- Ради бога, где это мы? - спросил он в тревоге. На улице было полно детей в испачканной одежде, с сопливыми носами. Женщины с посиневшими от холода руками сидели в проходах между домами перед рядами поношенной обуви. В подвальных окнах слабо мерцал свет. В воздухе стоял затхлый, удушливый запах, природу которого трудно было определить. - Где мы? - повторил Доминик, все больше разъяряясь.
- В Семи Циферблатах, - ответил Карлайл. - Точнее, на Дадли-стрит. Эти люди - продавцы подержанной обуви. Вон там, - он указал на подвальные окна, - они берут старые или украденные туфли и из более приличных кусков делают новые, а потом продают. В других местах то же самое проделывают с одеждой: ее распарывают и перекраивают заново. Переделанные из старья шерстяные вещи лучше, чем новые из хлопка, - в них теплее. А единственное, что они могут себе позволить купить, - это хлопчатобумажные вещи.
Доминика трясло. На этой улице было просто ужасно, и он страшно злился на Карлайла за то, что тот притащил его сюда.
Либо Сомерсет этого не замечал, либо ему было все равно.
- Верните тот кеб! - зарычал Доминик. - У вас не было никакого права везти меня сюда! Это место… - Он не находил слов и только в ужасе озирался. Эти здания как будто придавили его. Повсюду царили нищета и убожество; пахло грязью, старыми тряпками, копотью от масляных ламп, немытыми телами, вчерашней стряпней. После недавнего сытного обеда это было уже слишком.
- Преддверие ада, - тихо докончил за него фразу Карлайл. - Не говорите так громко. Все они живут здесь, и это их дом. Полагаю, им тут тоже не нравится, но больше у них ничего нет. Выкажите свое отвращение - и вам не уйти отсюда в целости и сохранности. А ведь это еще цветочки. Вам бы нужно увидеть Блюгейт-филдз у Лаймхаусских доков, Уайтчепел, Сент-Джайлс… Пойдемте со мной. Нужно пройти всего триста ярдов, вон туда. - Он показал на переулок. - В конце этой улицы, через площадь, находится местный работный дом. Я бы хотел вам его показать. И он не один такой. А затем, пожалуй, Акр Дьявола, неподалеку от Вестминстера?
Доминик открыл было рот, чтобы заявить, что хочет отсюда уйти, но тут увидел лица детей, глазевших на него. Они были совсем маленькие, а глаза - старческие, как у распутников, которых он видел у проституток в борделях на Хеймаркет.
Доминик заметил, как один мальчуган, за которым, играя, гнался другой, приблизился к Карлайлу и, неуловимым движением вытащив у того из кармана шелковый платок, помчался дальше.
- Карлайл!
- Я знаю, - спокойно ответил Сомерсет. - Не беспокойтесь. Просто следуйте за мной. - И он, небрежной походкой перейдя дорогу, двинулся по другой стороне, затем свернул в переулок.
На дальнем конце площади он остановился и постучал в большую деревянную дверь. Ее открыл дородный человек в зеленом сюртуке. Кислое выражение его лица сменилось настороженным. Однако он не успел вымолвить и слова, как Карлайл зашел внутрь, оттесняя его.
- Здравствуйте, мистер Идз. Зашел узнать, как у вас дела сегодня.
- Хорошо, благодарю вас. Да, очень хорошо, сэр. - В голосе Идза звучали тревожные нотки. - Вы слишком добры, сэр. Слишком внимательны к нам. Уверен, что ваше время дорого, сэр.
- Очень, - согласился Карлайл. - Так что давайте не будем тратить его понапрасну. У вас кто-нибудь из детей ходил в школу с тех пор, как я был здесь в последний раз?
- О, да! Все, что были у нас на момент набора, сэр, не извольте сомневаться.
- И сколько же это?
- Ну, я не помню точные цифры… Не забывайте, что люди здесь прибывают и убывают, по мере необходимости. Если их тут нет в день набора, который, как вам известно, бывает всего раз в две недели, тогда, естественно, они должны уйти.
- Я знаю это не хуже вас, - резко произнес Карлайл. - И я также знаю, что они выписываются за день до набора и возвращаются назавтра.
