Проделав два марша лестницы, вдоль которой по стене висели полки с книгами и вазочками для кактусов, а также несколько пестрых картин местных пост - или неомодернистов, пойди разберись, я оказался в просторной зале. С ближайшего дивана на меня в упор смотрел валявшийся в его подушках Матье. Плешивец, вставая, успел допить скотч из своего стакана. Такая у него была и оставалась суетливая манера. Допивать или дожевывать что-то, садясь или поднимаясь.
- Крестный, - проникновенно сказал он по-французски, простирая, иначе и не скажешь, объятья. - Крестный, как я рад, что ты на свободе! Эти сволочи…
- Пошла говнокачалка, - откликнулся по-французски же и Олег. - Мотя, подотри сопли! Давай по делу! Время не ждет…
Я покосился на Олега. Говнокачалка на французском - из капральского словаря. Я и сам, получив галун в Легионе, злоупотреблял словечком. Команда подтереть сопли тоже, бывало, подавалась.
- Время имеет значение? - спросил я по-русски.
- Имеет, - ответил Олег, тоже переходя на родной. - Документы уже у Мотьки. Можно переснимать. И прямо тут. Есть комната для этого… Ну, кабинет хозяина. Там все в порядке, все условия.
Он хохотнул.
- А Ляззат? - спросил я. - Она подметит мое отсутствие… Что сказать? Ибраев не промах…
- Не бздо, папаша, - сказал Олег. - Она не ибраевская. Она мужняя… Где бы не служила, блин… Ясно? Слова не скажет. Она тебя пасет, Ше… Шемякин… Я правильно сказал? Как мужняя жена… Иначе бы тебя здесь не было теперь. Ибраев - это Ибраев, а Жибеков - это Жибеков. Запомни, а понимать не нужно, ты не местный, обойдешься…
- Но если она пасет меня столько дней и именно под недремлющим оком Ибраева…
Повторилось: рот хлеботорговца побыл пару секунд открытым, колыхнулось чрево и пророкотал хохоток.
Мне кажется, я понял причину веселой иронии. Усман Ирисов служил в криминальной полиции, сотрудничать с национальной безопасностью его вынуждали, дочь он устроил в свои органы, в другие бы и не смог. Значит, она пасла меня не от конторы Ибраева? Значит, она пасла меня "как бы вроде" от конторы Ибраева, потому что её муж, назовем его как он того желает Иван Иванович, по мне же удобнее - Олигарх, связан какими-то отношениями с Ибраевым? И только? Значит, Ляззат возила меня в "Евразию" действительно на показ полковнику Жибекову, прикрывшись предлогом экипировки… Более того, если Матье явился с документами сюда, то Жибеков, что называется, в доле с ним, а также Олигархом, обещавшим показать подлинники.
Логическая цепочка вытягивалась.
В ибраевской программе посещений ресторанов, кафе и ночных клубов встреча с Жибековым не предусматривалась, потому что программа составлялась в ведомстве, не совсем, мягко говоря, бывшим в ладах с жибековской службой. И явление мое Жибекову с мадам в торговом комплексе "Евразия" устроила Ляззат Ирисова, дочь Усмана Ирисова, мента, по приказу Жибекова и в тайне от Ибраева. При этом с ведома своего мужа, Олигарха Ивана Ивановича и его зятя, моего крестного Матье. Ляззат, таким образом, вторая жена или какая там по счету у Олигарха…
Подполковник национальной безопасности Бугенбай Ибраев получил сигнал от своей "наружки", куда завезла меня Ляззат экипироваться и какая ментовская шишка слоняется в том же месте и в то же время. Он прискакал в торговый комплекс, повинуясь инстинкту собственника: это ему, только ему, подполковнику Ибраеву, запродал меня, экзотическую птичку, московский полковник Шлайн. И когда я не пошел на открытое подтверждение этого и не принял в присутствии Ляззат подарочную папаху, избил меня снова и специально при людях. При людях Жибекова, которые, конечно, там оставались. Избив тем самым по сути Ляззат, поскольку она, пойманная с поличным на том, что приводила меня показывать Жибекову, защитить меня не могла. На Востоке это называется прибить собаку, чтобы наказать хозяина.
