- Товарищ полковник, пленка с отснятыми документами в камере. Возвращение в Москву в ближайшие дни мне явно не предстоит. У вас пленка будет сохраннее, верно? Прошу вас взять… Вторая просьба - не проявлять, ни в коем случае. Вообще для перестраховки лучше пленку совсем не вынимать, пусть остается в камере. Чувствительность у неё слабая, а выдержку пришлось делать короткой, понадобится особый процесс, чтобы при проявке негативы получились терпимого качества…
- Договорились, - сказал Жибеков. - Мудро.
Он взял "Зенит" и, вернувшись к дивану, сунул камеру в его выдвижной ящик внизу.
- А "ФЭД" взять не могу, - сказал я. - Нехорошо получается. Юбилей у вас, а подарок - мне…
- Да ладно уж… Берите, берите, говорю. Уже подарил. Жибеков назад дары не берет… И не возвращает тоже!
Полковник не разглядел моих манипуляций в темноте, слава Богу…
- Разрешите идти, товарищ полковник? - спросил я.
- Да не торопитесь вы… Вам сколько лет?
Я сказал.
- И все трудитесь на этом поприще?
Я ждал, когда он меня отпустит.
- Ляззат к вам не равнодушна, я вижу…
Ему хотелось почесать язык? Или он ищет подходы? Зачем тогда? Дело-то, за которым меня привели, сделано. Я молчал. А что говорить? Но я сказал:
- С вашего разрешения я пойду. Вас гости ждут, а мне пора.
- Ну, как желаете, Шемякин… Я вас провожу.
В диванной, куда мы вышли, Жибеков, едва я передал стопку документов Мэтью, скомандовал ему и Олегу:
- Кыш оба! Мое явление не через час, а через два…
Я видел, как документы вдвинулись в конверт "Булаевский элеватор". Без пересчета. Выходили Матье и Олег, вежливо прихватив свои стаканы. Бутылка "Джонни Уокера" с черной этикеткой, лед в мельхиоровой лоханке, графин с водой и несколько стопок вверх донышками на крахмальной салфетке остались на столике перед пестрым диваном.
Не спрашивая, Жибеков разлил по стопкам неразбавленного. Я не знал, могу ли его поздравить с пятидесятым днем рождения, впрочем, и желания такого не испытывал, и, едва дождавшись, когда полковник тронет свою стопку, заглотнул виски. Из-под лестницы раздался веселый рев.
- Тосты говорят, - сказал Жибеков, вытягивая в мою сторону графин, и, приметив мое отрицательное мотание подбородком, добавил: - Правильно, я тоже не запиваю…
Я выжидал.
- Моя жена верховодит внизу. Принимает поздравления. Формально мне нездоровится, я выйду попозже… Все здесь на ней держится. Охо-хо-хо-хохонюшки, трудно жить Афонюшке… Есть женщины в русских селеньях, - процитировал Некрасова полковник с видимой гордостью за мадам. - Принесли подарки, купленные на мои деньги, и под выпивку и яства, купленные на мои деньги тоже, будут говорить лицемерные слова, чтобы я не лишал их денег… Моей дорогуше приходится отдуваться в этой ораве за меня… Впрочем, она любит принимать гостей… Дает мне свободу праздновать с рассвета…
Я понял. Полковник наливался шампанским под стриптиз ещё в постели с утра. Определенно за завтраком принял дозу чего-то более крепкого. Вернувшись из торгового центра "Евразия", принял ещё и вздремнул в домашнем кабинете. Видимо, поэтому Ляззат, притащившая меня в этот пентхауз в престижном "Титанике", представила меня сначала мадам. Без отфильтровки у неё Олег разговаривать со мной не стал бы, не имел права. Пробудившийся в благодушном состоянии духа полковник, видимо, ждал меня, а потому и подарил "ФЭД". Проморгав мои манипуляции с пленками и документами.
Теперь ему не хотелось идти к гостям. Ему хотелось напиться с новым человеком. С никаким. С неподчиненным. С не зависящим от него. Сделать себе настоящий подарок, сделав такой мне.