- Ну, это уж не моя вина, сэр!
- Я знаю! - В голосе Карлайла звучала злость на собственное бессилие.
Он прошел мимо Идза и зашагал по душному сырому коридору. Доминик вынужден был следовать за ним, чтобы не оставаться одному в этом коридоре с каменными стенами. Он продрог до костей.
Комната, в которой они очутились, была большая, с низким потолком, и освещалась газом. В углу топилась печь. Около пятидесяти-шестидесяти мужчин, женщин и детей сидели, распарывая старую одежду, сортируя куски ткани, кроя и сшивая их заново. Воздух был таким спертым, что у Доминика запершило в горле, и пришлось приложить усилия, чтобы его не стошнило. Карлайл же, по-видимому, привык к этой духоте. Перешагнув через груду тряпок, он подошел к одной из женщин.
- Привет, Бесси, - бодро сказал он. - Как вы сегодня?
Женщина улыбнулась, показав почерневшие зубы, и что-то пробормотала в ответ. Она была крупная, с нескладной фигурой, и Доминик решил, что ей около пятидесяти. Он не понял ни слова из того, что она сказала.
Карлайл повел его туда, где с полдюжины детишек сидели, распарывая старые брюки. Некоторым из них было не больше трех-четырех лет.
- Трое из них - дети Бесси. Раньше они работали дома, но когда там провели железную дорогу, то расчистили трущобы, и дом, в котором была их комната, снесли. Ее муж и старшие дети делали спичечные коробки по два с половиной пенса за сто сорок четыре штуки. Сама Бесси работала на спичечной фабрике "Брайэнт энд Мэйз". Вот почему она так странно говорит - у нее некроз челюсти, вызванный фосфором в спичках. Она всего на три года старше Алисии Фицрой-Хэммонд. Вы бы так не подумали, не правда ли?
Это было уж слишком. Доминик пришел в ужас.
- Я хочу выбраться отсюда, - сказал он тихо.
- Как и все мы. - Карлайл обвел руками всю комнату. - Вы знаете, что треть лондонцев живет не лучше их - либо в многоквартирных скворечниках, либо в работных домах?
- Что же тут можно сделать? - с беспомощным видом спросил Доминик. - Это… это так… необъятно!
Побеседовав еще с парой людей, Карлайл повел Доминика обратно и язвительно попрощался с мистером Идзом на пороге. После спертого воздуха в помещении даже серое небо и мелкий дождь были приятны.
- Нужно изменить некоторые законы, - ответил на его вопрос Карлайл. - Самый последний клерк, умеющий писать и считать, - принц по сравнению с этими несчастными. Нужно дать детям бедняков образование и ремесло. Для родителей уже почти ничего нельзя сделать, но мы можем попытаться улучшить жизнь детей.
- Возможно. - Доминик с трудом за ним поспевал. - Но с какой целью вы показали все это мне? Я же не могу изменить законы!
Карлайл остановился. Он подал несколько пенсов ребенку, который просил милостыню. Мальчик немедленно передал их старику.
- Только подумайте - посылать своего внука просить для вас милостыню! - пробормотал Доминик.
- Вряд ли они родственники. - Карлайл зашагал дальше. - Детям охотнее подают, особенно если они слепые или калеки. Некоторые женщины даже нарочно калечат своих детей: тогда у тех больше шансов выжить. А теперь я отвечу на ваш вопрос. Вы можете поговорить с такими людьми, как лорд Флитвуд и его друзья, и убедить их сходить в парламент и проголосовать за изменение закона.
Доминик пришел в ужас.
- Но я же не могу рассказывать им о таких вещах! Они… - И тут он сам понял, что именно сказал.
- Да, - согласился Карлайл. - Они почувствуют отвращение и оскорбятся. Джентльмен не должен смущать других столь неприятной темой. Думаю, на днях я испортил вам ленч. Теперь вы не получаете такого удовольствия от жареного гуся, когда думаете о чем-нибудь таком, не так ли? И тем не менее далеко ли, по вашему мнению, от Гэдстоун-парк до Семи Циферблатов? - Они завернули за угол и в дальнем конце улицы увидели кеб. Карлайл ускорил шаг, и Доминику пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отставать от него. - Но уж если мне приходится обхаживать этого бесчувственного Сент-Джермина, то и вы, наверное, сможете пережить несколько неприятных минут с Флитвудом, не правда ли?
