пять минут хватит? В администрации спрашивают: ты продлеваешь пребывание? Сегодня понедельник, у них новая бригада…
- Хватит, - сказал я машинально. И машинально же прибавил: - Продлеваю.
Ляззат разъединилась.
Дежурившие ночью машины исчезли, потому что дежурство по присмотру за мной утром перешло к ней.
Я спел продолжение:
Атаманова могила,
Где береза белая,
Атамана погубила
Дура закоптелая.
Песня считалась про любовь. Как говорили когда-то по московскому радио, вещавшему на русском за рубеж, "слова народные, музыка Будашкина". А, может, и наоборот: "слова Будашкина, музыка народная". Кто такой был этот Будашкин? Да и народ…
Я попытался представить, каково будет, скажем, путешествовать с Ляззат. Когда она разговаривала, мне слышались детские нотки в её голосе. Некоторые женщины, если влюблены, подобны ребенку. Славно иметь в одном воплощении любовницу, дочь и жену. Редчайший сорт дружбы, мне кажется. Приятно было думать, что Ляззат сильная и я бы мог, наверное, положиться на нее.
Или лучше было бы положиться на рыжую с футляром для виолончели? Такая, помимо всего прочего - любовницы, дочери и жены, могла бы послужить ещё аккомпаниаторшей на наших со Шлайном застольях, если приспичит поорать со стаканом в руке. Ефим, правда, не пил. И не пел, хотя в этом уверенности у меня нет. Поет, наверное, под душем. Или в строю в молодости пел. Уж "Интернационал"-то определенно исполнял на партийных заседаниях в своей конторе.
На этот раз Ляззат постучала. В охапке внесла два или три пакета с фирменной меткой ресторана "Шелковый путь". Из них торчали пенопластовые одноразовые термосы-коробки со снедью, от которых попахивало пряностями, провоцирующими выделение желудочного сока. Ее сумочка распухла и тяжело обвисала с плеча.
- Безумствуете, Ляззат? - сказал я. - Ночные оргии под коньяк с закусками из буфета, принесенными в номер незнакомыми заезжими мужчинами, роскошные завтраки почти в постелях… Ужас!
- Разве? А мне показалось, у нас пиршество интеллектов, не больше. Незнакомый залетка даже не пытался притиснуть… э-э-э… возлежавшую подле леди. Храпел к тому же. Вертелся с боку на бок, рыгнул один раз…
Она принялась потрошить пакеты на письменном столе. Появился и термос с кофе.
- Я не был уверен… Вдруг вы замужем?
- В наших краях, когда краденую жену возвращают беременной, это не позор. Наоборот, явилась с прибылью.
Шубку она бросила в кресло.
- Поосторожней, - сказал я. - Ваш пэ-эс-эм в потайном кармане снят с предохранителя.
Она обнаружила, конечно, следы ночного обыска, когда проснулась. Предпочтительнее самому признаться. Профессионально объяснимое извинение. Всего лишь - мера предосторожности, не нападение ведь…
- Уже поставила, господин начальник стрельбища!
"Ладно, - подумал я. - Сначала поедим. Кто его знает, возможно, арест уже начался. Казахи, видно, во всем затейники…"
Ей сказал:
- Я лишился зубной пасты, щетки и прочего вчера… Извините, и побриться нечем. Мне повязывать галстук на эту сорочку, леди? И можно мне остаться во вчерашних носках?
- Оставайтесь во вчерашнем настрое, сэр. Будьте начеку, бдите, держитесь молодцом, бодро. Ветрам и бурям навстречу, выше ваш доблестный стяг…
Опрокинув сумочку, она высыпала теперь на кровать упаковки с зубной щеткой, пастами, отличным "жиллеттом", дезодорантом, лосьоном, ещё какими-то флаконами и тюбиками. На дорогих пергаментных обертках восточная фольклорная птица простирала золоченые крылья над надписью "Бутик Сен-Жермен". Ну, что тут скажешь?
Я не стал спрашивать про деньги. Определенно, я уже попал на казенное казахстанское обеспечение. В камере с прекрасной дамой, жаждущей выведать от меня - что?
Ради проверки параметров своей свободы, я спросил:
- Если звонить из номера в Москву, набирать напрямую?
- Можно и так, можно через оператора. У вас есть мой мобильный… Пожалуйста, пользуйтесь. Не разорите.
Ляззат сервировала, назовем это так, стол.
Она успела где-то переодеться. Воскресный стиль дорогой потаскушки сменился деловым - темно-синий в полоску спенсер, посветлее мини-юбка, невозможные коленки в темных чулках. Лакированные ботинки без капли грязи. Ее перевозил, высаживая у порогов, от ресторана к бутикам, от бутиков к гостинице и, куда следовало ещё поехать, шофер.
Я потащился в ванную.
