- Здесь, Машенька, я вопросы задаю, - веско сказал Вадим. - Во всяком случае, как видите, ничего вредного для вас из моей осведомленности пока не проистекает.
Чернова поспешно, с готовностью покивала, всем своим видом подтверждая, что нет-нет, ничего вредного. Очень не хотелось ей терять контакт с таким душевным, внимательным следователем, а уж если следователь думает, что деньги не совсем пропащие…
- Вы можете оставить у меня этот билет? - спросил Вадим. - Мне ничего не стоит, я попробую до самого музыканта дозвониться, может, он кого порекомендует.
Конечно, она могла оставить, зачем ей этот билет?
Чернова пыталась было не читать каждую страницу своих показаний. Он настоял. Она каждую прочла и подписала. И протокол о добровольной выдаче билета.
Чернова ушла, ничем не встревоженная, даже подкрепленная надеждой. Вадим почувствовал смертельную усталость. Допрос продолжался около четырех часов, но теперь уставать было некогда. И по воздуху пройтись - эх, как бы хорошо! - некогда.
Вадим встал, энергично прошелся по кабинету, от стены к стене, раз, два… десять… Распахнул окно. На дворе было солнечно и много теплее, чем в комнате. Вот-вот должен прийти Корнеич, но, конечно, может и не прийти, планы у них обязательные, однако зыбкие. Обстоятельства вносят свои поправки, а уж от обстоятельств всего можно ждать. Хорошо бы пообедать до Корнеича, а то - оставить ему записку, пусть и он подойдет, наверняка еще не кормился.
Вадим написал Корнеичу записку. Опять взял лежавший на протоколе авиабилет.
Допрос оказался урожайным, - по воде пошло много кругов, даже больше, чем ожидалось, - однако ж о каком бы всплывшем обстоятельстве ни размышлял сейчас Вадим, его не покидала подспудная мысль, возникшая мгновенно, как только он услышал о музыканте, которого ждали, ищут и который не может ехать.
Над музыкантом и его связями надо работать, это ясно, но это не все. Интересно, что скажет Корнеич и как отнесутся Бабаян и Чельцов к идейке Вадима. Без начальства такое не решишь.
Корнеев подошел в ресторан к концу обеда, на удивление Вадиму, сытый и с портфелем, чего за ним сроду не водилось. Округлая щекастая физиономия его источала довольство собой и жизнью. Вадим в который раз подумал, что Корнеич до удивления не похож на человека своей профессии, и даже трудно представить, сколь подвижен и крепок оказывается в нужную минуту этот тяжеловатый на вид увалень.
- Сияешь, как таз медный, свеженачищенный, - сказал Вадим Корнееву. - И обюрократился вконец. - Последнее относилось к портфелю.
- Пошли-ка наверх, похоже, наша бочка под гору двинула, рассиживаться некогда, - ответил Корнеич. Энергия из него так и рвалась, в темноте бы искра пробивала.
- То-то мы рассиживались, - оставляя деньги на столике, сказал Вадим.
Но он разделял ощущение Корнеева.
Уже без малого десять дней велась нуднейшая, изматывающая работа: маршруты, однотипнейшие показания десятков людей, клубы, драмкружки, опять маршруты, люди, живущие поблизости, знакомые живущих поблизости, те, кто могли пройти поблизости… До одуряющей усталости одно и то же.
Может показаться смешным постороннему человеку, но по показаниям одного из опрошенных сочли нужным - и провели - проверку шестидесяти тысяч зрителей в Лужниках. Проверяли так, чтоб не встревожить толпу. И не встревожили.
Может показаться не нужным по нескольку раз перечитывать множество однозначных протоколов, как в лупу отыскивая в них могущие пригодиться крупицы обстоятельств. Однако следователь, как и сыщик, должен уметь не только мгновенно реагировать, оба они обязаны обладать и библейским терпением рыболова.