Доминик провел ужасный вечер, и когда он проснулся на следующее утро, было ничуть не лучше. Он велел слуге хорошенько вычистить одежду, в которой был вчера, а если запах останется, отдать кому угодно. Однако от картинок, стоявших перед его мысленным взором, было не избавиться таким простым способом. В душе он ненавидел Карлайла за то, что тот вынудил его увидеть то, о чем он бы предпочел не знать. Конечно, Доминик всегда знал в теории, что существует бедность, но никогда не видел ее по-настоящему. Ведь на улице не всматриваешься в лица бедняков - равно как не замечаешь фонарные столбы и ограды. Человек слишком занят собственными делами, чтобы думать о них.
Но еще хуже, чем картинки, был вкус во рту. Стойкий запах бедности никуда не делся, и, все, что ел Доминик, имело неприятный привкус. А может быть, то было чувство вины?
Он еще раньше договорился отвезти Алисию, которой нужно было съездить по какому-то делу, и велел заранее подать экипаж. Доминик заехал за ней в четверть одиннадцатого, и она сидела наготове и ждала его - хотя, конечно, и виду не подала. Она воображала, что он ничего не заметит, вероятно, забыв, что Доминик уже был женат и имел представление о маленьких женских хитростях.
Алисия, одетая во все черное, сегодня была особенно хороша: белокурые волосы блестели, нежная кожа была ослепительно белой. Она вся сияла безукоризненной чистотой. Невозможно было сравнивать ее с той женщиной из работного дома.
Алисия что-то говорила ему, но он не слушал.
- Доминик? - повторила она. - Вам нехорошо?
Ему хотелось поделиться с кем-то вчерашними впечатлениями, так как он не мог думать ни о чем другом.
- Вчера я встретил вашего друга Карлайла, - резко произнес он.
Удивленная его тоном, она спросила:
- Сомерсета? Как у него дела?
- Мы вместе откушали в клубе, а потом он заманил меня в самое ужасное место, какое мне приходилось видеть! Я никогда не мог вообразить ничего подобного…
- Мне жаль. - Алисия обеспокоенно взглянула на Доминика. - Вы не пострадали? Уверены, что хорошо себя чувствуете? Я легко могу отменить этот визит - ничего срочного.
- Нет, я не пострадал! - Его голос звучал сердито, он перестал владеть собой, в душе кипели смятение и гнев. Доминику хотелось, чтобы кто-то все объяснил. А еще лучше было бы оставаться в неведении - так легче жилось.
Алисия явно ничего не понимала. Она никогда в жизни не видела работный дом. Ей не разрешали читать газеты, и она никогда не имела дело с деньгами. Домоправительница вела записи расходов, а муж оплачивал ее счета. Единственные лишения, с которыми она столкнулась, - это когда отец урезал ей деньги "на булавки", потерпев неудачу с вкладами.
Доминик хотел объяснить, что именно он видел и какие чувства испытывал. Однако об этом можно было рассказать только некрасивыми словами. Да и как описать вещи, которые Алисия ни за что не смогла бы вообразить? Сдавшись, он погрузился в молчание.
После того, как визит был закончен, он отвез Алисию в Гэдстоун-парк. Затем, чувствуя себя несчастным, отослал экипаж и целый час сидел у себя дома, глядя на огонь в камине. Наконец он встал и приказал снова подать экипаж.
Шарлотта выкинула из головы всю эту историю с трупами. У нее было слишком много собственных забот, чтобы интересоваться делами, которые вел Питт. А опознание трупа человека, который, насколько ей было известно, умер от естественных причин, ее не беспокоило. А тут еще Джемайма упала в лужу, и нужно было полностью ее переодеть. Поэтому прибавилось стирки, к тому же Шарлотта не любила гладить.