Странная складывалась все-таки диспозиция…
Офицер национальной безопасности намеревался использовать меня по поводу каких-то транспортов с наркотиками. Офицеры криминальной полиции по поводу продажи государственных интересов коррумпированными чиновниками за границей. А полагалось бы, как я себе представлял, наоборот.
Эти рассуждения не мешали мне просматривать документы, вытянутые Мэтью из пластикового конверта с фирменной меткой "Булаевский элеватор". Вот где, значит, они хранились… У выхода с лестничного пролета Олег покуривал свою "Шаком".
Я перекладывал бумаги, зажимая между пальцев концом своего галстука. Полагалось бы, конечно, работать в резиновых перчатках…
Господи, это были подлинники. Господи, это был товар, вместе с которым, и только с ним, Шлайн вытащит меня из золотоордынского плена… Без копий этих документов я ему не нужен. Вообще и навсегда никому не нужен. Когда я проверну ибраевский бизнес где-то, где мне укажет Ибраев, и вернусь, а я вернусь, потому что подполковник держит Колюню на прицеле, Ефим Шлайн оставит меня догнивать в казахской тюряге за шпионаж. Если при мне не будет этих документов. И поступит так не по причине, как говорят юристы, порока воли. Без неотрывных от моего тела копий документов, у Шлайна не будет формального основания испрашивать у начальства разрешения на мое вызволение. Из дерьма, куда Шлайн меня засадил без ведома или с ведома, не имеет значения, этого же начальства.
А сканер "Хьюлетт-Паккард" тип "Скэн Шейп девятьсот двадцать" разломан в остервенении "наружкой" Ибраева.
Ну, что тут поделаешь?
- В этих хоромах есть компьютер со сканером? - спросил я.
- Есть фотоаппарат, - сказал Олег.
- С пленкой?
- Обычной… Сейчас посмотрю. Вот, блин… Не подумали. Я понял так, что просмотреть и переписать что нужно!
Он хлопнул за собой массивной дверью, вделанной в стену между полками с бутафорскими книгами. Удивительно, что не приложил электронную карту к обоям, после чего отодвинулись бы золоченые тома собрания сочинений, скажем, Аль-Фараби, за которыми простирается подземный ход в президентский дворец.
- Матье, - сказал я. - Матье, как ты затесался к этим людям?
- Дядя Бэз, отдайся событиям. Я понимаю, насколько это смешно…
- Смешно не это… Смешно доверять таким людям. Всем. Это кишащий в собственных фекалиях гадюшник. И ты, обрати внимание, пропитываешься его отправлениями. Иначе я не воспринимаю тебя, Матье. Чем ты кончишь? От тебя до конца жизни будет нести этим! Ты не отмоешься… Даже дома, во Франции!
- Я не собираюсь во Францию!
Я пожал плечами. Мы шептались как ругающиеся на кухне тайком от гостей родственники, расстроенные опрометчивым приглашением. В конце-то концов, я ведь тоже оказался в этой же самой кампании. В гадюшнике.
Олег принес зеркальный "Зенит" и коробку с пленкой. Только двести единиц чувствительности.
- С этим можно работать? - спросил он.
- Можно, - сказал я. - Сколько у меня времени?
- Распорядок, блин… Значит, собираются все здесь, на дому. Подарки отдают тут. Когда кодла собьется в полную тусовку, выползет хозяин послушать слова, потом примем по стопарю-другому и поедем в ресторан "Кара-Агткель" на банкет… Час есть, думаю. Вас привезли раньше, на время, назначенное самым верным родственникам.
- Матье тоже самый верный родственник? И Ляззат? - спросил я, собирая на коленях документы в стопку. - С их подачи и я стал таким же?
- Это неважно, с чьей подачи, - резко сказал Олег. - Неважно, ясно?
Борман, назовем его так, главный партайгеноссе этого мафиозного сброда, руководил действиями своей "братвы" с Олимпа, местонахождение которого полагалось знать лишь жрецам. Олег был в этой шелупони, видимо, не последним.
