- Что вы, что вы! - успокоительно в ответ кричала трубка. - По голосу вы еще бодрая, вы еще проживете! Вы слушайте, они даже испугаться могут, если срочную получат, а на местной почте содержание прочтут, вполне возможно, сегодня и не доставят. Это с ума сойти - такие деньги! Я вам красивую карточку с цветами подберу, пошлем простую, а вы себе лучше апельсинов купите!
- Деточка моя, спасибо за участие. Но вам же двойная работа.
- А я уже все! Я уже перепечатываю! - радовалась трубка. - Вы попросите кого-нибудь, чтоб вам апельсинов купили.
- Слушайте, милый человек, скажите вашу фамилию, я благодарность вам напишу, - второпях дотягиваясь до ручки, попросила Ирина.
- Нет, нет, я этого не люблю, - строго ответила трубка. - Вы купите апельсинов и не беспокойтесь, вы долго еще проживете. Спасибо, спасибо, вам тоже всего хорошего.
Сухой щелчок аппарата разъединил их. Но это ничего не значило. Вот так, оказывается, еще одна добрая, заботливая душа обитает где-то неподалеку.
Можно, конечно, узнать фамилию, но не получилось бы неловкости. Надо же будет указать профессию свою, может выплыть и сумма заработка. Девочка поймет, что в данном случае не проблема ни три шестьдесят семь, ни апельсины, и не показалось бы ей смешно-ненужной проявленная забота о безвестной старухе. Она же не знает, что их разговор - Ирине подарок из ценнейших. Когда возможен такой разговор, значит, все не зря, все оправдано и правильно.
"Молчи, дура! - строго сказала Ирина ноге. - Поболишь-поболишь, никуда не денешься! Недаром болишь. Есть тут и наша крупица".
Ирина посмотрела на часы. Скоро уже ехать на званый обед, но даже эта мысль не вызвала в ней недовольства, тем более не пешком, не в автобусе, не в празднично-дачной давке.
- А вот мы анальгинчику, а бинтоваться не будем.
Кот привык к их несколько односторонним беседам и спокойно следил за хозяйкой. Днем глаза у него были янтарные, с поперечными, как у козы, чуткими зрачками.
- Как хорошо это с телеграммой, Василий, как прекрасно!
Анальгин Ирина принимала редко, а потому он быстро подействовал. Качинский приехал за ней точно четверть шестого, коротко посигналил. Сказал, что давно уж Ирина Сергеевна так хорошо не выглядела.
- Начался-то день хмуренько, это потом разведрило, - засмеялась она и - чего уж давно не бывало - поехала к чужим людям с доверчивой готовностью беспечно и тепло провести в их доме вечер.
- Ну и у меня эта неделя не без радости, - сказал Качинский, весело прищурясь. Ирина подумала, что профессор жмурится, как сытый Васька, когда ему за ухом чешешь, а он песенку свою заводит. Видел-то Качинский прекрасно, очков не носил. Ну что ж, молодость. В его годы у Ирины тоже в стеклах надобности не было.
- По институту?
Он покачал головой.
- Что там институт. Такую иконку видел!
Слово "иконка" напомнило Ирине о щелчке по носу Дионисия Глушицкого, но она отвела от себя эту тень неприятного воспоминания. В конце концов, все коллекционеры, каких доводилось ей видеть, ревниво требуют от посторонних почтительного отношения к своим сокровищам, а сами подчас обращаются с ними подчеркнуто по-хозяйски, даже несколько свысока, как будто не просто нашли ценности и хранят, а сами их и создали. Ирина про себя посмеивалась, что чем-то напоминают такие хоббисты мальчишек-голубеводов, у которых считается высшим шиком небрежно, как неодушевленный предмет, засунуть в карман голубя.
- Расскажите, - попросила Ирина с не праздным любопытством. О скульптуре или чеканке она бы так не спрашивала.
- Ох, да я и забыл, что вам это дело не чуждо! - пошутил Качинский. - Тогда подожду хвастать.
В другой день слова его о не чуждом ей деле хоть легко да укололи бы. Но сегодня они и не тронули. Ну почему в самом деле все должны денно и нощно помнить о дорогих ей "северных письмах"?