Она удивилась, когда позвонили в дверь, так как никого не ждала. Люди редко заходят в середине дня: у всех есть свои обязанности, и в это время обычно стряпают. Но еще больше она удивилась, увидев на пороге Доминика.
- Мне можно войти? - спросил он, прежде чем она успела заговорить.
Шарлотта шире распахнула дверь.
- Да, конечно. Что случилось? Вы выглядите… - Она хотела сказать "несчастным", но решила, что "нездоровым" будет тактичнее.
Он прошел в холл, и Шарлотта, закрыв дверь, снова повела его на кухню. Джемайма играла в кубики в своем манеже в углу. Доминик присел на деревянный стул у стола. В комнате было тепло, приятно пахло вымытым деревом. С сушилки под потолком свисали простыни, и он с любопытством посмотрел на веревку и шкивы, с помощью которых сушилку поднимали и опускали. На плите нагревался утюг.
- Я оторвал вас от дел, - сказал Доминик, не двигаясь.
- Нет, не оторвали. - Улыбнувшись, Шарлотта взяла утюг и продолжила гладить. - Что случилось?
Доминику стало досадно, что по его лицу сразу все видно. Однако так хотелось, чтобы его успокоили, что было не до обид.
- Вчера некто по фамилии Карлайл показал мне работный дом, где-то в Семи Циферблатах. Там было человек пятьдесят-шестьдесят, все в одной комнате. Они распарывали и перешивали старую одежду. Даже дети. Это мерзко!
Шарлотта вспомнила, как рассердилась, когда Питт впервые рассказал ей о трущобах. Она тогда жила на Кейтер-стрит и считала, что очень хорошо осведомлена о жизни, потому что просматривает газеты. Шарлотта была потрясена и разгневана, что не знала об этих неприглядных сторонах жизни раньше. Но особенно она рассердилась на Питта, потому что он-то знал обо всем этом всегда и впустил в ее мир людское горе.
Шарлотте нечем было утешить Доминика. Она продолжала гладить рубашку.
- Да, мерзко, - подтвердила она. - Но зачем он повез вас туда, этот мистер Карлайл?
- Потому что он хочет, чтобы я поговорил с моим другом из палаты лордов и попытался на него повлиять: нужно его присутствие на заседании, когда будет обсуждаться билль Сент-Джермина.
Шарлотта вспомнила, о чем рассказывала тетушка Веспасия, и сразу же все поняла.
- И вы собираетесь это сделать?
- Ради бога, Шарлотта! - воскликнул Доминик с раздражением. - Как же можно подойти к человеку, которого знаешь в основном по скачкам, и сказать ему: "Между прочим, мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали в палате лордов, когда будет обсуждаться билль Сент-Джермина, потому что работные дома ужасны, а детям нужно образование. Нужен закон о поддержке и образовании детей бедняков в Лондоне, так что будьте славным парнем и уговорите всех ваших друзей проголосовать за него!" Это же невозможно! Я просто не могу это сделать!
- Жаль.
Шарлотта не отрывала взгляда от рубашки, которую гладила. Она сочувствовала Доминику, так как знала, что почти невозможно внушить людям мысли, которые им не нравятся, особенно если от этого им становится неуютно, и они начинают сомневаться в существующем порядке вещей. Но она не собиралась говорить, что он никому не обязан, да и вряд ли Доминик согласится с этим. Он видел улицы Семи Циферблатов, ощутил их запах, и теперь никакие слова не сотрут это из памяти.
- Жаль! - в ярости повторил он. - Жаль! И это все, что вы можете сказать? Томас когда-нибудь вам рассказывал, каково там? Это неописуемо - всюду грязь и отчаяние…
- Я знаю, - спокойно ответила она. - А есть еще худшие места, нежели работные дома: это ветхие многоквартирные скворечники, которые даже Томас не решается описывать.
- Он вам рассказывал?
- Кое-что, но не все.
Доминик нахмурился и уставился на белую деревянную столешницу.
- Это ужасно!
- Вы бы не хотели поесть? - Шарлотта сложила рубашку и убрала ее, потом отставила гладильную доску. - Я собираюсь перекусить. Есть только хлеб и суп, но присоединяйтесь, если хотите.