Ну, хорошо, подумал я, будем считать, что Борман - Иван Иванович. Жибеков и Ибраев представляют белые и черные фигуры в шахматах, в которые он играет сам с собой. Или ещё с кем-то, не с Ибраевым или Жибековым, конечно же. До него всем высоко и далеко. И утешимся в своем унижении жалкой мыслишкой о том, что удалось взломать хотя бы его "бергамский замок". В интересах дела, конечно…
Сумерки заползали в окна. Сильная настольная лампа могла дать освещение, подходящее для скоростной работы на пленке не менее двух тысяч гостовских единиц. С такой я смог бы уложиться в час, переснимая… Я пересчитал листки в стопке. Двадцать семь документов, из которых три "простыни", то есть ленточные распечатки движений сумм на счетах. У меня же под рукой имелась пленка в двести единиц. Можно, конечно, промыть её в темной комнате в ледяной воде, что повысит чувствительность в два раза. Можно проделать то же в слабом растворе аммиака. Это утроит скорость экспонирования. Да где взять на это время?
Оставался третий, правда, рискованный способ…
- Олег, Матье! Самую сильную лампочку, самый плоский стол, самые надежные опоры для камеры, штатив или любые струбцины, хотя бы для крепления пинг-понговой сетки… Есть такое?
Ефим Шлайн, как отец-командир и моральный лидер своих агентов, иной раз наставлял меня самодельными афоризмами. Набор назидательных пошлостей, повторявшихся особенно часто, сводился к пяти-шести изречениям. Ефим мог заявить: "Мощь интеллекта не аналог морали". Или: "Природа не различает добро и зло, почему мы должны это делать?" Или: "Убивает не оружие, убивают люди". Прорабатывая варианты подхода к высокопоставленному администратору, Шлайн выдал такую постановку задачи: "Вступить в преступный сговор с должностным лицом на предмет дачи взятки".
Высказавшись подобным образом, Ефим бычился, чтобы спрятать усмешку в глазах за оправой очков. Дурак тот, кто верил в подлинность квелости шлайновских оборотов. Он приносил их сверху…
Однажды Шлайн ухаживал за женщиной, разумеется, по оперативным соображениям и, когда она усомнилась в подлинности дутых чувств, сказал ей, по мнению начальства, шекспировскую фразу: "Не будем капать кислотой анализа на прекрасное кружево любви". Бездна вкуса, конечно. Но сработало… Информируя командование о развязке драмы, он, как и положено, признался руководству в "вынужденном допущении нарушения норм морали в интересах дела" с полным соблюдением казенных приличий: "Наши руки наконец-то как бы случайно встретились, и произошло непоправимое".
Смысл зачитывания подобных пассажей из докладных наверх только у идиота мог вызвать сомнение… Правда, кандидатом в такие идиоты обычно выступал я, Бэзил Шемкин. Шлайн мог бы, мне кажется, рассчитывать на чувство юмора своих коллег тоже, но, видимо, не был уверен в их чувстве порядочности. Коллеги, или как они себя называют в шлайновском заведении, объяснили бы подоплеку цитирования автору афоризмов.
В конторских пошлостях Ефима привлекала суворовская ритмичность. Они походили на известные - "Пуля дура, штык молодец" или "Тяжело в ученье, легко в бою". Натасканный инстинкт срабатывает под такое безотказно, поскольку, во-первых, цитируешь начальство, о чем ему обязательно донесут, а, во-вторых, лень-матушка - сестра подсказки - тут как тут, самому думать не нужно.
Я и не думал, устроившись со своей работой за письменным столом, освещенным лампой под матерчатым абажуром пододвинутого торшера. Остальная часть комнаты, куда меня ввел Олег, оставалась темной.
Две минуты с половиной на снимок. Чтобы не волноваться и экспонировать качественно, я талдычил не румовские, отца Матье, лейтенантские латинизмы, подходившие к шагу или бегу где-нибудь в Джибути, а шлайновские полковничьи пошлости, рожденные на землях эс-эн-ге.