- Ну хоть какой век? - допытывалась Ирина.
- По-до-жду, - серьезно проговорил Качинский. - Никому еще не показывал. Не уверен даже, что у меня останется. Тут, знаете ли, пахнет…
О деньгах расспрашивать неинтересно, нога угомонилась, жить хорошо…
- О вашей книжке вы, между прочим, попробуйте закинуть удочку хозяину дома, - сказал Качинский. - Связи у него гигантские, есть ход в областные типографии, а это, между прочим, иногда оказывается важнее ученых рекомендаций.
- Рекомендаций-то у меня хватает, - сказала Ирина.
- Попробуйте, - повторил Качинский. - Только уж как пробовать, этого и я вам подсказать не могу. И помогать не берусь. Человек он жесткий, да и поустал от всевозможных просьб.
- Нечего сказать, похоже на меня, чтоб я к незнакомому человеку обращалась с просьбами!
- Ну, а если б с чем серьезным понадобилось?
Еще укол. Неужели он не понимает, что книжечка для нее - серьезное? Однако у многих, даже чутких людей так. Когда кто-нибудь страдает, окружающие поспешно стремятся выяснить: из-за чего? И каждый, в меру собственных взглядов, определит отношение. Коли найдет исток страданья весомым - посочувствует, а то и поможет. А не найдет, так еще и осудит. Как будто это не все равно, от чего человеку больно, от бревна или от палки. Между прочим, еле заметное повреждение - иголка под ноготь - доставит большую муку, чем нож в бедро.
Объяснять Качинскому? Смешно. Да и неизвестно, не ответит ли чем-нибудь едким, а день, начавшийся праздником - разговором с телеграфной девочкой, - не должен быть испорчен.
- Нет, и за серьезным бы не пошла, - благодушно ответила Ирина. Но она промолчала дольше, нежели требовалось для такого однозначного ответа, и Качинский покосился на нее умным глазом.
- Не до конца верю, милейшая Ирина Сергеевна. Все-таки смотря по важности цели средства применяет человек.
"Ну, заяц, погоди! За "милейшую" и я на тебя комара напущу", - чувствуя в себе пробуждение бойцовского духа, подумала Ирина. И с чрезвычайным любопытством вглядываясь в маячившую обочь дороги указку, спросила рассеянно:
- Кстати, о средствах и целях. Как ваш подопечный с курсовой, вернее, без оной? Убыл-таки в круиз?
Комар сработал. Ехидные морщинки у глаз Качинского разгладились, голос утерял небрежную ленцу.
- Не напоминали бы уж, Ирина Сергеевна, - истово попросил он, - по сию пору понять не могу, как он меня вокруг пальца обвел. Обычно я их подвохи из-за угла за километр вижу. Но мы, между прочим, подъезжаем. Я уверен, вам понравится, но, если что, только мигните, голова, мол, болит, машина к вашим услугам. Я тебя привез, я тебя и увезу. По Гоголю.
"Нет, голубчик, не обвел он тебя, знал ты, что он ни в зуб. Но и меня вы оба не обвели", - с ехидным довольством подумала Ирина, выходя из "Волги" навстречу ожидавшей их молодой женщине и каким-то броско одетым молодым людям.
Машина подошла вплотную к широко распахнутым дверям террасы с разноцветными стеклами, солнце ярко освещало красноватый песок широкой аллеи подъезда, на крашеных ступеньках стелило радужные блики. Двери с террасы в дом были распахнуты, по дому свободно бродили душистые из сада - цвели купы мелких белых роз - ветерки, из комнат доносилась негромкая песня - магнитофон или пластинка. Только летом, только на даче в праздничный день бывает такое ощущение беззаботности и обманно-прочного слияния всех городских благ с запахами земли и чистым солнцем.
- А мы ждем уже вас, - низким, певучим голосом проговорила женщина, встретившая их. - Вы последние.