Внезапно между ними разверзлась пропасть, и Доминик осознал, что говорил с Шарлоттой так, словно оба они все еще на Кейтер-стрит, в одинаковом материальном положении. Он забыл, что теперь его мир так же отличается от ее мира, как дом самой Шарлотты - от Семи Циферблатов, и ощутил смущение от своей неловкости. Доминик наблюдал, как она достает из буфета две чистые тарелки и ставит на стол. Затем Шарлотта вынула хлеб из корзинки, взяла доску и нож. Масла не было.
- Да, пожалуй, - ответил он, - я поем.
Она сняла крышку с кастрюли на плите и налила суп в две тарелки.
- А Джемайма? - спросил Доминик.
Шарлотта села к столу.
- Она уже поела. Что же вы собираетесь делать относительно просьбы мистера Карлайла?
Он промолчал. Ответ был ему уже известен, но пока что не хотелось это признавать.
- Я попытался рассказать об этом Алисии. - Он попробовал суп, который оказался удивительно вкусным; хлеб был свежий, с хрустящей корочкой. А он и не знал, что Шарлотта умеет печь хлеб. Ну что же, по-видимому, ей пришлось многому научиться.
- Это несправедливо. - Она пристально посмотрела на него. - Нельзя просто рассказывать об увиденном и ожидать, что люди все поймут с ваших слов и проникнутся вашими чувствами.
- Да, она не поняла. Просто пропустила мои слова мимо ушей, будто это всего лишь пустой разговор. Она показалась мне чужой, а ведь я считал, что так хорошо ее знаю.
- И это несправедливо, - сказала Шарлотта. - Ведь это вы изменились. Как вы полагаете, что подумал о вас мистер Карлайл?
- Что?
- Разве на вас произвело очень сильное впечатление то, что он сказал? И ему не пришлось привезти вас в Семь Циферблатов, чтобы вы увидели все собственными глазами?
- Да, но это… - Доминик умолк, вспомнив свое сопротивление и полное отсутствие интереса. Но он для Карлайла - никто, в то время как они с Алисией любят друг друга. - Это же…
- Другое? - Шарлотта подняла брови. - Нет, это не так. Любовь к кому-то не меняет дело. А вот знание могло бы… - Она сразу же пожалела о своих словах. Влюбленность так эфемерна, и взаимопонимание имеет с ней так мало общего. - Не вините ее, - тихо произнесла она. - Почему она должна все понимать?
- Да, нет никаких причин, - признал Доминик и все же ощутил пропасть между собой и Алисией. Он осознал, до какой степени важны для его любви к ней цвет ее волос, изгиб шеи, улыбка, ответная реакция на его чувство. Но что у нее в душе - там, куда он не может проникнуть?
Могла ли Алисия сделать простой жест, чтобы устранить того, кто стоял между нею и тем, чего она желала? Легкое движение руки, которая берет пузырек с таблетками, - и убийство?
В верхнем конце Ресуррекшн-роу было кладбище - отсюда и название улицы. В центре стояла крохотная часовня. В более богатом районе на кладбище имеются и фамильные склепы, и красивые памятники, но здесь все выглядело гораздо скромнее. На нескольких надгробиях - из тех, что получше, - были ангелы; кое-где попадались кресты, покосившиеся от времени. С полдюжины обнаженных деревьев еще усиливали гнетущее впечатление. Это кладбище было малоприятным местом в любое время года, а в сырой февральский вечер у него было лишь одно достоинство: уединенность. Для семнадцатилетней Долли Дженкинс, "прислуги на все случаи жизни", старавшейся завлечь помощника мясника, у которого были превосходные перспективы, это было единственное место, где она могла поощрять его ухаживания, не рискуя потерять работу.
Они под ручку вошли в ворота, шепчась и тихонько хихикая: вряд ли было бы прилично громко смеяться в присутствии усопших. Вскоре они уселись рядышком на надгробный камень. Долли дала понять, что не возражает против небольшого проявления нежных чувств, и ее кавалер откликнулся с большим энтузиазмом.