Когда сильно застучали в дверь номера из коридора, я брился, обернувшись полотенцем. Брать меня собирались без штанов для пущего унижения как представителя бывшей колониальной державы. При этом в полной уверенности, что я не сделаю по слабохарактерности бритвенным лезвием харакири, чтобы смыть позор кровью, В номере пошумели, доносился мужской голос, потом стихло. Со словами "Ваша униформа" Ляззат вбросила, метко попав на крышку унитаза, слюдяную упаковку с сорочкой, картонку с бельем и носки. Деньжищ ей выделили на меня немерено! Сорочка, во всяком случае, оказалась "Ван Хейзен", английская. Душу грела мысль, что истребители моих пожитков получили по выговору, их начальство многократно, если говорить о материальном, компенсировало вчерашний урон.
- Пижаму выберешь сам, - сказала Ляззат, когда я вышел из ванны и поблагодарил за вещи. - Сегодня понедельник, утро, бутики, хотя и не все, откроются через пару часов. Так что её купим позже…
- Купим? - спросил я.
- А что ещё делать до четырех?
"Конец света, - подумал я. - Как говорят в романах матерые контрразведчики, нам все известно…"
Было отчего испортиться аппетиту. Проглотив кофе, я прикидывал, в какую игру теперь затеет Ляззат играть кукленком Бэзилом. Эдакий Кен, друг Барби. Отчего бы не предложить маркетинговым пройдохам "Кена Шемякина" со сменой одежек? Не запатентовать ли эту "интеллектуальную собственность"?
- Ешь лучше, - сказала Ляззат. - Это вкусно. Салаты, морские продукты, вот это кисло-сладкое… Я соус выпью, не возражаешь? Некоторые с похмелья рассол тянут. Муж так делает…
- Ты замужем?
- Давно, - ответила она. - Но… без детей. А ты?
Она споткнулась, хотела сказать "пока без детей", я почувствовал. И опять, как вчера, неприметно перевела нас на "ты".
- Все у меня нормально.
Наверное, микрофон пристроили в её бюсте. Было на что посмотреть.
"Я же ещё и должен помогать заполнять досье на себя, - подумал я. - Да пошли они все со своим вопросником…"
Мне и понравилось, и не понравилось, как цепко она накрыла длинными пальцами с фиолетовым маникюром мою ладонь. Иногда трудно разобраться в таких женских поступках. Если бы меня спросили, хочу ли я по-прежнему с ней путешествовать, я бы не знал что ответить. Наверное, нет, не захотел бы…
- Расслабься, - сказал она - Все предрешено… Скоро поедем.
Я подумал: минувшей ночью, может быть, Ляззат и прикрывала меня во хмелю и с горя, бессознательно, в "подкорке" заменяя мною Усмана, но теперь она именно меня караулит так же, как караулили люди в двух "Жигулях", караулит вместо них. И ещё я подумал, что следовало бы все-таки потискать её в кровати. Микрофон определенно держался на ней на присосках. Теперь-то я не сомневался в его существовании. Силен задним умом…
Но чего ждет и ждет её командование? Когда Матье ввалится в мышеловку, где на роли сыра дергается крестный?
3
Обедать Ляззат отвела меня, назовем это так, на второй этаж гостиницы в ресторан, где ленивого официанта с меню пришлось ждать четверть часа. Одновременно с ним появилась кампания французов с переводчицами, и я молил Бога, чтобы они уселись за соседний столик. Они и уселись. Когда, приняв у Ляззат заказ, увалень на кривоватых ножонках унес меню, я развернулся на стуле и, извинившись за беспокойство, попросил ближнего из французов одолжить для уточнения его экземпляр. Де, мол, рассеянность, забыл про десерт. Я старался наговорить как можно больше французских слов.
Кудрявый парень воскликнул:
- Смотрите-ка, соотечественник! Вы давно здесь, месье?
И все они уставились на Ляззат. Действительно, было на что посмотреть.
Она пребольно пнула меня под столом носком туфли. И, растянув пухлые губы в улыбке, прошипела сквозь перламутровые зубы:
- Говори только по-русски… Понял?
- Недавно, два дня… Но я не француз, - сказал я. - Вот приехал делать предложение. Познакомились по переписке, знаете ли…
Второй тычок туфлей.
- Только по-русски, это приказ, - прошептала Ляззат.
Толстенькая переводчица выпустила дым в нашу сторону и сказала:
- Дама ревнует своего спутника, Энцо!
- Но я не голубой, честное слово! - ответил француз с итальянским именем.
Я засмеялся, и за мной все за французским столиком.
- Парень подумал, что ты ревнуешь, Ляззат, и говорит, что он не голубой, - перевел я.
Ляззат засмеялась, и за французским столиком тоже из вежливости.
- Больше на языках общаться не буду, обещаю, - сказал я Ляззат.