Качинскому она подставила щеку, а Ирине протянула руку с неправдоподобно тонкими пальцами, одухотворенными, как на старинных иконах. До бестелесности красивая рука странно не гармонировала с лицом женщины, ярким и чувственным. Вся она искрилась, вся горела…
"Наверное, счастлива, - с доброй радостью старого за молодое подумала Ирина. - Горе можно скрыть, счастья не скроешь. Оно - как свет, во все щели…"
Начался обед в огромной, отделанной под дерево комнате, где и пятнадцати, коли не больше, гостям не было тесно, хватало воздуха и пространства.
Все присутствующие, по-видимому, были между собой хорошо знакомы, разговоры быстро растекались свободными ручейками, почти не сливаясь в общий малотолковый гомон, как это нередко случается в многолюдном застолье. Впрочем, хотя стол пестрел многими нарядными бутылками, пили здесь не взахлеб. Подналег на бутылку с изображением белой лошади только один из молодых людей, встречавший Качинского с Ириной. Случайно или нет, он оказался рядом со старой хозяйкой, она поглядывала изредка на мелевшую бутылку и на молодого человека, поглядывала без осуждения, по-деловому, - перепьет, незамедлительно его уберут, застолья никому не испортит.
Второй молодой человек, с длинными, аккуратно причесанными волосами, рассказывал о Чехословакии, о том, что у Калика по-прежнему дают посетителям эти милые жетончики и картонные кружочки с изображением доброго любителя пива с пенной кружкой. Такие прелестные картоночки, и сносу им нет, дочка их водой с мылом моет, щенку кости на них дает.
- …Ну, а почему обязательно через Чехословакию? Есть же и другие маршруты… - промолвил уже не без труда поклонник "Белой лошади"…
А кто-то припомнил поездку в Египет. Видел пирамиды, в одну лазал и жаловался теперь, что очень тесно и неудобно лезть: пока лезешь, весь трепет иссякнет.
Ирина прислушивалась с интересом, без зависти и с упреком самой себе. Все или почти все, сидевшие за столом, повидали куда больше, чем она, а кто виноват? Если покопаться, только она сама и виновата, прекрасно могла бы и она покарабкаться в пирамиде. Тяжелы мы на подъем. И нечего противопоставлять любимую свою Нерль и Покров-на-Нерли пирамидам и Градчанам. Целеустремленности, собранности нет, на все могло и должно было хватить времени…
Обрывки разговоров о путешествиях она слушала с жадностью, и, когда старая хозяйка, пододвигая ей семгу, осведомилась, не скучно ли ей, Ирина с неподдельной горячностью возразила: нет, нет, интересно, хорошо, не скучно, она рада знакомству.
Старая хозяйка Ирине особо понравилась.
Она ценила в людях дисциплину, манеры, правильность выправки. Старуха держалась на стуле прямо, как на табурете. Не только за "Белой лошадью" - за всем столом она следила зоркими, как у хищной птицы, глазами. И голоса-то ее не было слышно, а домработница появлялась, едва возникала в ней нужда.
Хозяин, малоразговорчивый, с грубыми чертами лица человек, сидел поодаль от жены, ел исправно и пил, но коньяк не оказывал на него действия.
Молодой человек с красивой прической заговорил с ним о выставке, о привезенных из Чили эскизах, Ирина вспомнила недавнее интервью в "Литературке" и только тогда, сопоставив фамилию, поняла, что это известный художник. Чтоб попасть на его выставку, Ирина простояла более трех часов в очереди под зонтиком и дождем. Это был талант, как говорили в старину, милостью божьей, и он понимал толк, этот молодой человек с зыбкими светлыми глазами, он тоже немало черпал в древнерусской живописи.
Талант - это вершина в горной цепи, это пирамида. Однако, к удивлению своему, Ирина заметила, что художник не без почтения разговаривал с хозяином, видимо, считался с этим человеком, у которого грубое, неподвижное лицо, немыслимый акцент и явные ошибки в самой обычной разговорной речи.
Только один раз лицо его ожило, осветилось внутренним огнем, когда через весь стол, как в лесу, он окликнул:
- Эй, эй, Гинка, цыпленок, слушай! Игорь спрашивает, нужны тебе билеты или со мной поедешь на открытие?
А дочь ответила ему явно пренебрежительно, вполоборота:
- С тобой поеду. Хотя… Пусть оставит два!