Мне тоже хотелось напиться, хотя бы попытаться. Вторую я заглотнул, не дожидаясь, пока нальет себе Жибеков. А когда я поставил рюмку на столик, над ковровым покрытием появилась голова Ляззат.
- Иди к нам, дочка, иди! - крикнул Жибеков.
- Вас жена зовет, - сказала Ляззат, поднимаясь на несколько ступенек по лестнице до уровня своих коленок.
- Потерпит… Господин Шемякин меня притормозил. Иди, иди сюда… Я тебе виски наливаю, во-о-от… Юбиляру не отказывают.
- Мне следует отправляться, полковник, - сказал я, вставая, набравшись манер у Матье, вместе с наполненной рюмкой. - Мадам Жибекова осерчает. У вас семейный праздник.
Ляззат, дисциплинированная девочка, подтыкая мини-юбку с разрезом, целомудренно сжимала коленки, усаживаясь возле Жибекова.
- Именно семейный, - сказал он и хватил разом рюмку до дна.
Я выпил свое. Жибеков потянул полу моего пиджака вниз.
Пьяным не перечь, гласит правило. Провалившись в диванной подушке, я с неудовольствием размышлял о том, что с первого же дня в этой стране подчиняюсь неведомым и неуправляемым обстоятельствам. Совершенно пассивен. Меня перекидывают, как футбольный мяч с края на край игрового поля. А теперь влипаю во что-то совсем уж вязкое, в неопределенные отношения, отдающие ненужной близостью, сначала с Ляззат в постели, а теперь с Жибековым за бутылкой. Ибраев принуждал меня силой или шантажом, что удобнее, привычнее и понятнее, потому что преобладание в силе и хитрости, как и преимущество в бюджете, четко определяют хозяина положения. Ну, а чего же хочет от меня самодурствующий полковник, эта полупьяная коррумпированная шишка из казахстанской криминальной полиции? Спросить, что ли, да и в гостиницу…
- Из-за него я свет в кабинете дважды включал и выключал, - сказал Жибеков Ляззат. - А это что значит, милая?
- Это значит, товарищ полковник, что машина должна прийти и водитель стоять у двери квартиры через два часа… А говорили, что через час!
- У него проблемы были, пришлось поиграть выключателем, - сказал Жибеков про меня в третьем лице. Он вылил остатки виски из бутылки по стопкам. Но к своей не притронулся. И я не стал брать. Ляззат прихлебнула и поставила.
- Вот вы, Шемякин, из своей цивильной заграницы посматриваете на нас, на полицейских здесь, и полагаете де мол коррупция, взяточничество, неэффективность, дутая отчетность раскрываемости… Так?
Я молчал. Он уставился на меня, выпятив налившиеся коричневатые полные губы. И ждал ответа.
- Восток дело тонкое, - сказал я.
- Восток такое же дело, как и Запад. Не тоньше и не толще… Когда кооператоры устраивали совместные предприятия с большими заводами, какие они деньжата брали? Вот и Жибеков стал эс-пе насаждать, "Орланы", "Беркуты", "Батыры" и все в таком духе, частные охранные предприятия. Для чего? Для того, чтобы в условиях развала всесоюзной ментовки в них кадры старые и опытные сохранить и не дать распылиться по ресторанным сеням и банковским привратницким, да на прочих холуйских ролях, хоть и в коммерции… Для чего, опять спросим себя? Для хорошей оплаты этих кадров в виде красной крыши структурами, которые бы в противном случае платили бы за черную. Я накрыл частный сектор республики именно красной крышей. Красной! И я - кто, выходит? Герой! И цифры снижения преступности, которые завтра на годовом отчете будут названы министром, не дутые… Не дутые! Вот за эти не дутые и квартирка эта глупая…
Он погладил Ляззат по коленкам.
