- Нет, не так, - решительно ответила женщина, отвернувшись от старшего лейтенанта, теперь ее лицо видно было только Ковалю. - Мужа я ненавижу… Ребенок? Митя? Разве ему такой отец нужен?
- Почему вы так говорите о своем муже?
- Для вас это не имеет никакого значения, - женщина снова мельком взглянула на Струця, и Дмитрий Иванович понял, что она стесняется старшего лейтенанта. Но не мог же Коваль попросить хозяина кабинета уйти. Тем более что прямо такое желание опрашиваемая не выразила.
- Кроме того, я боюсь мужа. Нетрезвый он очень опасен. Не раз угрожал мне ножом. Он способен на все… И я боялась подвергнуть опасности и себя, и, главным образом, Антона Ивановича.
- И отца?
- Ну и отца… - раздумчиво протянула женщина, - хотя его, может, и не тронул бы… Они ведь не разлей друзья по бутылочке… Впрочем, отца мне жалко: он столько пережил, очень несчастный, больной и по-своему любит меня. Вероятно, пьет еще и потому, что чувствует себя виноватым, хотя плохого он мне не хотел…
Жили мы очень бедно, а Гнат хорошо зарабатывал. Конечно, отец не думал, что моя жизнь так сложится. Сначала ругался с Гнатом, защищал меня, а потом еще больше выпивать стал. Если я ушла бы, совсем спился бы. И Гнат его из хаты вышвырнул бы. В общем, со мной было как в пословице: горько есть и жалко бросить.
- И как относился Антон Иванович к такой вашей нерешительности?
Нина Васильевна задумалась, стянув брови над переносицей.
- Как? Сначала сердился, говорил, чтобы я не боялась, он защитит… Но потом махнул рукой: ну, смотри сама, я подожду, мой дом - твой дом, и Митьку заберем… Да только не раздумывай долго, а то, гляди, опоздаешь… - Нина Васильевна немного помолчала. - Скажу правду, - наконец произнесла она, - у меня иногда появлялось такое чувство, что он предлагал мне это не столько из любви, сколько, зная мою нелегкую жизнь, по доброте своей, из жалости. И когда видел, что я не решаюсь, это не то чтобы радовало его, но как-то устраивало, словно успокаивало. Мол, он свой долг выполнил, предложил, а что я тяну - баба с воза, коням легче… Он не настаивал категорически, не ругался, не стукнул, как говорят, кулаком по столу… А я все ждала: возьмет однажды да и не пустит домой… Увы!.. И такое спокойное его поведение тоже сдерживало меня от решительного шага…
Ковалю вспомнились слова Килины Сергеевны о том, что теперь, после смерти Журавля, Нина помирится с мужем и успокоится.
- А может, вы не решались на этот шаг еще и потому, что Антон Иванович был человек хотя и добрый, но импульсивный? - спросил полковник.
- Да, очень добрый, - кивнула Барвинок. - Но при чем тут "импульсивный"?
- Опора не твердая. И не однолюб по складу характера.
Нина Васильевна уже не теребила нос и разговаривала с Ковалем, казалось, совсем спокойно, но на это замечание не ответила, только возмущенно посмотрела.
- Вполне понятно, - продолжал свое полковник, - если вы боялись разрушить одно и не построить другое. Круг интересов у вас с ним разный. Да и не были уверены, состоится ли новая семья, как уживутся новый муж и ваш сын. А вы ведь, как и всякая женщина, в первую очередь - мать.
При этих словах покорно отвечавшая до сих пор на вопросы Коваля машинистка запротестовала:
- Я не могу продолжать разговор о наших чувствах и взаимоотношениях с Антоном Ивановичем. Мне тяжело.
- Что ж, - мягко произнес Коваль. - Перейдем к другому. Антон Иванович одновременно с научной работой сапожничал?
Машинистка инстинктивно спрятала ноги под стул. Дмитрий Иванович заметил это непроизвольное движение.
- Не нужно, Нина Васильевна, прятать, я уже обратил внимание на ваши красивые сапожки и знаю, что пошил их Журавель… Ничего в этом плохого нет. Скажите, у него много было заказчиц?