- Мощь интеллекта…
Делай раз: растягиваем лист между прессами, то бишь томами БСЭ с обеих сторон.
- Не аналог морали…
Делай два: мягко вжимаем затвор камеры, привинченной к штативу от подзорной трубы, следим за секундной стрелкой на "Раймон Вэйл".
- Убивает не оружие…
Делай три: через сто пятьдесят секунд отпускаем затвор.
- Убивают люди.
Делай четыре: вытаскиваем документ…
Работать приходилось в кожаных перчатках, да ещё на байке, резиновых на мойке в кухне Олег не нашел.
На пятой или шестой бумаге, втянувшись в работу, я заткнулся, потому что обрел навык, и, пока шла экспозиция, пробегал по диагонали тексты или вникал в банковские оперативки.
Шлайн, занимавшийся экономической разведкой и контрразведкой, считал, что распад советской империи произошел в результате её технико-экономического отъединения от того, что объединяет остальной мир его финансовой и информационной систем. Говоря иносказательно, первая кровеносная в виде мировой банковской сети и денежных потоков, а вторая нервная в виде массовых коммуникаций. Выходы на обе у границ СССР пережало мертвой идеологией, ксенофобией и политическим бескультурьем. Империя впала в паралич от собственной же секретности и покрылась пролежнями. От смерти спас распад на мелкие образования.
Не думаю, что Ефим излагал подобные взгляды на совещаниях или перед своим командованием. Он пробовал иногда эти рассуждения на мне.
По мнению Ефима, умершие клетки едва не загнувшегося российского хозяйственного и финансового организма замещены новыми, криминальными клетками. Криминальными эти клетки только кажутся, поскольку моральные представления и законы у людей плетутся позади событий. Вообще смена режима - это выход людей, считавшихся криминальными, вверх. Если же выкорчевать элементы, имеющие "преступную" окраску, российское хозяйство немедленно рухнет. Ведь на криминалитет завязаны ведущие отрасли…
Документы, которые я переснимал, подтверждали такое же и в отношении Казахстана.
Выходило, что Ефим, выявляя преступные в общепринятом, то есть отстающем от перемен, понимании элементы в казахстанской экономике и финансах, собирая компру на связанных с ними правительственных воротил, ведет подрывную работу в отношении стабильности экономического устройства этой страны. Но тогда почему мне, шлайновскому агенту, содействует добровольческая "пятая колонна" Ивана Ивановича, тутошнего олигарха-преступника?
В Лихтенштейне, куда перекачивались "левые" миллионы из Казахстана, в банках не существуют ограничения на обналичивание денег. Чтобы желаемые суммы добирались в это княжество, необходимо контролировать банк, который бы оформлял соответствующие трансакции. Может ли в странах, появившихся после распада империи, хотя бы один банк существовать вне контроля организованной преступности? Теоретически, считает Шлайн, может. Практически же нет. Да и не нужно такое теперь, вредно…
Из документов, которые я переснимал, это и явствовало.
Я ухмыльнулся. Полковник Шлайн отправил меня в Казахстан лаборантом собирать фактуру для его диссертации на соискание генеральского звания…
О генералах, кстати говоря, и шла речь.
Некий в рамках государственной внешнеторговой компании "Улан" заключил с министерством народных вооружений Северной Кореи контракт на поставку из Казахстана 24 зенитных установок образца 50-х годов. Установки снимались с вооружения для утилизации, считались списанными, и платежи, таким образом, совершались по ним дважды: на утилизацию из бюджета и покупателями по контракту. Банковские перекаты вырученных денег до границы и дальше, наверное, и отражались в "простыне", на которую пришлись три кадра. Еще три ушли на такую же по поводу 33 старых МИГов, отправленных в том же, что и зенитки, направлении. Потом шел документ, касавшийся отслеживания перемещения "грузов". Он имел шапку второго департамента Комитета национальной безопасности Казахстана, то есть контрразведки. Ибраевского департамента…
Менты валили контрразведчиков, повязанных с армейским воровством.