- Ее отчим, скажем… Семью из шести человек спокойно даже в наши тугие времена содержал. И считался неподкупным. Чего же он считался неподкупным? А того, что палаточники, владельцы магазинов да и банчишки кое-какие и кто там ещё ему платили. Он рэкетных волков гонял, потому что сам получал этот рэкет. Получал по-божески, не драл, давал дышать людям… Оставлял им кое-какие деньжата, которые они взлохматить могли, инвестировать то есть в развитие… Это значит что? Это значит, что народ выбрал его, то есть красную крышу. То есть, если по американским меркам, его практически выбрали как шерифа. Да его и собирались выбрать уже в депутаты… Имеем что? Имеем органы, имеем частный сектор и имеем государственную администрацию. То есть треугольник. Золотой треугольник, вот как…
- Золотой треугольник в другом месте, - сказал я. - Между Бирмой, Лаосом и Таиландом. Откуда героин к вам ползет через Пакистан, Афганистан и какой-то ещё стан… Таджикистан и Узбекистан?
Жибеков откинул голову и посмотрел мне в глаза.
- Я не про этот. Я про Золотой треугольник как систему. Ясно?
- Хорошо… Тогда кто же выкинул Усмана Ирисова из системы? И за что?
- Кто его грохнул? - ответил вопросом Жибеков. - И за что? Может, вы, Шемякин, разэтакий умник, знаете ответы на оба вопроса?
- Знаю, - сказал я твердо. Козырная карта второй раз шла на руки за вечер.
- И на второй тоже?
- В особенности. Потому что в отличие от первого, ответ на который и без меня всем известен, этот второй - настоящий, который и следует задавать, потому что этот второй - о судьбе человека. Человека! Этот второй вопрос тем и хорош, что далек от политики, в данном случае вашей с Ибраевым…
Я не мог видеть лица полковника Жибекова, потому что он, как клешнями заграбастав лацканы моего пиджака, сорочку и галстук, притиснул меня к себе. Я видел из-за его плеча только расширенные глаза Ляззат, посеревшие скулы, ставшей заметнее бородавку и поры вокруг нее, пока он жарким шепотом говорил мне в ухо:
- Кто? Кто? Скажи кто, заплачу… Много заплачу!
- Давайте бартер, полковник?
Он сильно отбросил меня, словно боксер, выходящий в брейк из захвата.
Я сообразил почему: над ковровым покрытием у выхода с лестницы расплывалась добрая улыбка на счастливом лице мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях.
- Папачка, тебе не совестно? - спросила она. - Снизойди до народа… Там ещё и Ибраев звонит, хочет поздравить до встречи на банкете лично… Сказала, что ты щеку добриваешь, сейчас подойдешь…
- Помяни черта, - сказал мне полковник, - он уже тут…
Мы оба улыбнулись. Конечно же, это относилось не к милой мадам.
Еще из эркера я рассмотрел окрестности вокруг "Титаника" и определился относительно Ишима с направлением в сторону гостиницы "Турист".
Стемнело, пока я пропьянствовал с Жибековым. Ляззат притихла и увязалась за мной до кухни, из которой можно было выйти на черную пожарную лестницу. Кухня блистала набором чумичек под позолоту, японской посудой, мягким ворсистым покрытием, шведской мебелью со встроенными холодильником, плитой и посудомойкой, а также корейским телевизором на штанге, ввинченной в стену.
Возле плиты Ляззат ни с того, ни с сего взяла мою руку и приложила к щеке. Прощалась: мы оказались возле узкой стальной двери с задвижкой.
О, Господи, подумал я, начинается фрейдизм. Только в отличие от шлайновского казуса непоправимое произошло вначале, то есть вчера, а руки встретились как бы случайно потом, то есть сегодня, и без всякого оперативного повода.
Я принялся застегивать пальто свободной рукой.
- Ты так хорошо сказал про Усмана…
О, Господи, подумал я. Ну, что тут скажешь? Но я нашел все-таки что сказать:
- А где теперь мой попугай?
Она ревела и смеялась одновременно.
- Орава отправляется отсюда в ресторан "Кара-Агткель" на банкет, я слышал. Ты будешь там? - спросил я.
- Тебе тоже туда, ближе к десяти вечера, - сказала Ляззат, по-детски пытаясь достать языком слезу, докатившуюся до подбородка. - Я ещё хотела сказать, что… может быть, мы вместе…
Я вытянул из под ладони Ляззат свою, прижатую к её щеке. Отвернулся, отодвинул задвижку, вытянул на себя тугую стальную дверь и вышел на узкую лестничную площадку. Освещение черного хода, видимо, не работало.
