Закончив изложение дела, полковник замолк, склонив в сторону голову и испытующе глядя на меня, точно ожидая какого-то заключения. Материал был очень уж скудный, однако, вспомнив наш разговор о моих промахах, я сказал:
- Мне не пришлось быть на месте преступления и изучить как следует обстоятельства убийства, но, припоминая, как вы ругали меня за поспешные выводы, думаю, вы и здесь опасаетесь, что следствие пошло по наиболее легкому пути, может быть даже подсказанному самим преступником, который нам пока еще неизвестен.
Полковник усмехнулся:
- Видно, мое замечание пошло впрок. Что ж, неплохо, если так! Я тоже не был в Озерном за эти дни и не могу судить, насколько правильно было произведено расследование, но считаю, что нужно поглубже разобраться в этом деле. Нельзя забывать, что ошибки в нашей работе всегда влекут за собой тяжелые последствия. Может пострадать ни в чем не повинный человек, а действительный преступник, которого нам не удалось обнаружить, ободренный своим успехом, может пойти на еще более дерзкие и опасные преступления. Поэтому, какое бы дело ты ни вел, старайся докопаться до самых его корней. Это особенно важно в данный момент, когда мы подчас имеем дело не с обычными уголовными преступниками, действующими на свой риск и страх, а с бандитами, которыми руководят опытные главари.
Поднимаясь из-за стола и давая этим понять, что разговор окончен, полковник добавил:
- Я думаю, что ты с этим делом справишься. Смекалка у тебя есть, только нужно, понимаешь… глубже пахать.
Я вышел из управления, размышляя: "Что же в конце концов получилось? Мое желание навсегда расстаться с Борском и некоторыми его обитателями как будто бы сбылось, но как ни странно, это не доставило мне радости, даже наоборот, что-то тоскливо защемило на сердце. Также оставалось неизвестным, буду ли я жить в Каменске. Об этом полковник сказал неопределенно, что-то вроде: "Посмотрим как у тебя пойдут дела…".
Не замечая чудесного осеннего дня, сиявшего солнцем и золотом тополей, я медленно шел по улице, сам не зная куда, обдумывая свое положение и еще кое-что, и вдруг поймал себя на том, что покусываю ногти на пальцах. Вот уже разодолжил! Вообще у меня никогда не было такой отвратительной привычки, и уж если я дошел до этого, то значит вовсе потерял контроль над собой, что нашему брату не к лицу. Пришлось взять себя в руки, подтянуться и постараться выбросить из головы кое-какие беспокойные мысли. Но это плохо мне удавалось.
Два голоса спорили во мне. Один - рассудительный, говорил, что нужно пойти попрощаться перед отъездом с няней Сашей. Другой - насмешливый, язвил: "Скажи уж лучше честно, что хочешь повидать Ирину. Но ты ей совсем не нужен. Вчера, под конец разговора, она держалась с тобой так недружелюбно, что после этого лезть к ней на глаза просто неловко".
- Все равно пойду! Я обязан, раз она сказала, что хочет говорить со мной, и наконец я не могу уехать, не взглянув на нее последний раз.
"Значит, платоническое увлечение? Понятно! - издевался насмешливый голос. - Тогда иди, вздыхай, томись".
- Я и так иду!
Чтобы не встречаться с Кларой Борисовной или Радием, я постучал в дверь с черного хода, рассчитывая, что застану няню Сашу в кухне. Чей-то голос ответил мне:
- Открыто, входите!
В кухне, у плиты, с ложкой в руке стояла Ирина. Помня, как холодно она простилась со мной вчера, я сказал только:
- Здравствуйте! Сегодня, значит, вы на кухне за главного? А где няня Саша?
Я полагал, что она протянет мне руку или хоть даст понять, что я могу первым подать ей свою, но ошибся. Не глядя на меня, машинально помешивая ложкой мелко нарезанный лук, кипевший в масле на сковородке, Ирина явно недружелюбно проговорила:
- Няни нет дома, и придет она очень нескоро. Вам нет смысла ее ждать.
- Ясно! - громко вырвалось у меня. До боли крепко закусив губу, я стоял, машинально ударяя себя по ладони кепкой. Нужно было повернуться и уйти, может быть, даже не попрощавшись.
Ирина искоса взглянула на меня, и в этом осторожном взгляде я прочел и враждебность и опасение.
- Пожалуйста, когда выйдете, закройте за собой покрепче дверь, - глухо, точно через силу сказала она.
Это уже было оскорбление. Она выгоняла меня. Обида клокотала во мне, и я еле сдерживался, чтобы не ответить слишком резко. Но что могло заставить ее так перемениться ко мне? Верней всего, что Радий, вызвав ее вчера во время нашей беседы, заставил ее так держаться со мной, чтобы я больше никогда не перешагнул их порога. Но ведь он же сам затащил меня к себе. Или он боится, что я смогу помешать их затее выдать Ирину за Арканова? Но здесь не место было раздумывать.
- Прощайте, Ирина Аркадьевна, - сказал я, кланяясь. - Я не сержусь на вас за ваш умышленно обидный тон. Я понимаю, вы хотите, чтобы я ушел и больше не появлялся. Пожалуйста, это нетрудно сделать.
Она пожала плечами и, не оборачиваясь, ответила:
- Вы ошибаетесь. Меня не интересует, где вы находитесь, здесь или за порогом.
- Видимо, это неправда, иначе вы не меняли бы так быстро своего отношения ко мне. Это Радий запретил вам продолжать знакомство со мной.
- Мне никто ничего не запрещал! - с отчаянием выкрикнула она, круто повернувшись ко мне. - Просто я решила не расширять круг своих знакомых за счет людей вашей профессии. Вы сами должны понимать, в чем тут дело. - И, вновь отвернувшись к плитке, она стала усердно мешать зарумянившийся докрасна лук.
- Вы правы, я знаю, в чем тут дело. Радий опасается, что, посещая ваш дом, я могу заинтересоваться, почему и он и ваш отец против вашей воли толкают вас в объятия человека, который вам противен. Что заставляет их подчиняться ему, лебезить перед ним? Чем он их купил? Что же вы молчите?
Ирина стояла бледная, без кровинки в лице, однако у нее еще нашлись силы рассмеяться, хотя смех этот был больше похож на рыдание.
- Вы смешите меня, - сказала она, по-прежнему избегая моего взгляда. - У вас, вероятно, выработалась мания преследования, вы готовы подозревать всех, кто попадется вам на глаза. Кстати, - тут она, прищурившись, взглянула на меня, - не бывает ли так, что когда вы идете по улице со знакомой девушкой, то прохожим кажется, будто вы ведете в милицию задержанную воровку?
Это уж была провокация, но я не поддался на нее.
- Смейтесь, если вам весело, - сказал я ей, - но когда вам потребуется настоящий друг, который мог бы помочь вам, то позовите меня.
Ирина сделала вид, точно не слышит моих слов. С каменным выражением лица она продолжала мешать ложкой на чадившей сковородке уже почти черные кусочки лука. И тут в наступившей тишине вдруг явственно послышался легкий скрип, и дверь, ведущая в комнаты, чуть-чуть приоткрылась. Кто стоял за ней? Кто подслушивал нас? Я хотел это узнать и, шагнув к двери, резким рывком, распахнул ее. За ней стоял Арканов. Вид у него был, как у разъяренного тигра.
- Что вам здесь нужно? - рявкнул он.
- Ничего особенного. Я хотел только закрыть дверь, а то дует в щель. Вы можете простудиться.
- Позаботьтесь-ка лучше о своем здоровье, - выговорил он, еле сдерживая себя. - Что вы ходите сюда, надоедаете людям, которые не хотят вас знать?
- Прекратите этот разговор! - закричала на него Ирина. - Сколько раз я запрещала вам шпионить за мной и вмешиваться в мои дела! Теперь вот назло вам я буду с ним говорить, а вы уходите отсюда! - И она показала ему на дверь.
К моему удивлению, Арканов повиновался и, как побитая собака, вышел прочь.
- А теперь идите и вы, - повернулась ко мне Ирина, но сказала это уже другим, не заносчивым и злым, как прежде, а усталым, измученным тоном. - И не очень сердитесь на меня за то, что я вам наговорила. Я страшно несчастна. Может быть… когда-нибудь я попрошу вас… помочь мне. А впрочем, наверное, никогда!
Глава десятая
СЛЕДСТВИЕ
До отъезда из Каменска я успел еще раз повидать следователя, который вел дело об ограблении магазина № 13. Он сказал, что Шандриков продолжает запираться, уверяя, будто газету, взятую им у Фокиной, он потерял на рынке, куда ходил за мясом. Он также категорически отрицает, что жег в печке галоши. Но анализ взятой из печи золы ясно показал, что там был сожжен какой-то резиновый предмет.
- Ничего, не сегодня, так завтра он сознается, - обнадежил меня следователь. - А в крайнем случае обойдемся и без его признания, улик и так достаточно. Оказывается, всю мануфактуру они, то есть Шандриков с каким-то "Пуделем", которого уже разыскивают, завезли по пути из Борска на станцию Озерное и сложили в амбаре у некой Зыриной. Та должна была шить из этого материала платья и костюмы и исподволь их сбывать. А она поторопилась и распродала несколько отрезов, в том числе один своей соседке. Соседка похвасталась подругам по работе. Их разговор случайно слышал экспедитор, бывавший в Борске и знавший, что там недавно ограблен магазин. Он сообщил о подозрительных отрезах в милицию.
На допросе Зырина быстро призналась, откуда у нее в амбаре целый склад мануфактуры, и выдала Шандрикова и "Пуделя". Скоро ее должны были доставить в Каменск, и следователь рассчитывал, что на очной ставке Шандриков сдастся и расскажет, как все было.
Итак, когда я расстался с делом об ограблении магазина № 13, оно было на пути к завершению. Мне больше не пришлось им заниматься, но одна из его, казалось бы, незначительных деталей сыграла свою роль в другом более сложном деле.
Пожелав следователю успеха, я отправился на вокзал, стараясь не думать ни о чем, кроме предстоящего расследования убийства пенсионера Глотова. С вокзала я послал няне Саше открытку, извинился, что не смог проститься с ней лично.
В Озерном меня не ждали, и мой приезд был, видимо, не особенно приятен начальнику районной милиции капитану Коровину.
- Что это полковнику вздумалось послать вас сюда? - недовольно спросил он, болезненно морщась и потирая левую щеку, распухшую от внушительного флюса, перекосившего всю его худую, желтую физиономию с тонким орлиным носом и придававшего страдальческое выражение выпуклым светло-голубым глазам, испещренным красными жилками. - Что мы сами с таким пустяковым делом не можем справиться, что ли? Это я знаю, опять прокурор ему звонил. Кажется, чего бы ему еще нужно: преступник обнаружен, задержан и даже не запирается, что сам отправил жену продавать на рынок украденные тряпки. А если он не сознается в том, что убил Глотова, то вы же сами знаете, что это за публика. Ведь недаром этот самый Семин уже судился и отбыл семь лет в лагерях, значит, немалую школу прошел. От такого типа признания не жди.
Я понимал капитана и сочувствовал ему. Кому, скажите пожалуйста, может понравиться приезд человека, который обязательно начнет копаться в деле, наводить критику, приставать со всякими вопросами. При этом, хотя он и моложе, а иногда и ниже по званию, но в голосе у него будет звучать этакая, если и не начальническая, то, во всяком случае, требовательная нотка только потому, что в кармане у него лежит командировочное удостоверение с подписью высшего начальства.
Я, конечно, не отношу себя полностью к подобным командированным, но должен признаться, проверяя чью-нибудь работу, мало забочусь о том, чтобы оставить о себе приятное воспоминание. Видя чужие ошибки, я не считаю нужным деликатно заминать их, и если с моими выводами не соглашаются, намекая на мою молодость, неопытность и излишнюю пылкость, то я лезу тогда напролом, довожу дело до высших инстанций, а подчас и до партийных организаций.
В данном случае до этого не дошло. Разобравшись с делом, я нашел в нем целую кучу неясностей и, договорившись с прокурором, взял на доследование.
Осмотр дома Глотова мне ничего не дал. Времени уже прошло порядочно, и следы, и оттиски пальцев убийцы, если они и имелись, теперь были уничтожены толпой любопытных, побывавших в этом доме с тех пор, как с него была снята охрана.
Заинтересовавшись списком облигаций, я проверил по тиражным таблицам, не выпало ли на эти номера крупных выигрышей, что могло бы объяснить причину убийства, но ничего не обнаружил. Однако список мог быть важным вещественным доказательством в случае, если бы нам удалось у кого-нибудь обнаружить похищенные облигации.
Я вызвал к себе в кабинет Семина, которого обвиняли в убийстве. Он произвел на меня пренеприятное впечатление. По виду его можно было отнести к такому типу людей, про которых в народе говорят: "сорок два несчастья". Отпечаток приниженности и растерянности лежал не только на его заросшем черной щетиной, оплывшем, грушевидном лице с утиным, расплюснутым на конце носом, печально свисающим к тонким синеватым губам, но и на всей его нескладной фигуре с покатыми плечами и тонкими кривыми ногами в заплатанных грязных штанах. Маленькие, быстрые, как испуганные мыши, глазки Семина бегали по сторонам, веки поминутно моргали.
Держался Семин так же, как и большинство подследственных, не раз уже до этого побывавших под судом и в тюрьме, то есть старался отрицать буквально все. Так, например, он заявлял, что вовсе не знал Глотова, хотя свидетели утверждали, что весной он помогал Глотову садить картошку.
- Разберитесь, гражданин начальник, в моем деле, - канючил он. - Зря меня попутали. Подкинул мне какой-то черт эти тряпки, чтобы засыпать меня, а я, истинный господь, не пришивал Глотова. На черта мне это сдалось? Я и раньше в мокрые дела никогда не ввязывался, а теперь и вовсе. У меня… - Тут он помедлил и продолжал с некоторым смущением, почти шепотом: - Жена у меня на сносях. Конечно, уже и годы немолодые, но вот ребенка ждем. Была у нас девчонка, так померла, пока я в лагерях отбывал. А теперь я зарок себе дал остепениться… Работать начал. Хоть спросите, третий месяц на углярке работаю. А тут… такое вдруг. Черт меня дернул на эти тряпки польститься. Утром вышел, смотрю - лежит узел. Мне бы его выкинуть подальше, а я, дурак этакий, значит, пожадничал, прибрал его.
Мне казалось, что Семин не лжет. Пока он говорил, я смотрел на его руки, черные, мозолистые, похожие на клешни.
- Кем был в лагерях? - спросил я его.
- Да кем, известно, мужиком, работягой. Вкалывал на совесть. Норму выполнял. Надеялся, что срок сократят…
- А кто, по-твоему, мог тебе подкинуть вещи Глотова? Кто такую пакость тебе подстроил?
Семин тут и вовсе отвел глаза в сторону:
- Почем же я знаю, - загнусил он. - Мало ли сволочей на свете?
- Тогда скажи-ка, виделся ли ты недавно с кем-нибудь из тех, с которыми отбывал наказание в тюрьме или в лагерях, и кто из них знает, где ты живешь?
Семин уныло молчал.
- Вот что, - заявил я ему, - вполне возможно, что Глотова и действительно убил не ты, а кто-то другой, но если ты будешь его покрывать, то этим сам поставишь себя в очень тяжелое положение на суде.
- Да вот те крест, ни при чем я тут! - закричал Семин, стуча себя кулаком по узкой, впалой груди.
- Тогда говори чистую правду, кто мог тебя впутать в это дело? Может, враги у тебя были?
Семин опять сник, опустив с безнадежным, подавленным видом свою коротко остриженную, начинающую седеть голову.
- Ну, если не хочешь говорить, твое дело, тогда нам с тобой нечего и время терять, - с этими словами я потянулся к звонку, чтобы вызвать конвой.
Семин вдруг встрепенулся, заволновался, запыхтел. Осмотревшись боязливо по сторонам, он махнул рукой и проговорил сдавленным голосом:
- А, все равно пропадать!.. Скажу уж. Только вы не записывайте. Как бы не дошло… У него ведь везде дружки.
- У кого это, о ком ты?
- Да был у нас в лагерях один, Королем его звали. "Вор в законе" и все такое. Ребята поговаривали, что за ним сроку было больше, чем на сто лет. Но только с нами он сидел по пустяковому делу и не под настоящей своей фамилией - Ивановым звался, и числилось, что это первая его судимость.
Нас всех он в кулаке держал, и мы боялись его страшно. Пикнуть, бывало, не смели. Чуть кто голос супротив его подымет, то быть тому проигранным…
Полагая, что я не знаю, что значило раньше в лагерях "проиграть" человека, Семин пояснил:
- Сядут они в карты играть впятером или вшестером, самые что ни на есть отчаянные, "воры в законе", как у нас называются, оценят чью-нибудь голову рублей в пятьсот или в тысячу и играют на него, будто это лошадь или вещь какая, а он и не чует, что его жизни конец приходит. Потом, кто проиграет, тот должен "пришить" того бедолагу, которого, значит, проиграли, иначе его самого обязательно прикончат. Иному такому человека убить - что раз плюнуть, если у него и так сроков до конца жизни хватит. Ну, присудят ему еще двадцать пять лет - будет у него семьдесят или вся сотня. Тогда ведь к расстрелу не приговаривали, ну и не боялись такие люди хоть кого подколоть.
Для другого, хоть для того же Короля, про которого я говорю, человека прикончить одно только удовольствие было. Ведь он всю свою семью и то порешил.
- Как же это так случилось?
- А очень просто. Уж очень ему хотелось, чтобы его все уважали, боялись и считали настоящим "вором в законе". Вот он как-то всех своих - отца, значит, старую бабку, которая его вырастила, и двух сестренок малолетних - проиграл поодиночке. И как только из тюрьмы вышел, пожил у них денька два, а потом зарезал их всех ночью. С тех пор, куда только он ни попадает, - в тюрьму ли, в лагерь, - все его трепещут, потому что для такого козыря лишить человека жизни ничего не стоит. И к тому же был он мастер своего дела, такой техник, что старые воры, глядя на него, диву давались. Замок открыть без ключа, кошелек вытащить, в карты обыграть - все это он мог так ловко, что комар носу не подточит. И грамотный был, печать любую подделывал. С начальниками всегда держался строго, кричать на себя не давал, законы все почище адвоката назубок знал. Заявление там какое или апелляцию состряпать - все к нему шли, в этом уж он никому не отказывал. Недаром на адвоката, говорят, учился. Но работать в лагерях он никогда не работал. Это уж мы за него отдувались. Начальники сколь раз, бывало, пытались добиться, чтобы он за кайлу взялся, так куда тебе! До голодовки дело доходило. И на допросах стоял камнем - никакой следователь расколоть его не мог.
Я не перебивал Семина и не записывал его слое, чтобы не спугнуть порыва откровенности, который овладел им.
- А когда амнистировали нас, - сказал Семин, - то Король, как только мы в Иркутск приехали, велел мне никуда не уезжать и прийти к нему утром. Я обещать-то обещал, даже землю ел, а как расстались мы с ним, так сразу - ноги в руки да пешедралом по шпалам до первой станции без отдыха и упорол. Потом сел на поезд и - сюда, к жене. Думаю: "На черта я себя мучить буду? Много ли жить-то осталось при моем здоровье? Как-нибудь пробьюсь помаленьку". А тут вон что вышло…
Семин умолк, и мне стоило немалых усилий вновь расшевелить его. Видимо, воспоминания о Короле, боязнь, что тот может узнать об этом признании, снова парализовали его волю.
Мне не особенно верилось, что фамилия, под которой Король отбывал наказание в лагере, была действительно - Иванов. К тому же очень сбивчиво обрисовал Семин его наружность. То, по его словам, это был невысокий, полный пожилой человек, рыжий, с голубыми глазами, то вдруг он начинал упорно утверждать, что Король был значительно выше меня ростом. Значит, особенно верить ему не приходилось. Однако я решил, не откладывая в долгий ящик, сегодня же навести кое-какие справки о Короле.