Вадим тоже застолбил сегодня движение бочки под гору. Хороший круг на воде дала Краузе, однако после Черновой сомнений в возникшем движении уже не было, Корнеев не знал ни о Краузе, ни о Черновой, стало быть, он зацепил что-то еще, значит, потеплело, кончится поневоле беспредметное рысканье, пойдет целенаправленная работа.
Борко хлебом не корми, дай сослаться на фронтовой опыт. Бывает, говорит он, ведешь огонь по площадям - никакого интереса. А появятся координаты, нащупаешь цель, тут уж возникает интерес, пойдет ювелирная работа. И хотя в представлении Вадима такой грубый инструмент, как пушка или там гаубица, никак не вязался с понятием ювелирной тонкости, мысль Борко ему нравилась.
В номере Корнеев извлек из портфеля канцелярскую, не новую, по виду не пустую папку.
- В оперативности начальству не откажешь, - сказал он. - Не что-нибудь, Бабаян целое дело Волковой из Суздаля получил. Еще раз убеждаюсь, есть у Бораненкова чутье, сиречь возникающая на основе опыта интуиция. Вот, полюбуйся!
- А ты пока этим займись.
Вадим подал Корнееву краткую запись своей беседы с Краузе и подробный протокол допроса Черновой.
Мотыльком спорхнул с бумаг авиабилет, Вадим ловко подхватил его в воздухе и снова заключил в папку. Мыслишка, связанная с музыкантом, все прочнее обосновывалась в его сознании.
Итак, дело Волковой - фамилия еще другая, девичья - из суздальской детской воспитательной колонии. По своей обычной привычке Вадим прежде всего остановился на фотографии.
Со стандартного прямоугольника девять на двенадцать на него смотрел коротко остриженный мальчик. Мужская рубашка типа военной гимнастерки с нагрудными карманами, мужская короткая стрижка, спокойное, печальное выражение лица.
Фото? Беспристрастнейшее специальное фото. Глаза - зеркало души и все такое прочее? И да, и нет. По Ломброзо, преступные наклонности имеют с внешностью человека непосредственную связь?
Чушь. Какие прелестные юноши обитают в личной фототеке старшего следователя Лобачева! Спортивны, интеллектуальны, все бы хорошо, да только особо опасные преступления совершены этими интеллигентными красавцами.
Значит, печальный мальчик… А дальше бумаги, документы, тоже своего рода фотографии, только не лица, а поступков, сторон характера, отрезков судьбы.
В школе учиться не захотела. ("Ну пусть, это у подростков бывает. Стремление к самостоятельности".) Поучилась на курсах, стала стажироваться на мужского парикмахера. Вот справка с места работы:
"…была невнимательна, непослушна, уходила с работы без разрешения мастера, обучалась очень долго".
("Может быть, были с ней грубы? Не учли, что нет еще навыка дисциплины?")
Из отпуска на работу не вернулась. Довольно значительный перерыв во времени, и вот уже документ из милиции:
"…восемнадцать лет, за аморальное поведение направляется в колонию…"
В материалах есть и подтверждающие факты, алкоголь, отнюдь не платонические связи с мужчинами.
Ну, а дальше… Человечное, теплое письмо матери о Раисе, мать просит выписать дочь к ней, начальство колонии ходатайствует в милицию по месту жительства, просит помочь девушке с трудоустройством, специальность у нее есть.
Заявление самой Раисы. Она осознала ошибки, она хочет работать и учиться в девятом классе.
А вот и характеристика, выданная в колонии.
"…Вступила в комсомол. Можно использовать девочку на любых общественных поручениях. Их она выполняет с большим желанием и охотой".
("Дай бог к девятому классу моей Маринке такую характеристику!")
На характеристике Вадим задержался не потому, что удивился несоответствию ее с нравственным обликом нынешней Раисы-Инны. Он задержался потому, что, к сожалению, нередко приходилось ему сталкиваться с вопиющей неприложимостью документа к человеку.
Какие прекрасные характеристики поступали иногда на расхитителей, дебоширов, взяточников да просто на молодых разбойников в прямом смысле этого слова, чьи родители скорее готовы были поставить под сомнение все производство кропотливейшего расследования, нежели принять доказанную вину их чада.