Девять этажей я спускался на ощупь - руками водил по перилам и стенам, ногами пробовал очередные ступеньки, на которых под моими итальянскими ботинками хрустели остатки строительного мусора и битого стекла. Антикварный "ФЭД" оттягивал карман кашемирового пальто.
Не знаю отчего, может, от усталости и никчемных ляззатовских эмоций, всех передряг длинного дня, который обещал растянуться до утра, во мне шевелился противненький беспричинный страх. Я не столько двигался, сколько стоял и прислушивался. Будто предчувствовал нападение из засады. Ощущение как-то не формировалось….
На третьем этаже донеслись глухие звуки пианино, играли, кажется, Шопена, и я совсем приуныл. В подобном состоянии совершаются глупейшие ошибки. Я нуждался в паузе. Присев на ступеньку, я аккуратно вытянул из "ФЭДа" кассету с пленкой, на которой отснял документы для переправки парижскому Вольдемару. Два неотснятых, запрятанных в двадцать третьем томе энциклопедии, я собирался выменять у Жибекова на имя убийцы Усмана… Пауза вернула мне хладнокровие, и я вполне теперь осознавал, чем бы обернулся этот непоправимый экспромт! Немедленным обыском с изъятием утаенной пленки…
Усталось тогда, а теперь и усталость, и темнота, подумал я, сидя на ступеньке. Только усталость и темнота, вот и все… Два часа сна в гостинице. Вот что мне нужно.
Кассету я положил в нагрудный карман сорочки, подальше от мороза. Предстояло ещё найти ей надежный схрон.
Как хорошо все-таки побыть одному!
Я встал со ступеньки, спустился на первый этаж и вышел к охраняемой освещенной лыжне, по которой катил, выпрямившись словно аршин проглотил, высокий человек в длиннополой дубленке, высокой ушанке и пушистом шарфе. Он оглянулся, приметил меня и сплюнул влево, на утоптанную тропинку, по которой я должен был обогнуть его на лыжне.
В Джорджтауне на острове Пенанг пожилые китайские дамы при встрече со мной, белым заморским дьяволом, хватались за нефритовый амулет на шее и тоже сплевывали, правда, поделикатнее, незаметнее. Чтобы я их не сглазил. Обиды в этом не было. Таков обычай, ничего личного.
Я перешагнул лыжню и по целине обошел массивного лыжника справа. Плевок его пропал втуне. Это испортит ему настроение на всю ночь. Ничего личного, сказал я себе, просто надоели чужие обычаи.
Дурацкая выходка - тоже признак усталости, которая начинала брать верх надо мной. Плевались, случалось, и в меня, экая невидаль, мог бы и ублажить суеверного жильца из престижного дома… Был бы незаметнее. Теперь он запомнит меня. Мелочи и подводят обычно.
Статуя американской Свободы сверкала на ишимском льду в перекрестье лучей прожекторов, светивших с крыши "Титаника". Я шел по просторному расчищенному от снега тротуару набережной медленно, стараясь растянуть удовольствие побыть одному. Вдали горбатился пешеходный мост через реку. Я подумал, как здорово будет постоять на нем, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, пустовато обозревая, как говорится, окрестности… И потом поспать!
Я остановился, расслабился, медленно набрал морозного воздуху в легкие, раскинул руки и на выдохе рявкнул:
- Тиха украинская ночь!
Выстрела из снайперки с глушителем я не слышал. Пуля отрикошетила от обледенелого асфальта между моими ботинками. Вторая с визгом ударилась о чугунный узорчатый парапет, за которым я уже летел вниз с вытянутыми вперед руками в надежде угодить в наметенный сугроб и не переломать руки об лед.
3
Я допускал, что метил классный стрелок. Однако, определенно без опыта мочить живую цель с линии огня, которая расположена выше, то есть вести стрельбу под углом и сверху вниз. Такое случается с биатлонистами, натасканными на мишени, расставленные на плоскости, иначе говоря, долинными стрелками. Целился в меня, вне сомнения, сын степей. Горец, засевший на холме, знает, что прицел, если бьешь вниз, следует завышать.