Ирине вчуже стало обидно за отца. Цыпленку Гинке не мешало бы хоть обернуться. При ближайшем рассмотрении хозяйская дочь не показалась Ирине молоденькой. Молодая, но не молоденькая, да еще старит ее тучность.
Едва ответив отцу, Регина нетерпеливо вернулась к беседе со старшим братом Качинского, кажется, известным адвокатом, сидевшим напротив нее.
- Почему примитив? - спросила она, продолжая, очевидно, прерванную фразу. - Дядя Сема, вы просто завидуете красивым крепким людям! В вас комплекс неполноценности зудит.
Это было сказано со смехом, но старик не принял шутки.
- Это так, Региночка, - серьезно сказал он. - Молод я был, но красив и крепок никогда не был. И разные самбо всегда были не по мне. Но разве я даю тебе из ряда вон выходящий совет? Я советую тебе только одно: не теряй возможности на любое событие кинуть взгляд из Галактики.
- Из Галактики - это скучно, дядя Сема. Надо поближе, надо в руках подержать. - Она подвигала над столом своими гибкими пальцами, словно медленно сжимала, разжимала кулаки, мяла воздух, ловя в пустоте что-то одной ей видимое.
"Ух ты, батюшки! - подивилась Ирина. - А лапки-то хищные…"
- …Мы постепенно, дядя Сема. Слышали анекдотик из детских? "Понемножку, понемножку…" - говорила бонна…
Адвокат рассмеялся.
- Ну, тогда я спокоен. Кстати, где "Плейбой", последний номер, я не видал еще?
- В машине.
- Ну, ну. - Теперь оба они посмеялись.
Регина сама налила себе коньяку, секунду молча подержав налитую рюмку, ни с кем не чокаясь, выпила. В глазах ее возникло сухое, алчное выражение, в истоках которого нельзя было сомневаться, лицо стало грубо-сосредоточенным, она сгорбилась, в отличие от матери, полузаметно обвисла на стуле, она вся сейчас была не здесь, ни до чего, кроме одного-единственного, ей не было дела, она прислушивалась только к ощущению, которое точило ее в эту минуту как нестерпимый голод, неутоленная жажда…
Если б не перламутровые коготки, щупавшие воздух, если б не анекдотик про бонну и соответствующее выражение глаз, Ирина готова была бы ей посочувствовать: вот и богатство, и обожающие родители, и цветение роз за окном, а кого-то единственного нет. И не просто сейчас нет рядом, у них с дядей в шутках - подтекст.
Словно подслушав Иринины мысли, Семен Яковлевич вернулся к своему совету, выразившись на этот раз без обиняков.
- Страховка никогда не мешает, Региночка, - сказал он, задумчиво глядя на почти нетронутую куриную ногу в своей тарелке.
Обед был в разгаре. Ирина сидела близко от старой хозяйки, а та, очевидно, занимала свое привычное место, откуда, как с командной высоты, просматривался весь стол. Старуха следила и за Ириной, предлагая ее вниманию то одно, то другое блюдо, гостья ела исправно - здорово все-таки после холостяцкой кормежки на этакое домашнего приготовления пиршество. Словом, они были друг другом довольны.
Поклонник "Белой лошади" исчез так корректно, что Ирина даже не заметила. Откуда-то слышались негромкие синкопы, несколько пар танцевали. Молодая хозяйка еще пила коньяк, но пьяна не была, ей принесли уже третью чашку черного кофе. Сплетя пальцы, она положила локти на стол.
- …да, страхуюсь, - ответил ей адвокат. - Больше всего опасаюсь внезапностей и от них страхуюсь. Ну вот, например. Возможна встреча с человеком, с которым в давние времена у меня было столкновение. Я не знаю даже, помнит ли он о том, что столкнулся именно со мной, но я буду действовать так, как будто бы он помнит. Поняла?
Она не хотела понимать. Она оторвалась от адвоката, советы которого ей были не впору, и вломилась в разговор матери с Качинским-младшим. Младший дядька ее выглядел ненамного старше племянницы, и Ирина снова подумала, что женщина эта не так уж молода, наверняка ей за тридцать.
- Леня, а ты слышал, что нас ограбили? - спросила она, навалившись тяжелой грудью на сплетенные руки.