Всегда приятнее подписать радостный, если можно так выразиться, документ. Ведь отрицательная характеристика на совершившего преступление нередко означает, что к человеку относились спустя рукава те, кто его окружали. Так не легче ли умыть руки, то есть похвалить?
А из колоний детских и взрослых разве мало исходит таких вот радужных бумаг. Перековали, дескать, перевоспитали. Перевоспитанный за зону выйдет, петух прокукарекает, а там - хоть не рассветай…
И уж совсем непонятно, как же можно спешить с таким делом, как принятие в комсомол, вручение комсомольского билета.
Где ты теперь, комсомольский билет Инны-Раисы, билет с заветным профилем на обложке? Ответит ли кто-нибудь из давших рекомендацию этой старательной девочке, которую можно использовать на любых общественных поручениях, и она выполнит их с большим желанием и охотой?
Девочка даже не регистрировала нигде свой билет, он не нужен был ей на воле. Где он брошен? Где он потерян? Нет, нельзя спешить с вручением комсомольского билета…
Корнееву досталось больше читать, он и читал дольше. Прочел. Разумеется, папиросы, дымки и на некоторое время полная тишина в комнате.
Первым ее нарушил Вадим.
- Все ясно, но я не вижу, чем эта папка могла тебя особенно заинтересовать. - Так он начал. - Бораненков знал, что она была в колонии. Она там действительно была. Ну и что из этого? Вела себя сверхпохвально, характеристика - дай бог Маринке. Короче, не понимаю, что конкретно в этом материале заставило тебя просиять.
Подоплека такого зачина была понятна. Сейчас они будут испытывать на прочность, оспаривать, пытаться опровергнуть любой вывод, любое предположение, любую версию. Остаться в плане расследования должно то, что не сможет быть оспорено, устоит, выдержит испытание на прочность.
Корнеев не знал ни о Краузе, ни о Черновой. Что же в папке Волковой привлекло его внимание? А если привлекло, то, может быть, там есть нечто, пока ускользающее от внимания Вадима. Вот этого "нечто" и добивается Лобач.
Но над папкой как таковой им толковать не пришлось.
- Не от папки я просиял, - сказал Корнеев. - Я с домработницей Вознесенских, с Завариной, кое на что вышел. Ох и дура же! Небывалая дура, сокрушительная! Поистине лучше с умным потерять. С дураком не рассчитаешь. Но это потом, а сейчас давай объединим, сопоставим, потому как при всем при этом, - он кивнул на материалы Вадима, - вроде и папка может оказаться к месту.
- Ну и у меня есть кое-что на потом. Давай сопоставлять и решать, что в первую очередь двигать.
В первую очередь в Москву ушел срочный запрос на Шитова и Громова. Можно было быть спокойными: начальство и в этом случае проявит оперативность. Многое зависело от результатов запроса Чернова?
Нет, Чернова пока не вызывает подозрений. На Волковой задержались основательно.
Само по себе пребывание девушки в колонии ничего не решало. Кто-кто, а уж они, работники органов, сколько знали людей с изувеченным прошлым и безупречным настоящим. О таких судьбах написать - поучительная книга получится. Пока жив человек и не сгинула в нем совесть, не примеряй к нему понятия безнадежности.
Не колония и даже не нынешний незавидный быт Волковой, а вопрос о возможной цене похищенного, внезапно и как-то не к месту заданный ею хозяйке квартиры, вот над чем - касаемо Волковой - надо было думать, и думать быстро.
Случайность? Бывают, конечно, случайности. Встретил же случайно Пушкин Кюхельбекера в Залазах, по дороге в Сибирь. Но на случайность расчет зыбок, надо ловить закономерность, как говорят инженеры, испытывающие новый агрегат. Правда, на определенной стадии испытаний они имеют возможность устанавливать закономерность, когда испытуемое изделие закреплено на стенде. Жизнь на стенде не закрепишь.