Первое попадание поэтому и пришлось под ноги, а второй выстрел, торопливый и вдогон, вообще получился в белый свет.
Сухой рассыпчатый снег ободрал мне запястья между перчатками и рукавами пальто. Лицо тоже, мягко говоря, освежило сугробом, который, на счастье, внизу нашелся. Ибраевская папаха нахлобучилась на глаза и уши. Я немедленно тиснул грудь слева: пленка оставалась в кармане сорочки.
Снайпер чувствовал себя, видимо, вполне комфортно на крыше "Титаника". Он неторопливо произвел третий выстрел в папаху, которую я подергал между нижними загогулинами чугунного парапета, изображая инстинктивные потуги раненого. Я тут же затих. Меня, вернее, папаху, в которую для объемности я сунул перчатки, теперь рассматривали в прицел ночного видения с крыши десятиэтажки. Во всяком случае, я бы поступил так. Сброшенное черное пальто подменяло на снегу распростертого Шемякина. Расстояние, с которого велся огонь, составляло более восьмисот метров, в относительном полумраке уловка удавалась, я думаю.
Лелеемая мечта придавить пару часиков в гостинице испарялась. Вместо кровати я корчился на морозе в одном костюме, прижавшись к мохнатым от измороси армоцементным блокам ишимского берега в центре столицы, безлюдном в половине восьмого вечера. Народ, ау и на помощь!
Крышу "Титаника" строители увенчали стилизованной под балдахин башней. Палач определенно засел там. Я допускал, что в роскошном снайперском гнезде на крыше элитарной десятиэтажки архитектор предусмотрел для пресыщенных жильцов отапливаемое кресло-вертушку для спортивной пальбы по гостям, выпроваживаемым с черного хода…
Позлобствовав отведенные на это пять минут, я надел пальто, перчатки, превратил продырявленную папаху снова в пирожок и прорысил, воздевая коленки над сугробами, под берегом Ишима около трехсот метров. В черной тени первой подпорки пешеходного моста я отдышался. Время тянулось. Я поглядел от нетерпения на свои швейцарские "Раймон Вэйл": пьяные или рохли? Или я ошибаюсь в расчетах?
Нет, валяться трупам в городе не позволялось. И в расчетах я не ошибся.
Подъехали они с шиком, на белом "Плимуте", с сиреной и мигалками. Водитель лихо крутанул руль и, вдавив и отпустив тормоз, развернул роскошную боевую машину вокруг оси на обкатанном снегу. Едва не задев левым крылом парапет, поверх которого через пару секунд выставились две обтянутые кожей задницы полицейских, выскочивших из машины с галогенными лампами. Не обнаружив на льду ничего приметного, оба, вглядываясь и шаря лучами, поплелись вразвалку вдоль чугунных загогулин в сторону "Титаника". Вернулись. К ним выскочил от нетерпения третий, в распахнутой шинели и фуражке, явно не патрульный, и спрыгнул на лед. Наверное, он озлился, провалившись в сугроб и начерпав ботинками снега. Я видел, как клубы пара обволакивают его лицо и черное полено рации.
- Пора уходить, - сказал я себе. И, пригнувшись, вышел из-под моста с другой стороны.
Ледяные скульптуры в ста метрах дальше обрамляли расчищенный посреди Ишима от снега круг, по которому носились конькобежцы. Понесся с ними и я.
Поднимаясь с катка на берег по гранитной лестнице в толпе праздношатающихся обывателей, я представил, как полковник Жибеков в сверкающей ванной, оборудованной итальянской сантехникой, тщательно, словно хирург перед операцией, трет мылом руки, проходясь по каждому пальцу, затем смывает пену с легкой примесью ружейной смазки тепловатой водой…
Если, конечно, он не стрелял в перчатках.
Я вспомнил, как мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях равнодушно воспринимала нулевую температуру эркера. Нет, её муж не станет обременять себя перчатками. Может подышал на пальцы, и только.
Итак, он моет руки, собираясь спуститься к гостям на первый уровень своего пентхауза. Смотрится в зеркало. Я бы на его месте, например, натянул языком изнутри щеку, чтобы проверить качество бритья. Той самой, о которой говорила мадам Жибекова с подполковником Ибраевым.