- Я когда-то читал старый путеводитель по Африке, написанный одним швейцарцем. Он во время своих путешествий встретил племя, которое он охарактеризовал как "очень симпатичных дикарей". У них был ритуал борьбы. Молодые мужчины должны были бороться друг с другом, чтобы добыть славу, и женщины делали то же самое. Но перед каждым поединком как мужчины, так и женщины должны были стать с раздвинутыми ногами и пописать. Самое интересное, что те, которые делали большую лужу, чаще всего побеждали в борьбе. Точно такие же наблюдения есть и над животными…
- О, как интересно! - загорелся Вацлав. - Пойдем.
Он потащил Щербака к забору, расстегнул ширинку и предложил Щербаку сделать то же самое. Женщины хихикали где-то на пороге дома. Похоже, ситуация всех забавляла.
В предварительном ритуале с огромным перевесом победил Вацлав - литр тыквенного киселя сделал свое дело. Щербак предложил поверить примете и разойтись миром, но фермер ни в какую не желал отступать. Они пошли в конюшню, женщины уселись на брикетах сена, мужчины разделись до пояса. Вацлав разминался, хрустя суставами и демонстрируя мышцы под восхищенные охи супруги. Тереза объясняла Щербаку, что данная драка отличается от регламентированных кулачных боев большей свободой и жесткостью. Можно бить и головой, и руками, и ногами. Головой можно бить в лоб и под подбородок, ногами - как угодно: прямо в живот, с разгибом и без разгиба, сбоку по ногам. Нельзя только пользоваться посторонними предметами, особенно колющими и режущими.
Сама драка не продлилась и пяти минут. Щербак несколько раз увесисто приложил Вацлаву по корпусу, разок двинул в нос, чтобы появилась кровь, а потом умело изобразил, будто свалился в нокаут. Таким образом, авторитет Вацлава не пострадал, но и Щербак показал себя достойным соперником. Может, только чуть менее опытным в таких поединках.
Когда он "пришел в себя", были крепкие объятия, клятвы в дружбе до гроба, заверения в том, что Терезе нужен именно такой мужик. И, наконец, Марыся, пошептавшись с Терезой, вынесла завернутый в черный полиэтилен, перевязанный скотчем маленький пакет. Слава богу, им не предложили остаться на ночь, и около двух ночи Соколовская вела машину по трассе на Лодзь.
Щербак развернул пакет. Кассета оказалась совсем крошечной - от диктофона. Щербак был немного разочарован, но виду не подавал.
- А вы сами ее слушали? - спросил он у Терезы.
Она покачала головой:
- Мила когда-то снималась в таком фильме… Там один сыщик прослушал кассету, а она после этого и стерлась вся. Я не решилась.
Дальше ехали молча. Только уже у самого своего дома Тереза спросила:
- Скажите, Николай, но откуда же вы узнали… - Очевидно, этот вопрос мучил ее всю дорогу. - Если вы не знакомы с Марысей и не расспрашивали ее, откуда вы тогда узнали о фильмах?
- Подглядывал в ваше окно, сидя на дереве, - честно ответил Щербак.
Она не поверила.
4
В конце рабочего дня Юрий Петрович Гордеев приехал на Большую Дмитровку и в кабинете у Турецкого положил на стол диктофонную кассету.
- Экономка Монаховой Тереза Соколовская видела, как некий высокий мужчина лет сорока подменил снотворное на ее ночном столике. Вернее, ей так кажется.
- Нехило.
- Да уж.
- Говоришь, высокий, лет сорока? На тебя похож, Юра.
- Да? На тебя тоже.
- Ладно, квиты.
Турецкий вопросительно посмотрел на кассету:
- А здесь, конечно, его признательные показания?
Гордеев вздохнул:
- Это запись, сделанная в квартире Милы Монаховой за несколько недель до ее смерти. В некотором смысле вещдок. Только непонятно - чего.
- Кем сделанная запись?
- Вероятно, ею самой - Монаховой.
Турецкий удивился:
- Я не понял. А откуда она у тебя взялась?
- Кассета хранилась у этой самой экономки Терезы, она сейчас живет в Польше. Я ее не видел, но, по-моему, она полная дура. Она считает, что тут, - Гордеев похлопал по кассете, - что-то чрезвычайно важное.