Волкова появилась в Колосовске после ограбления (смотри показания Черновой и Бораненкова), об ограблении знала (многие в городе знали), любопытствовала, не поймали ли кого. Почему тогда же ее не заинтересовала стоимость?
А если теоретически допустить возможность хотя бы частичной причастности… Тогда не исключена следующая связь. Ценности похищены.
Вряд ли будут они долго ожидать сбыта. Нестандартный товар, к барыге не понесут. Скорее всего, икону и полотно ждали. Скорее всего, они сразу ушли и сразу же должны были быть оплачены. Сумма могла показаться недостаточной, как это нередко бывает, главные распри между участниками группы возгораются при дележе.
Вопрос неосмотрителен? Предельно. Но Волкова не производит впечатления опытной. Колония в Суздале детская, с преступниками она там не общалась. Ей исполнилось восемнадцать, ее имели право направить в обычную колонию. Очевидно, направили в колонию для несовершеннолетних, именно желая уберечь от опасных связей со взрослыми заключенными, пока что позади у нее только аморалка…
Тогда почему возможно допущение мнения о причастности?
Осторожней, осторожней! Мнения о причастности еще нет. Однако же "только аморалка" может послужить крепким фундаментом для многого. Колония не научила Волкову ничему, кроме уменья притворяться. Она не стала жить с матерью, пренебрегла "каким ни на есть" мужем. "Она для Жени Громова сделает все" (смотри показания Черновой).
Кто такой Громов? Завтра будет известно хотя бы, имеет он судимости или нет. Пока подойдем к нему с оптимистической гипотезой. Все видевшие его отзываются о нем как о заметном, красивом, впечатляющем человеке. Из состоятельной семьи, мать артистка. Может быть, это и дает ему возможность жить не по средствам. На восемьдесят рублей - минус алименты - знакомых по ресторанам не поводишь.
Без уважения относится к официальным документам? Посоветовал Шитову воспользоваться чужими правами водителя? И тут ничего особенного, к сожалению, многие так поступают.
Не совсем понятно поведение в машине? Сидел рядом, знал, что Шитов новичок, почему не предотвратил аварии? Опять ничего особенного. Мог понадеяться, зазеваться.
Хорошо, с Громовым - до завтра, но при всех обстоятельствах интересно, что эти трое делают в Ленинграде.
- Есть у меня в Ленинграде дружок, - задумался вслух Корнеев. - Свиридов, капитан, двенадцать лет в органах. Тоже из инспекторов родился. Сейчас начальник отделения. Вместе учились. Позвонить если пока попросту, без запросов?
- Позвони, Корнеич! Может, по дружбе оно еще скорее окажется.
Позвонили Шурыгину, тот посадил на провод дежурного, связались с Ленинградом, удачно разыскали дружка. Обещал помочь. Шурыгин, между прочим, сказал, что был в Москве, присутствовал на оперативке. Чельцов одобрительно отозвался о работе группы.
- Спасибо, товарищ начальник, - поблагодарил Корнеев. - Стараемся, стараемся при вашей поддержке. Значит, на ковер пока не грозит?
- Пока нет.
- Приеду в Москву, таких Копылову навешаю! - положив трубку, смачно пообещал Корнеев.
Нелогично устроен человек. Давно ли Вадим был готов поставить Чельцову в вину некоторую поспешность, долю сомнения, что ли, которую, с его точки зрения, проявлял Чельцов, собираясь оторвать их от колосовских дел вызовом для доклада в Москву.
А теперь самому хотелось встречи, разговора по плану расследования, особливо по пункту, касающемуся авиабилета и телефона музыканта.
Не только Лобачев - и другие работники следственного аппарата УВД считали, что им крупно повезло - иметь куратором Чельцова. Профессиональной памятью он владел феноменально. Поначалу, если доводилось идти к нему на доклад, Лобачев готовился напоминать о подробностях в ходе расследования по тому или иному делу, да и не только о подробностях.
У заместителя начальника управления не один следователь, не только его, этого следователя, дела.
Однако быстро выяснилось, что в напоминаниях нет нужды. Более того, был случай, когда Чельцов поправил Вадима, напомнив, что не в Кобулети предполагалась встреча с женой крупного мошенника Месхия, а в Тбилиси, соответственно менялся и расчет времени.
От Чельцова Лобачев всегда уходил с надежным чувством общности интереса к находящемуся в производстве делу, а уверенность в общности рождала и великое чувство локтя.
Сколь ни мощна система, непрестанно обновляющаяся техника, научные достижения, на которые опирается следственный аппарат в целом, вряд ли можно найти следователя, который не испытывал бы порой трепета угрожающего одиночества: преступник и ты, и ты - один.
У оперативников такие минуты ощущаются особенно остро. Оно и понятно. Оперативник, как разведчик, будет находиться в метре от тебя, и взглядами встретитесь да разминетесь, не узнавая. Он - отрезанный ломоть, он живет другой жизнью, бывает, что он - не он, и не дай ему бог забыть об этом обстоятельстве. Какая обстановка сложится, а то - многим бывает чревата непредусмотренная дешифровка…
"Так как же все-таки решим с музыкантом? Положим, решать будет начальство, но какой вариант мы предложим?"
Мыслишка крепла, свила себе в сознании Вадима прочное гнездо. А вообще-то они с Корнеевым обсуждали сейчас каналы сбыта. Обоих очень интересовали каналы, по которым могут уйти икона и полотно. Да, такой товар к барыге не понесешь. Пусть Москва проверит, есть ли сейчас в городе кто-либо из занимавшихся ранее скупкой и перепродажей. Может быть, не перепродажей, просто передачей. Вор, похищающий ценности такого рода, редко бывает связан непосредственно с покупателем. Покупатель тут особый, птица, как правило, немалая, а случается, ниточка и за рубеж уведет.
Недавно в центральной газете было опубликовано фото. Иконы, - надо думать, не современными богомазами изготовленные, - пытался тайно перевезти через границу человек, сменивший подданство. Ну, да в таможне тоже не лыком шитые сидят.
- А почему, собственно, только Москва? - размышлял Корнеев. - Я, между прочим, когда с народом беседовал, заметил, из Колосовска многие семьи исстари к Ленинграду тяготеют, у многих там родня. И эта троица в Ленинград подалась.
Вадим подумал. Медленно покачал головой.
- Это еще неизвестно, почему троица туда подалась. Может, именно потому, что город чужой и никто их там не знает.
- Это - если допустить возможность причастности и так далее…
- Это - если допустить.
На удивление быстро (каких-нибудь три-четыре часа прошло, луна светила в окно в полную силу, и они работали) Корнеева вызвал Ленинград.
Нормальные люди спали, подразгрузились линии связи, была хорошая слышимость. По лицу Корнеева и его нечастым репликам Вадим легко улавливал смысл разговора.
- Голуба! Да что ж ты сам? Послал бы кого, - виноватым голосом проговорил Корнеев. - Мне бы и в лоб не влетело, тебя самого…
- Не угрызайся, Михаил Сергеич, - без веселья, без шутки ответил Свиридов. - Я сейчас без снотворных все одно не сплю, а привыкать к этой пакости не хочется. Ну, а при деле-то вроде и не от бессонницы не спишь.
- То-то у тебя дел нет! - поразился такой несбыточности Корнеев.
- Да вот представь. Сегодня с дежурства, и можно бы спать.
Корнеев в недоумении слушал пустой, ровный голос. Робот мог бы так говорить. Свиридов ему не дружок - это только говорится для легкости. Свиридов друг настоящий, были у них совместно прожитые и пережитые, с непреходящим уважением хранимые в памяти дни.
Вдруг Корнеева осенило. Он испугался, спрашивать ли? А ну как, на счастье, он ошибся? Спросишь - и нехорошо получится. А ну - будь что будет. Спросил.
- Да нет, Миша, не ошибся ты, - таким же бесцветным голосом прервал его Свиридов, - ушла Надежда. Совсем ушла.