- Все слышал, Региночка, все знаю! И что компас украли, и что нашел компас красавец милиционер, и что, найдя компас, он потерял свое сердце. Так?
- Когда дядя Сема успел! - поразилась Регина, но вся расцвела, заискрилась. Вот это ей хотелось слышать, а не призывы к какой-то страховке.
- А что, действительно красив? - с ленивым любопытством осведомился Леонид Яковлевич. - Но на публику-то его уж, наверное, нельзя?
- Можно! - Регина играючи, как маленькая девочка, показала ему язык. - Вполне даже можно. Он по-английски говорит.
- Ну, сдаюсь! - Качинский-младший развел руками. - Такого милиционера только ты и могла обнаружить.
Хозяйка заметила, что Ирина покончила с едой. Старуха все замечала.
- Сандро, - окликнула она мужа, - пока подадут кофе, покажи нашей гостье сад.
Хозяин тотчас поднялся. Ирине ничего не оставалось, как встать вслед за ним, хотя, по правде сказать, ей больше хотелось бы посмотреть, а если удастся, то и послушать художника. Однако художник, подхватив, как вещь, какую-то бесцветную даму, отправился танцевать.
Ирина с хозяином вышла на просторную пустую террасу и не пожалела, что ее увели. За столом почти все, кроме хозяек, молодой и старой, курили. Здесь широкие разноцветные окна были настежь, за окнами буйно пахли бесчисленные маленькие белые розы. Иные уже осыпались, и подножья кустов белели в вечернем воздухе, словно припорошенные снегом. Так же ослепительно белы, зрели на ветках новые бутоны. За розами теснилась сирень. Недавно и она цвела-бушевала, на кустах осыпалось великое множество бурых, дозревающих в семена гроздьев.
- Обрезать надо, - машинально посоветовала Ирина. - Как хорошо у вас тут!
- Хо! - удивился хозяин, наверное, впервые за весь день оглядев Ирину. - Вы в хозяйстве понимаете? У вас тоже дача?
"О муже не спросил. Раз приехала одна, подразумевается - мужа нет".
- Ни дачи, ни детей, - сказала Ирина, отнюдь не пытаясь окрасить ответ веселым колером. - Но я люблю всякую зелень, и у меня есть друзья за городом. От них и знаю ваш сельскохозяйственный календарь.
Наверное, беззащитная правдивость ответа расположила к ней хозяина.
- Я-то ничего не знаю. Садовник знает, - отмахнулся он от роз, от сирени. - Мое дело - деньги, машины, путевки… Садитесь! - Он пододвинул Ирине соломенное плетеное кресло, себе - второе, первый сел. Но во фразе о деньгах и путевках мелькнул некий оттенок, и так они уселись друг против друга, овеваемые розовым духом, под незатейливую вечернюю песенку какой-то птички, два весьма пожилых человека, чем-то взаимно расположенные.
- Вы жалеете, что у вас нет детей? - грубо, совершенно в соответствии со всем своим обликом, спросил хозяин. Ирина, слава богу, вспомнила его отчество - имя подсказала старуха.
- Да, жалею, Александр Христофорович, - так же в лоб ответила она. - Неудачно сложилась жизнь. Близкий мой в войну погиб. От любого-каждого рожать не станешь.
Они разговаривали, как двое мужчин, как два пассажира, случайно встретившиеся за столиком вагона-ресторана. Такие разговоры, известно, чреваты откровенностью.
Хозяин задумался, постукивая толстыми волосатыми пальцами по столу, но и стол был, соломенный, глушил звуки. Сидел он развалясь, как купчик, колени врозь, но в его топором сработанном лице вблизи Ирина обнаружила не только обычную усталость, пусть даже и усталость лет. Была в нем затаенная горесть, и в который раз за жизнь Ирине подумалось: не у каждого свое счастье, у каждого своя печаль.
Ну, а у этого богатого, сильного, влиятельного, с несомненно любимой семьей - какая душевная язва? Конечно, только душевная. Здоровья наверняка не занимать стать. Ни седины в густых волосах, ни лишнего жира. Такие на его родине не охнут, через сотню перешагнут…