- Почему же она дура?
- Потому что тут чушь собачья, - объяснил Гордеев. - Пустые разговоры в постели и секс. Больше ничего. И совершенно не факт, что на пленке - тот самый тип. Хочешь послушать?
- Ну давай. Интересно все-таки - кинозвезда.
Гордеев сунул кассету в диктофон и нажал на "PLAY". Разговаривали два человека - мужчина и женщина, запись была не слишком хороша, голоса глуховаты. Турецкий сдвинул брови, едва были произнесены первые слова - не то напрягся, вслушиваясь, не то подумал о чем-то своем, гораздо более важном.
"…Вот что интересно! Есть устоявшееся мнение: человек из мира кино всегда легкомысленный, небогатый и неделовой. А ты, Милочка, это мнение опровергаешь всем своим существованием. Удачливая до невозможности, умная, востребованная… Успешная, в общем. Я хочу выпить за тебя…"
"Спасибо, конечно, но про успешность я бы так уверенно не говорила. У меня были разные периоды в жизни, и успех пришел не так уж и давно. Просто с годами я стал фаталисткой".
"Чему быть - того не миновать?"
"Ага! Я точно теперь знаю, что с течением времени неприятные ситуации, запутавшиеся отношения, любые проблемы все равно разрешатся каким-то образом. Я начинаю понимать, что мечты сбываются, но мы не всегда знаем, о чем мечтали на самом деле".
"Ты мудрая женщина, черт возьми!"
"Ты еще не знаешь, с кем связался".
"Надеюсь вскоре это выяснить…"
"Перестань. Ну отлепись от меня, ей-богу!"
"Ты хочешь сказать, что тебе это не нравится?.."
- Действительно, - сказал Турецкий, нажимая на "паузу". - Пока ничего особенного. А этот мужчина, Юра, он тебя ни на какие размышления не наводит?
- Это же не видеокассета. Я понятия не имею, кто он такой.
- И голос его тебе не знаком?
- Откуда?
- Ладно, поехали дальше.
"…Уф… Было неплохо, ей-ей…"
"Да уж".
"И как я тебе?"
"Ты бесподобен".
"Так уж и бесподобен? Вот ты - восхитительна!"
"Ты часто этим занимаешься?"
"Так тебе и скажи!"
"Вот и скажи".
"Пить хочешь?"
"Не уходи от ответа".
"А я и не ухожу… Ну, думаю, через день".
"Это как же? Девочки из эскортных услуг?"
"Разные есть способы".
"Никогда не поверю, что с женой".
"Я не хочу об этом…"
"А почему бы и нет?"
"Хватит!"
"Хватит так хватит, хотя все-таки…"
- Кажется, у нее был довольно склочный характер, - заметил Турецкий.
Гордеев молча кивнул.
"…а ты бы хотела собственный театр, к примеру?"
"Хотела, не хотела - какая разница? Не видать мне театра как своих ушей. Как сказал Чехов, беда не в отсутствии характера, а в отсутствии веры в свое право. У меня вот эта вера существует. А что толку?"
"Разве совсем никакого? Кто из русских еще "Оскара" получал? Ты да Никита Михалков! Выпьем за вас обоих…"
"Ты не прав, почему только я и Никита? У нас уже много кто получал, не в том же дело! В репертуарном театре невозможно работать! Он гибнет. Помещение я могу хоть завтра снять. Но на те нищенские деньги, что можно наскрести на такую затею, я никаких звезд сюда не привезу. А со студентами вчерашними мне неохота возиться. Мне, знаешь ли, интересно быть в окружении матерых мужиков. Таких, как ты, например-рр! У какое у нас тут местечко…"
"Щекотно! Нет, продолжай, продолжай… А как же твой любимый авангард?"
"Издеваешься? Актеры моего поколения легко покупаются на экстравагантность. Я объясняю это сочетанием любопытства и комплекса художественной неполноценности. А у меня сейчас сложное отношение к современной драматургии и режиссуре. В конце концов, вся жизненная философия не может сводиться к трем сюжетам. Сюжет первый. Она должна дать сейчас же. И если она не дала, то мир рухнул, можно застрелиться или повеситься, и все! Сюжет второй. Она дала, а он не смог. Далее - по прежней схеме. Сюжет третий. Она не дала, а он и не просил, потому что хочет не ее, а его. Когда весь человек сводится к физиологии - это печально".
"Ты - умница. И очень смешную картинку сейчас нарисовала… Слушай, Милочка, а в самом деле, ты не хочешь выступить как продюсер? Ты сама ведь можешь создать для себя комфортные творческие условия. Под твое имя в Москве можно много чего найти…"
"Шиш там. Ты думаешь, все так просто? Алгоритма создания хорошего спектакля или фильма не существует. Каждый раз это поиск и… лотерея. Да и кто расколется? Вот Мишаня тоже мне много чего обещал, когда подкатывался… А, все мужики одинаковы".
"Лапушка, ты несправедлива! Во-первых, ты же первая от него и сбежала, а во-вторых, иногда нужно объединение усилий различных людей. Вот ты познакомь меня с этим Мишкой, и, возможно, я смогу что-нибудь для тебя придумать. Ты можешь ему позвонить или как-то связаться?"
"Не преувеличивай свои возможности, дорогой…"
"Давай попробуем, солнышко, дай мне его телефон…"
- Ну и что? - сказал Гордеев. - И где здесь страсти роковые, от которых спасения нет? И зачем, спрашивается, это надо было хранить и в Польшу увозить? Эта ее экономка просто истеричка, и ее истерика легла на благодатную почву. И главное, я вообще не понимаю, зачем это записывать? Что тут есть, в этом разговоре, криминального? Какой-то Мишаня!
- Может, это Горбачев, - хохотнул Турецкий.
- Если бы, - вздохнул Гордеев.
Турецкий пожал плечами, о чем-то размышляя, потом сказал:
- Голоса глуховаты, конечно. Запись непрофессиональная… Можно сдать ее на экспертизу. Хотя, конечно, никакая экспертиза не выяснит, что это за Мишаня.
- Саня, о чем ты? При чем тут вообще какой-то Мишаня?
- Вот и я о том же. Юра, тебе нужна эта запись? Если оставишь, я сделаю дубликат.
- Да забирай ее совсем.
- Договорились. Кстати, а эта экономка знает, чей голос на пленке? Кто с ней разговаривал, кто кассету забирал?
- Коля Щербак из "Глории".
- Коля хороший опер.
- Да. Но ничего больше он добиться от польки не смог.
- А тебе не кажется, Юрка, - сказал, прищурившись, Турецкий, - что экономка может считать эту пленку ужасной, зная, кто на ней? Это сейчас тебе постельная сцена кажется безопасной, а если бы ты знал, что в ней, ну в порядке бреда, действительно участвует Горбачев или Гитлер, ты бы по-другому к пленочке относился. Скажешь, нет?
- Может быть и так, - согласился Гордеев.
5
Любой помнит что-нибудь самым первым, у каждого есть воспоминание, с которого как бы начинается его жизнь. И как правило, эти воспоминания связаны с родителями, матерью, домом…
Самое первое утро в памяти началось с криков.
Степан открыл глаза и сел в кровати. В темной, с давно не мытыми окнами комнате стояли еще пять кроватей. Шесть пацанов в небольшой комнатке жили напряженно. Драки, ссоры, полночные вылазки и жестокие шутки - вот и все, что связывало ребят, старшему из которых недавно стукнуло восемь, а младшему - четыре.
Степан откинул одеяло и слез с кровати. Дрались старшие - Сашка и Семен. Эти двое вообще дрались часто, но иногда, помирившись, начинали издеваться над остальными, и тогда уже никто не оставался в стороне. Посмотреть было на что - Сашка казался, даже по детдомовским меркам, парнишкой физически незаурядным. Он лихо лазал по стенкам, умудряясь держаться кончиками пальцев за какие-то невидимые глазу выпуклости. Он утверждал, что это проще простого, но учить кого бы то ни было отказывался. И в драке у него это иногда был последний аргумент: если уж он безнадежно проигрывал, то удирал от противника, словно обезьяна - на недосягаемую высоту.
Ребята кучкой сбились в углу и только изредка тихими вскриками подбадривали дерущихся. Из угла слышались стоны, взвизги и сопение. Степан тихо подошел к ребятам и пристроился сзади. Враги дрались всерьез - вокруг валялись распоротые подушки и жалкие тонкие одеяльца. Семен размахнулся и со всей силы врезал Сашке по физиономии. Из носу сразу брызнула кровь, Сашка пошатнулся, и кто-то из наблюдателей не выдержал и побежал за воспитателем. Что было дальше, Степан не помнил, хотя часто ему казалось, что было что-то важное. И что это важное обязательно надо вспомнить. Но первое воспоминание не поддавалось, а так и обрывалось на самом интересном месте - в далеком, южноукраинском детдоме, среди придвинутых почти вплотную кроватей и сбившихся в кучку беспризорных пацанов.
Потом, конечно, было еще много драк, много пробуждений от звуков яростной борьбы, но самым важным, самым ярким казалось именно это воспоминание. Вообще, все воспоминания о детстве были окрашены у него в бордовый цвет борьбы. Борьбы за выживание, за место в коллективе, борьбы за право быть первым.
Лет в семь Степан уже входил в небольшую, но сплоченную банду. Маленькие оборвыши выходили на улицы небольшого провинциального городка все вместе и растекались по главной улице - то тут, то там можно было увидеть чумазого ребенка, почти со слезами на глазах тянущего ручку ко взрослому. Но взрослый отворачивался, чумазый пацаненок отбегал и тут же менялся в лице - выпрашивание денег и еды было для них скорее работой или даже хобби, чем необходимостью. Они ходили по улицам и приставали ко взрослым, пока однажды у городского рынка ребят не остановил цыган:
- И долго вы тут шляться будете? - Цыган сплюнул длинным точным плевком и уставился на них немигающим взглядом.
Ребята замялись и вытолкали вперед самого старшего, Семена:
- А что? - Этот невысокий тринадцатилетний подросток с вызывающим взглядом казался маленьким и беззащитным рядом с крупным, седым цыганом.
- Да ничего, - усмехнулся цыган. - Пусть ваш хозяин дань платит, тогда и разговоры разговаривать будем. Все ясно?
- А если у нас хозяина нет? - Слишком смело и слишком нагло говорил Семен с местным царьком. Но цыган только зло оскалился и бросил через плечо:
- А тогда проваливайте отсюда!
Семен шагнул следом:
- Мы не можем уйти, потому что тогда нам будет нечего есть.
Цыган остановился, медленно развернулся на каблуках и надвинулся на мальчика.
- А мне плевать на ваши проблемы, понял, подкидыш?
Семен дернулся, как от пощечины, и смело посмотрел на цыгана:
- Я все понял, но уйти насовсем мы не сможем. Давай мы будем платить тебе дань!
Ребята за спиной у Семена тихонько загудели. Весь город знал, что цыган берет такую дань, которую нельзя заработать подаянием. Им просто нельзя было здесь оставаться, но Семен уперся.
- Мы не сможем платить, как все. Но половину своей выручки отдадим.
Цыган наклонил голову набок и задумчиво посмотрел на мальчика. Взгляд Бармалея из страшных детских слов.
Степан уже давно хотел убежать, но, застигнутые цыганом врасплох и загнанные, в буквальном смысле, в угол базара, ребята вынуждены были ждать, пока Семен не закончит разговор. Цыган подошел поближе к ним.
- Значит, так, пацан. Забирай своих оборвышей и вали отсюда, пока я тебя не прибил. Подрастешь - приходи. И тогда ты будешь платить столько, сколько я скажу, и еще просить будешь! - Цыган говорил все тише и тише и казался все страшней и страшней. К концу речи он схватил Семен за шиворот и отшвырнул к выходу: - А ну выметайтесь, щенки!
Цыган ушел, а ребята шмыгнули к выходу, чтобы не видеть, как встает Семен. В ярости тот мог обидеть и своего. И только Степан остался.
- Вставай. - Он протянул ему тонкую чумазую руку. - Поднимайся! Все будет хорошо. Пойдем отсюда.
Семен внял совету и ушел.
А через неделю пропал.
Но всю неделю до того ходил мрачный. Степан не раз подходил к нему, все пытался вытянуть его то на свалку - поиграть, то к вокзалу - попрошайничать. Но Семен не поддавался, а однажды с утра его не оказалось в комнате. Воспитатели, озверевшие от безденежья и тягостной работы, моментально разозлились. Особенно свирепствовал директор.
Выпучив глаза, он орал на воспитанников:
- Что, надоело питаться? Надоело под крышей спать? Не дает покоя слава Ломоносова? - Директор, когда-то закончивший техникум, считал себя образованным человеком и часто вставлял в свои речи "интеллигентные примеры". - Так вот, ни один из вас, грязных оборванцев, не сможет сделать того, что сделал этот простой русский мужик в лаптях. А знаете почему? Потому что вы никому не нужные недоумки. И если есть у кого желание, можете бежать следом за Семкой, я никого не держу. Но учтите, обратно никого не приму, а если узнаю, что ему кто-то помог, то выпорю так, что сидеть не сможете! Ясно? И никто… Никто!.. - Директор набрал побольше воздуха и проорал: - Никто за вас не заступится! Все! Все свободны!
Степан передернул плечами и посмотрел на товарищей - речь директора никого не впечатлила. Гораздо больше всех волновала пропажа вожака. Ребята собрались в кружок, но директор, спустившийся уже со ступеней в маленьком актовом зале, вернулся к трибуне и поднял руку. Ребята замолчали. Тихим голосом, как гурман, смакующий любимое блюдо, директор произнес:
- Совсем забыл сказать. Так как сегодня наш персонал занят поисками сбежавшего Семена, обеда и ужина не будет. Поэтому все могут быть свободны. И, боюсь, если до завтра опять кто-нибудь пропадет, мы опять не сможем приготовить ничего. Так что постарайтесь не разбегаться. - И директор ушел из зала.
- Крокодил. - Степан зло усмехнулся и сплюнул на пол. - Все, пошли отсюда! Делать здесь сегодня совершенно нечего, так что надо искать Семена.
Степан посмотрел на притихших ребят и тут же отвел глаза. Он думал о том же, о чем и они. Семен был злопамятным. И всю последнюю неделю он ходил слишком тихий. Но ни один из ребят не подошел к нему, не спросил, в чем дело. Все знали, что он вынашивал план мести. А теперь не явился к завтраку.
Степан посмотрел в зал: все выходили. Никого не волновал пропавший приятель. Еда - скудная тарелка с кашей и вонючей котлетой - была многим ближе, чем сосед по детдому. Здесь каждый был сам за себя. А сбежать мечтали многие. Кто-то уставал от побоев старших, кто-то ненавидел скупых на ласку и щедрых на тычки воспитателей, а кто-то давно смирился со своим положением и тихо мечтал поскорее вырасти. Таких было большинство. Худо-бедно, но здесь все-таки кормили. Был кров над головой, и даже учителя. Для беспризорников, выросших в детдоме, оставались только две дороги: выучиться и поступить в институт или сразу после детдома прибиться к какой-нибудь бандитской шайке и закончить жизнь лет через десять где-нибудь под забором. Но Семен, а вслед за ним и вся маленькая команда мечтали о лучшей жизни…
В свои неполных одиннадцать лет Степан уже понимал, что, чем умнее он будет действовать, тем ближе к своей мечте окажется в конце концов.
Семен, поддавшись эмоциям, поступил неумно. Нельзя было идти одному против старого цыгана, держащего в страхе полгорода. Он не подумал - и поплатился. Но от этого не становился чужим для Степана, а в концепцию выживания входила и забота о друзьях, поэтому Степан собрал всю банду и отправился на поиски.
Около рынка было пустынно. Ни бабок, зазывающих покупателей к своим лоткам, ни менял, прогуливающихся в ожидании наивных жертв, ни назойливых продавцов семечек: был понедельник и рынок вымер. Только одинокие дворники мели вечно грязную рыночную площадь.
- Здравствуйте.
Уборщик, парень лет двадцати, вздрогнул.
- Где можно найти высокою седого цыгана, хозяина этого рынка?