- Не было никаких заказчиц! - быстро заговорила женщина. - Он деньги не брал. И шил, может, одну-две пары в год друзьям. Он был художником, любил рисовать, у меня есть его пейзаж. Он говорил: "Когда я делаю что-нибудь красивое, то руки у меня заняты, а мысли свободны и легки, и мне лучше думается…" А еще сказал, что и Лев Толстой в свободное время любил тачать сапоги… Какое же это преступление?!
- Я не сказал - преступление, Нина Васильевна! - с ударением на слове "преступление" заметил полковник. - Почему вы считаете, что мы здесь с Виктором Гавриловичем только о преступлениях говорим, все к преступлению сводим? Художник - это прекрасно. И я вам скажу, Нина Васильевна, - продолжал Коваль, наклонившись к женщине, словно сообщал ей это по секрету. - что талантливый модельер обуви не меньший художник, чем портретист или пейзажист. Но, впрочем, оставим Толстого и высокое искусство в покое и вернемся, как говорится в пословице, "к нашим баранам", то есть к прозе жизни. Значит, Антон Иванович денег не брал с друзей или подружек. Мужчинам он, кажется, не шил, только изящные женские туфельки или сапожки… Так откуда у него были деньги? На зарплату младшего научного сотрудника не разгуляешься. Вон по соседству такой же молодой ученый Павленко… И жена работает. Детей нет. Однако живет труднее. Или у Антона Ивановича богатые родители, родственники, ему кто-то помогал?
Лицо машинистки приняло удивленное выражение:
- Вы что! Никто. У него мама где-то на Ровенщине или Волыни, он сам ей посылал…
- И еще такой вопрос, Нина Васильевна. Вы сказали, что Журавель шил одну-две пары в год приятельницам… - Ковалю хотелось добавить: "Как вы относились к такому альтруизму, собираясь за него замуж?" - но воздержался. Женщина могла ответить, что еще не имела на Антона прав и что это ее личное дело, и вообще заявить, что больше она не собирается раскрывать тут душу. Но главным образом ему не позволял задать этот вопрос такт, хотя ответ его очень интересовал, так как высветил бы истинные отношения между нею и Журавлем. Правда, Коваль надеялся, что это ему удастся выяснить позже, не прямо "в лоб". - Однако в Киеве, - продолжал полковник, - сапожки такой оригинальной модели встречаются на улицах не у двух или трех модниц, а значительно чаще. И это в таком огромном городе, как наш! Я вам, конечно, верю! - поспешил добавить Коваль. - Но мне не все здесь понятно… Противоречие! Как объяснить? Убедиться в том, что таких сапожек намного больше, чем вы говорите, не трудно и без вычислительной техники.
Нина Васильевна ничего не смогла или не захотела объяснить, и Коваль решил пока оставить вопрос открытым.
Они еще долго разговаривали в кабинете Струця. Старший лейтенант интересовался времяпровождением Журавля, и машинистка рассказывала, что иногда к нему заходили знакомые, в основном женщины, и чаще всего портниха Христофорова. У Антона Журавля дом был открыт для друзей - Нина нашла нужное слово "дружелюбный" - в баре всегда стояло какое-нибудь хорошее вино, но больших застолий хозяин не любил. Если появлялся кто-нибудь, хлебосольный Журавель предлагал стакан вина, легкую закуску. Разговоры шли обычно об институтских делах, иногда о фильмах, артистах, летних отпусках, о всякой всячине, как бывает, когда нет постоянного общества и единых интересов. Бывало, собиралось сразу несколько человек, тогда могли и в карты сыграть. Сама Нина, если не возилась на кухне - надо же было помочь Антону Ивановичу по хозяйству, - тоже принимала участие в беседе молодых людей.
Частенько ставили музыкальные записи. Случалось, Антон просил, чтобы она спела. С такой просьбой он обращался редко, и она не отказывалась, хотя голос у нее был слабенький, Антон говорил - "комнатный".
Приходила она в этот дом часто.
- У меня своей машинки нет, - объясняла женщина, - и почти каждый вечер я оставалась в институте, чтобы сделать кое-что для себя, в общем, частную работу. Соскучившись по Антону, я бросала все и бежала к нему. Это была для меня единственная отдушина, отрада, без которой не знаю как теперь жить буду…
Коваля интересовало, как относится Нина Васильевна к Христофоровой и чете Павленко.
К удивлению Дмитрия Ивановича, о Христофоровой она ничего плохого не говорила.