Выяснено: французского она не знает, блокировка становится жесткой, хотя выданный ею же мобильный телефон остается в кармане моего пиджака. Обеспокоенность Ляззат свидетельствовала, что микрофон с неё тоже сняли…
До четырех оставалось два с половиной часа. Я бы мог набрать номер Матье и, когда он снимет трубку, попросить к телефону Иванова-Петрова-Сидорова, а затем извиниться за ошибку. Крестник узнает голос, сообразит, что я в западне, и контакт, во-первых, оборвет, а во-вторых, возможно и предпримет что-то. Разумеется, выданный мобильный на "жучке", куда я звонил, определят, но ошибка, даже если в неё не верят, может и в действительности оказаться ошибкой. Другого хода в голову не приходило.
Она не спросила, кому я позвонил. Да и зачем? Контакт записан, кому следует им займутся, допрос на этот счет - тоже их дело. А Ляззат - страж, продолжение забот о моей персоне, начатых вчера "сладкой парочкой".
Я захлопнул крышку мобильного телефона и протянул его Ляззат. Мне показалось, у неё слегка дрогнули губы. Она отвернулась и сделала знак кривоногому официанту.
- Десертов будет три, - сказала она, когда он подошел.
Коренастый казах в казенной пиджачной тройке и с омертвелым, изношенным лицом появился в дверях ресторана. Не осматриваясь, мягко ступая небольшими ступнями, направился ко мне. Прямиком. Это ощущение возникло немедленно. Приближаясь, из фигуры он превращался в портрет. Кожа на скулах, носу и залысинах казалась навощенной. Отвратительное сравнение пришло само по себе: резиновая маска, как у хирурга перчатки на руках…
Когда он сел, я приметил лысину, прикрытую редкими прядками, начесанными с виска. Их слегка задирало сквозняком. Растянулись тонкие губы. В углах ничего не выражающих глаз возникло по морщине. Действительно, как на резиновой маске. Он улыбнулся, должно быть.
- Я подполковник национальной безопасности Бугенбай Ибраев, - сказал казах. - Кто вы?
Он давал мне время подумать. Ел клубнику в сметане, запивая глоточками кофе с молоком. Угощение материализовалось на столе за полминуты до его появления на стуле рядом со мной.
От типа буквально тянуло смертью. Танцовщицы из "Стейк-хауза". Усмана. И, не исключено, моей. Отчего бы и нет? Заполучи я заказанные Шлайном документы, неприкасаемые здесь репутации, словно поставленные на ребро и в ряд костяшки домино, попадали бы, начиная с первой тронутой. И одна, конечно, символизировала бы поверженного подполковника. Так что пощады не приходилось ждать.
Дико поверить, будто он не запрашивал Москву, сообразив, что я полный тезка полковника Ефима Шлайна. Да только что-то уж просто все складывается. Заказчик, пославший меня, выходит, здешних за дураков держит, тогда как на самом деле это, наверное, не совсем так… Ибраев сказал это, доев клубнику и задумчиво гоняя кофейную гущу в крошечной чашечке, которую вертел между пальцами, жесткими, как грабельные зубья.
Я молчал. Действительно: а что говорить?
- Ефим Шлайн благородный человек. Он собирается вас вызволять, сообщил Ибраев.
Удар, который я получил, в бангкокской конторе моего первого босса, майора Випола, назвали бы "кошачья лапка". Здешнего термина я не знал. Практически невидимый, удар нежен молниеносностью - боль приходит секунд через десять. Другие его преимущества: ни следа на теле и без клинических последствий для поджелудочной, печени, селезенки и остального подобного. Щадящий, одним словом. Известно, что со сломанным ребром человек продолжает ходить и поднимать не слишком тяжелое.
Никто и не заметил случившегося. А я опять промолчал.
Все-таки он зря так поступил. Эту боль я буду чувствовать долго. Я, признаться, не обращаю внимания на увечья и физические страдания. Форсированный допрос есть допрос и из-за того, что он - форсированный, обижаться не приходиться. Ибраев же унизил мое профессиональное достоинство. Он меня бил. В ресторане, прилюдно. И он знал, что я понимаю это ещё не допрос, меня просто бьют.
Унижение стараешься скрыть в любых обстоятельствах. Я и старался. Двинул мельхиоровый кофейник к себе и, чувствуя, как его ничтожная тяжесть отдается в развороченном боку едва выносимой болью, нацедил себе кофе.
- Это не разорит ваш бюджет? - спросил я Ибраева.
- Конечно, попейте, - сказал сукин сын. - Спасибо, что снизошли до разговора.
Я плюнул в чашку и медленно сцедил кофе ему на брюки.
- Подмоченные штаны так забавно смотрятся…
Договорить не дал, если я верно разобрал, прежде чем он меня вырубил, кудрявый француз с итальянским именем Энцо, сорвавшийся из-за соседнего столика.