Менты валили и нефтяных олигархов. "Простыня" номер три касалась банковских "откатных" операций, которыми как раз и интересовался завидно устроившийся в Париже агент Вольдемар…
Материалы выдавались Шлайну с солидным довеском.
Механизм прокручивания пленки, я почувствовал, рванул перфорацию и заел. Не отработанными оставались два документа. Я побоялся рисковать ради них уже отснятыми. Просто не мог заставить себя потушить торшер и открыть камеру, чтобы поправить сбой механизма. И правильно сделал. Просторный кабинет вдруг осветила потолочная люстра. Воздетая с дивана в углу длинная рука снова выключила и опять включила свет. Словно подавала сигнал кому-то, кто наблюдал с улицы за окнами.
- Закончили? - спросил, поднимаясь с ложа, взлохмаченный полковник Жибеков.
2
- Так точно, - ответил я и накрыл два необработанных листка томом БСЭ.
Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали ровно шесть вечера. Действительно, игра со светом походила на сигнал, поданный в условленное время и из условленного окна. В кабинете имелось только одно. Длинное и высокое, затянутое тюлем. Штофные шторы оставались раздвинутыми.
Полковник, прищурившись от яркого света, наклонив массивную голову и нагнав складок на подзобок, смотрел на мои ботинки.
- Как на ходу, ловкие? - спросил он простовато. - В них хоть на танцы-шманцы-прижиманцы, хоть в контору, хоть в наряд… Ладно… Не смущайтесь, Шемякин. Мне - велики, я не в обиде…
Он с подвывом зевнул, крякнул, выгнув спину, застегнул крючок и подтянул молнию на ширинке, вставил ремень в пряжку. Вдел ноги в шлепанцы с помпоном, наклонился, показав широченную спину с горошинами позвоночника, выпиравшими под сорочкой, и вытянул между ног диванный ящик.
- "Зенит" заедает часто, - сообщил он мне запоздало. - Вот раньше камеры выпускали, так камеры… Возьмите, дарю!
Подобие довоенной немецкой "лейки" взмыло в воздух, и я едва успел поймать его. "ФЭД № 53307 Трудкоммуна НКВД-УССР им. Ф.Э. Дзержинского, Харьков" - прочитал я на потертой крышке камеры. Вот где, может, и обретались отлетевшие от вырубленного шемякинского леса малолетние щепки, мои двоюродные, или какие там, братья. Кто знает?
- Мой отец работал в колонии этой… Чекист не чета вашему дружку Ибраеву… Говорят, он вас опять отделал? Это вам в утешение. Берите!
Я машинально снял и надел крышку объектива, потом повернул запорную скобу на донной крышке антикварного "ФЭДа". Она отвалилась в мою ладонь, потянув за собой приклеившуюся белым налетом окисления древнюю кассету с пленкой, забытую, видимо, в камере сто лет назад ещё славным Жибековым-старшим.
- Простите, полковник, - сказал я. - Вы правы… "Зенит" этот заело, рвет перфорацию при подаче пленки. И перемотать назад в кассету из приемного отделения не удается. Могу я попросить выключить люстру, чтобы открыть камеру и перемотать отснятые кадры назад в кассету вручную?
Снова поднялась рука, свет погас.
Я сунул два не отснятых документа между страниц ближайшего на ощупь тома БСЭ. Затем перемотал в "Зените" пленку назад в кассету, вытащил её и сунул в карман. Теперь наступила очередь "ФЭДа". Я отлепил от него древнюю кассету и переставил её в "Зенит". Кассету же с отснятыми документами вдавил в "ФЭД".
- Можно включать, - сказал я Жибекову.
- Сейчас, минутку, - ответил он мне почти в ухо.
Господи, я не слышал, как он подошел в своих ковровых шлепанцах. Увидел или не увидел мои манипуляции в темноте?
Том БСЭ, между страниц которого я запихнул два подлинника, назывался "двадцать третий". И теперь, когда Жибеков включил электричество, было видно, что уложились оба листка удачно, края не высовывались.
Я протянул "Зенит" Жибекову и сказал: