Я не отношусь к числу кисейных барышень-недотрог, которых приводит в панику возможность остаться наедине с молодым человеком. Меня совершенно не волнует такое положение. Подруги называют меня ледышкой, потому что я никем еще не увлекалась, в то время как все они уже были влюблены и даже не раз. Конечно, они не правы, я не ледышка и не сухарь. Просто я мало думаю о тех пустяках, которые они принимают за серьезные увлечения. По-моему, любовь - это большое и прекрасное чувство, и играть в нее - это все равно, что кощунствовать над святыней.
У меня много знакомых студентов, с некоторыми из них я дружна, два-три мне очень нравятся. Уж не раз мне говорили о любви, было приятно слушать, не скрою, но сердце у меня ни разу не забилось ответным чувством.
Я сама не знаю, почему об этом пишу. Может быть, для того, чтобы лучше понять и еще раз почувствовать то ощущение, которое я испытала, встретив устремленный на меня взгляд черных блестящих глаз этого человека в вагоне. Тогда меня охватили и робость, и смущение, и чувство какой-то беззащитности. Никогда ничей взгляд не действовал на меня так.
Он сидел передо мной, крепкий, красивый, загорелый, с мальчишеским чубиком волос над умным, добрым лбом, и хотя его глаза смотрели дружески, но узкие губы под черными коротко подстриженными усами улыбались, как мне казалось, насмешливо.
Но вдруг все это наваждение исчезло, и мое смущение рассеялось, как сон. Я даже вздохнула свободней. Передо мной был мой старый знакомый, Дима Карачаров, товарищ Радия по школе. Годы, а главное усы так изменили его, что я не сразу узнала. Теперь я могу признаться, что когда-то он мне очень нравился и только его невероятная застенчивость помешала нам ближе познакомиться. Однако, прощаясь со мной, он сказал несколько таких слов, которые я не раз с нежностью вспоминала.
Мне очень мало пришлось встречаться и говорить с ним, но зато я много слышала о нем от Радия и от няни Саши, которая когда-то нянчила его и после была очень дружна с его родителями. Но не только рассказы няни и брата заставили меня ценить и уважать Дмитрия. Я видела, какое доброе влияние он оказывал на Радия. Только он один был в состоянии усмирять дикие фантазии моего брата, заставлять его учить уроки, читать. Не раз Радий в покаянные минуты признавался, что только Дмитрий умел вовремя одернуть его, сбить с него спесь. Особенно остро почувствовала я это, когда их пути разошлись. Без постоянной, дружески направляющей руки наш слабовольный Радий стал выпивать, бездельничать, и теперь не знаю, чем это может кончиться.
Увидев Дмитрия, я сразу вспомнила, как прекрасно он влиял на Радия, и подумала, что если бы брат мог опять опереться на его твердую руку, то был бы спасен.
Боюсь, что от радостной надежды, которую вдохнула в меня эта мысль, я вела себя с Дмитрием недостаточно сдержанно, много говорила, смеялась. Но я уверена, что если Дмитрий остался хоть чуточку прежним, то не осудит. Мне очень хочется верить, что он поможет нам. Он, наверное, и теперь такой же хороший и добрый. Я, как сейчас, вижу перед собой его глаза. Это глаза настоящего, верного друга.
Глава шестая
В ТИХОМ СЕМЕЙНОМ КРУГУ
Сразу же с вокзала я отправился в управление, но там меня постигла неудача: полковник Егоров, с которым мне нужно было увидеться, выехал по срочному делу в район. Пришлось разговаривать с его заместителем. Тот, конечно, сделал все необходимое, чтобы помочь мне выполнить задачу, ради которой я приехал, но ему, видимо, не были знакомы планы полковника Егорова относительно моей личной судьбы, и мне следовало запастись терпением.
О том, как дальше протекало следствие по делу об ограблении тринадцатого магазина, я расскажу в нескольких словах.
Вместе с товарищами из каменской милиции мы познакомились на почте с курносой румяной девушкой-письмоносцем, доставлявшей газеты на улицу Лассаля, и у нее в сумке обнаружили очередной номер "Каменского рабочего" с точной копией той неразборчивой надписи, которая стояла на газете, найденной у крыльца магазина.
Газета оказалась адресованной гражданке Фокиной, занимавшейся, как сообщила ее соседка, шитьем женского платья.
- И как будто без патента, - добавил вполголоса муж соседки, видимо, не одобрявший поведения гражданки Фокиной.
Стук машинки за дверью говорил, что Фокина занята своей беспатентной профессией. Она долго не впускала нас в комнату, а когда мы все-таки попросили ее хотя бы выйти, то дверь внезапно распахнулась - и на пороге перед нами предстала маленькая кругленькая особа с выражением ярости на поношенном, но заново оштукатуренном личике. Видимо, она была готова дать нам сражение, пользуясь тем, что все улики ее незаконного ремесла были припрятаны. Даже машинки и той не было видно.
Однако, узнав, что мы пришли всего-навсего проверить аккуратно ли ей доставляют почту, Фокина отмякла и пригласила в комнату.
На письмоносцев она жаловалась: газеты доставляют поздно, вместо того чтобы заносить в дом, бросают в сенях, а в общем, жалобу ее записывать не нужно, так как она сама знает, как это неприятно, когда на тебя жалуются, потому что работала письмоносцем, испытала, что это за радость.
Будто бы для того, чтобы определить фамилию письмоносца по отметке на газете, мы попросили у нее последние номера. Она с готовностью бросилась исполнять нашу просьбу. Сегодня газету еще не приносили, вчерашний номер она уже истратила, а позавчерашний… Тут она с минуту припоминала, потом воскликнула:
- Да, ведь его Кешка брал! Вот всегда так - возьмут, а нет, чтобы возвратить. Ахламоны проклятые.
Мы просили ее не беспокоиться и отправились к Кешке, полное имя и фамилия которого было Иннокентий Савельевич Шандриков.
Мгновенно по телефону были наведены справки. Шандрикова хорошо знали в милиции. Года два он работал шофером, потом за лихачество лишился прав, запьянствовал, попал в компанию воров, был осужден, отбыл часть срока и после освобождения по амнистии устроился шофером на автобазу.
По словам соседей, Шандриков с работой расстался уже с неделю. Его уволили за пьянство. Позавчера он с утра куда-то запропал, а вернувшись на следующий день часам к пяти вечера, жаловался, что с ним на улице случился припадок и он больше суток пролежал в скорой помощи. Однако по справкам, которые мы навели, там такого пациента не было. Тогда мы решили побеспокоить самого Шандрикова.
Все то время, пока мы были заняты выяснением его биографии и занятий, Шандриков благополучно почивал у себя на квартире под незаметным, но неослабным наблюдением двух наших товарищей.
Он лежал на постели, укрывшись с головой затасканным ватным одеялом, из-под которого были видны только выглядывавшие из рваных носков грязные желтые пятки. В просторной, полупустой, давно не прибиравшейся комнате, на непокрытом столе красовался неприглядный натюрморт в виде полной окурков банки из-под консервов и пустой бутылки из-под коньяка.
Оставив одного из товарищей у окна, мы постучались в дверь. Шандриков горошком соскочил с кровати и отпер нам, точно дожидался нашего прихода. По документам ему было двадцать четыре года, но выглядел он как сорокалетний. Лицо его опухло от постоянного пьянства. Я поймал себя на мысли, что раньше он, наверное, был приятным, даже симпатичным парнем, но теперь его вид вызывал только отвращение.
При обыске у Шандрикова нашли около пятисот рублей, пачку дорогих папирос, две бутылки дорогого коньяка. Галош ни новых, ни старых мы не нашли, но свежий пепел в давно не топленной печке показался нам подозрительным, и товарищ из каменской милиции взял его, чтобы отправить на анализ. Теперь дело Шандрикова переходило в его руки, однако мы договорились, что, когда потребуется, он даст мне весь материал для доклада полковнику.
На первом допросе Шандриков самым решительным образом отрицал, что он на днях куда-нибудь уезжал из города, повторяя ту же сказку о своем припадке. Но мы и не ожидали от него скорого признания.
Заместитель начальника управления сообщил мне, что полковник Егоров звонил из района, сказал, что вернется дня через два, и, узнав о моем приезде, приказал дождаться его.
Нельзя сказать, что я был этим огорчен, да и кто на моем месте не обрадовался бы возможности на законном основании отдохнуть пару дней, всласть побродить по своему родному городу после долгой разлуки с ним.
Я медленно шел по широкому, прямому, как линейка, солнечному и оживленному центральному проспекту в таком чудном настроении, что даже лужи на асфальте, отражающие голубое небо, казались мне красивыми.
Мысли мои все возвращались к недавней встрече с Ириной. В глазах стояло чуть тронутое золотистой краской загара, сияющее еще неосознанной красотой девичье лицо, гладкий высокий лоб, строгая, спокойная линия профиля. С невольным восхищением я думал:
"Какое у нее чудесное лицо! Так и веет от него весенней свежестью, точно от лесного анемона".
Почему-то мне было неприятно, что Ирина приходится сестрой Радию Роеву и дочерью Аркадию Вадимовичу, хотя досада на них у меня давно уже прошла. Но если хорошенько разобраться, какое мне было дело до всего семейства Роевых, включая и Ирину? Встретились мы случайно, и встреча эта, наверное, скоро забудется, хотя в глубине души я сомневался в этом.
Общежитие, куда меня направили из управления, находилось на той же улице, где жили Роевы, только квартала на два дальше их квартиры.
Медленной походкой никуда не спешащего человека я подошел к двухэтажному стандартному дому, где обитал мой бывший приятель. Поравнявшись со знакомым палисадником, засаженным разросшейся за эти годы акацией, я убавил шаги взглянул на окна второго этажа.
- Что засматриваешь, что засматриваешь к нам в окна? - вдруг раздался у меня за спиной женский голос.
Я быстро обернулся с чувством, будто меня поймали на преступлении. Ко мне подходила, широко улыбаясь, моя старая приятельница няня Саша.
- Откуда ты, голубь мой, прилетел? Я тебя сразу, как увидела, так и узнала, хоть и вымахал ты вон какой высокий да широкий, - говорила она, с искренней радостью оглядывая меня. - Волосы-то у тебя и глаза материны - черные, а лицом и всей статью ты больше на отца похож - такой же орел. Девки-то, поди, сохнут по тебе? А у нас Радька хоть и тоже высокий, но худущий, глиста глистой. Бог его знает, чего ему не хватает. Уж, кажется, кормлю их всех как на убой. А тут еще курить начал, пачки на день ему мало. Да что же мы стоим? Давай заходи, поговорим с тобой, ведь столько лет не виделись. Радик дома должен быть, да и Иришка тоже. Выросла она у нас как! Ты, поди, ее теперь и не узнаешь.
С теплым дружеским чувством глядя на некрасивое, смуглое, скуластое и морщинистое лицо старушки, светящееся добротой и лаской, на ее жидкие седоватые волосы, выбившиеся из-под платка, на сухую нескладную фигуру с впавшей грудью, я ругал себя в душе за то, что недавно думал, будто у меня в Каменске нет близких людей. Разве не родной была для меня эта искренняя, добросердечная женщина, со слезами на глазах смотревшая на меня материнским взглядом. Я хотел бы обнять и поцеловать ее, но в первый момент встречи не догадался сделать это, а теперь целоваться, да еще под окнами этого дома, казалось мне неудобным.
Мы расстались с няней Сашей, уговорившись завтра увидеться, и радостное ощущение от этой встречи долго не покидало меня.
До вечера я гулял по городу, заходил в новые здания, заглянул в свою бывшую школу и даже ухитрился пробраться в заново перестроенный драматический театр, где в это время шла репетиция.
Как-то так получилось, что в этот день мне пришлось еще трижды пройти мимо дома Роевых. И каждый раз я ловил себя на том, что пялю глаза на окна второго этажа в надежде увидеть Ирину.
В конце дня, возвращаясь из кино, я опять свернул к этому дому, но сообразил, что пятый раз прохожу мимо этих окон. Я собирался уже повернуть обратно, но тут уж восстал здравый смысл. "Что за идиотство! - рассердился я. - Что может мне помешать хоть сорок раз подряд пройти по любой улице города, если мне это захочется?" Я не узнавал себя. Пора было одуматься и выбросить из головы всю блажь, которая ни с того ни с сего заставляла меня валять дурака. Ведь теперь я уже был не мальчишка и мог совладать со своими чувствами.
С этим похвальным намерением я отправился дальше, решив не обращать больше внимания ни на чьи окна, и уже подходил к дому Роевых, как вдруг неожиданное происшествие привлекло мое внимание. Большой, синий с желтым, автобус, оплеснув край тротуара грязью из широкой лужи, подкатил к выстроившейся на остановке очереди. Дверца его открылась, и в нее, торопясь, но довольно чинно, стали входить пассажиры, как вдруг подбежавшие со стороны два парня, оба в туго натянутых легких сапожках, пиджаках с поднятыми воротами и надвинутых на глаза кепках, стали яростно протискиваться к двери, действуя при этом плечами и локтями.
Пожилой мужчина с обвисшими седыми усами, которого один из парней довольно-таки основательно толкнул, возмутился и стащил парня с подножки уже отходившего автобуса.
- Ты что меня лапаешь? - ощерился парень, надвигаясь на него, втянув голову в плечи и выпятив подбородок. - Тебе что, жить надоело? - и, размахнувшись, сильно толкнул старика в грудь.
Тот пошатнулся и, споткнувшись о подставленную вторым хулиганом ногу, упал навзничь, ударившись затылком о тротуар.
Никто из прохожих и из тех, кто оставался в очереди на автобус, не вступился за старика, хотя тут были и молодые мужчины. Оставлять хулиганов безнаказанными было нельзя, и я бегом пустился догонять их. Они же, не торопясь, вразвалку, удалялись прочь, как будто ничего особенного не произошло.
Выбрав того, который толкнул старика, я схватил его за локоть и так круто повернул к себе, что он едва устоял на ногах.
- Что тебе надо? - окрысился на меня парень.
- Идем в отделение. Да не вырывайся, а то я тебя так скручу, что не поздоровится.
Второй хулиган, сообразив, что дело оборачивается неприятностью, держался в стороне. Нужно было пригласить с собой пострадавшего, но мне сказали, что он уехал на такси. Я попросил, чтобы кто-нибудь из свидетелей происшествия дошел со мной до милиции.
- Ну вот еще! - сказала толстая дама с длинной, похожей на дыню головой и узкими, точно серпом прорезанными, глазами. - Пойди с вами в милицию, а потом по судам затаскают. Да и вам, гражданин, не советую. Вы их приведете, а они потом подкараулят вас да бритвой по глазам. Мало ли случаев рассказывают.
- И вообще, чего вы привязались к этому парню? - услышал я сзади очень знакомый голос. - Его толкнули, он ответил. Только и всего. Придираетесь, сами не знаете к чему.
Я обернулся и к своему удивлению увидел, что говорит это Радий, черт бы его побрал. В зеленой велюровой шляпе, острым шлыком торчавшей на голове, в чудесном коричневом пальто какого-то особенного покроя с широко застроченными рубцами на швах, он походил на артиста столичной оперетты.
- Послушайте! - сказал я, не желая отвечать на его растерянную улыбку, показывающую, что он меня тоже теперь узнал. - Если вы трус и боитесь защитить старика от хулиганов, то не мешайте другим и не путайтесь под ногами.
- Давайте, товарищ, я с вами пойду, - смущенно предложил молодой человек в железнодорожной форме. - Хоть мне и некогда, но так это дело оставлять нельзя. До чего распустились, мерзавцы.
На наше счастье, за углом мы повстречали милиционера, которому вручили сперва нашего пленника, а потом протокол, который я тут же сочинил по всем правилам на листке из блокнота.
От всего этого происшествия в душе у меня остался отвратительный осадок. Разобравшись, я понял, что дело не в неприятном столкновении с бывшим приятелем, так как он для меня был давно уж "бывшим". Меня огорчало, что теперь я не смогу увидеть Ирину. И нечего мне было обманывать самого себя, что мне нет никакого дела до нее. Ведь целый день я только и думал, что о ней. Неужели прежнее чувство вспыхнуло вновь?
Я так углубился в свои мысли, что прошел мимо переулка, в который следовало свернуть. Чертыхнувшись, я круто повернул обратно и вдруг нос к носу столкнулся с Радием, шедшим следом за мной.
- Ты чего это, Димка, всплыл на меня, как медведь? - смущенно смеясь, воскликнул он, загораживая мне дорогу. - Ведь смешно же, ей-богу. Встретились два старых друга и поссорились из-за какого-то блатяги.
- Я не ссорился, - возразил я, чувствуя, что во мне еще живо какое-то теплое чувство к Радию, - но ты, я вижу, совсем охамел за эти годы. Ведь это же последнее дело…
- Ну ладно, ладно, - не дал он мне докончить. - Забудем к чертям всю эту историю и пойдем мириться. Нужно же поговорить после такой долгой разлуки. Ты знаешь, за это время мне часто очень недоставало тебя…
В последних его словах проскользнула искренняя, жалобная нотка, и это окончательно смягчило мой гнев.
Дом Роевых был в нескольких шагах от нас, так что мы не успели ни о чем поговорить. Открыв своим ключом парадную дверь, Радий провел меня в свою комнату, вход в которую был прямо из прихожей. Многозначительно щелкнув себя по вороту, он сказал:
- Сейчас сообразим кое-что, - и скрылся.
"За водкой побежал, - поморщившись, подумал я. - Нужно поскорей отделаться от него. Совсем не хочется с ним выпивать".
Комната Радия очень мало изменилась с тех пор, как я был в ней несколько лет тому назад. Только тонкая переборка, отделявшая ее от столовой, была оклеена новыми обоями под персидский ковер и вместо одной кровати в ней стояла еще раскладушка, покрытая чудесным плюшевым одеялом.
В комнате не было ни книг, ни газет, которыми я мог бы пока заняться, и потому я подошел к окну - естественному прибежищу всякого, кому нечего делать. Оно было открыто настежь. Усевшись на подоконник, я смотрел на знакомую улицу и не узнавал ее. Серые домишки, толпившиеся, раньше на противоположной стороне, исчезли, и на их месте чуть не на полквартала развернулся огромный жилой дом с магазинами в нижнем этаже. В пролете между ним и старым особняком виднелись знакомые купола выходившей на соседнюю улицу небольшой розовой церквушки, когда-то гордо возвышавшейся над окружающими зданиями. Теперь ее едва было видно из-за вымахавшего рядом с нею шестиэтажного корпуса, да и с другой стороны чуть ли не выше ее крестов уже поднималась мощная стрела башенного крана, похожая на занесенную руку.
В соседней комнате, в столовой, у Роевых шло чаепитие, и, как было слышно через тонкую перегородку, Клара Борисовна угощала гостя, какого-то неведомого Ивана Семеновича, не отличавшегося особенной вежливостью. Как обычно, манерничая, она упрашивала его слащавым голоском:
- Иван Семенович, еще чашечку.
- Я же сказал, что не хочу.
- Но вы же всегда пьете две.
- А сегодня одну И оставьте меня в покое.
- Когда вы так мне отвечаете, я всегда вспоминаю, каким милым и любезным вы были на даче, а теперь…
- Что теперь?
- Ничего, - со слезами в голосе произнесла Клара Борисовна и, резко отодвинув стул, поднялась и вышла на балкон. Мне пришлось уйти с подоконника, чтобы она меня не увидела. Но и у стола, где я уселся, были слышны ее всхлипывания и вздохи, видимо, предназначавшиеся для чьих-то, но, во всяком случае, не для моих ушей.
Я думал, что они в столовой только вдвоем, и был поражен, услышав взволнованный голос Аркадия Вадимовича.
- Мне кажется, Иван Семенович, вы могли бы держать себя более вежливо с моей женой.
- Ваша жена сама виновата, что пристала ко мне с этим проклятым чаем.
- Разве дело в чае?