- Что же, - отвечая на вопрос о портнихе, впервые за все время беседы улыбнулась Нина Барвинок, - женщина она энергичная, интересная, богатая, да Антону Ивановичу не так уж и нужная… Она всегда старалась показать, что я, мол, не пара Антону, не ко двору, но я на нее за это зла не держала, все равно он не на ней, а на мне хотел жениться. Да какая из нее жена - кукушка она! Дочку в Одессе бросила, своего дома не знает. Только и того что портниха модная да денег полные карманы. А Антону Ивановичу не деньги нужны были. У него своих хватало. Он мне так и сказал: люблю тебя, Нина, за мягкость, душевность, а в этой Келе ни того, ни другого…
- Вот я и думаю, Нина Васильевна, - продолжал допытываться Коваль. - Не от сапожного ли ремесла у Журавля появлялись деньги? Иначе откуда же?
Однако и на этот раз женщина только пожала плечами.
Рассказ машинистки постоянно прерывался грустными вздохами, и, если бы не умение Коваля вовремя менять тему, вся их беседа была бы скомкана и залита слезами.
Расспрашивая Нину Васильевну о том, что она слышала о соседях Журавля, полковник с удивлением отметил, что больше всего она почему-то симпатизировала Варваре Алексеевне, говорила о ней лишь хорошее, хотя знала ее только со слов Павленко да Антона Ивановича и видела в квартире Журавля всего один или два раза.
- Она, наверное, добрая женщина. Вы подумайте, товарищ полковник, какая жена будет разрешать мужу целыми вечерами торчать у соседа-холостяка, к которому заглядывают женщины? Он, правда, жаловался, что "под колпаком" у нее. Но какой же это "колпак", если ему такие вольности разрешают?! Может, потому считал себя "под колпаком", что она его, мямлю, вечно толкала в спину. Да если бы не жена, этот Вячеслав ничего в жизни не достиг бы…
- Не любит, наверное, безразличен он ей, поэтому и не ревнует, - забросил удочку Коваль.
- Кто это знает, - ответила машинистка, - но, по-моему, любит, и очень, несмотря ни на что. А он это не ценит и не понимает. Хотя лично я удивляюсь: любить Вячеслава? Он такой скучный, занудный, да еще ко всем юбкам цепляется.
Он и ко мне приставал! Но вы же понимаете, товарищ полковник, - стыдливо опустила глаза собеседница, - смешно говорить! Нынешней зимой дошел до такой наглости, что стал объясняться и наговаривать на Антона. Называется друг. Да и подходил к этому гаденько, хитренько. Сначала вокруг да около: "Поймите меня правильно" да "поймите меня правильно". Это у него любимые словечки. А потом прямо заявил: "Не верьте Антону, не женится на вас… А я вас люблю, Нина Васильевна, и готов на все". Нужен он мне! Я его как шуганула!
- Вы, конечно, не рассказали об этом Антону Ивановичу?
- Нет конечно. Мне было стыдно за Вячеслава и за себя тоже - Антон мог подумать, что я дала повод, если даже такой трус, как Вячеслав, решился на объяснение. А еще потому не рассказала, что заранее знала его ответ. Засмеялся бы, как это бывало и раньше, и сказал бы: "Не обращай внимания, Вячеслав - талантливый, а все талантливые люди чуть-чуть психи".
Я часто думала, почему это Антон, который кое-что все-таки и сам замечал, не перестает якшаться с Вячеславом, не гонит его. Мне было непонятно. Потом решила: потому, что работают в одной лаборатории.
Жаль, Антон не видел, что Вячеслав совсем не друг ему, всегда завидует. И не боялся этого.
- Ну почему же бояться? - не то возразил, не то удивился полковник. - Зависть очень нехорошее, даже мерзкое чувство. Но от него страдает не тот, кому завидуют, а тот, кто завидует. Оно точит душу завистника, как ржавчина железо. Вот зависть и ее родную дочь - клевету - больше всего ненавижу! - сердито произнес Коваль и вдруг неожиданно улыбнулся. - Сам было чуть не пострадал от них. А вы замечали проявления зависти у Павленко? - пытливо посмотрел на женщину полковник.
Перед глазами Нины Васильевны калейдоскопически пролетели знакомые картины: вот Вячеслав Адамович с мрачным видом смотрит, как они танцуют с Антоном. Комната небольшая, и они не столько танцуют, сколько обнимаются. Наконец Павленко не выдерживает. "Я пошел", - бросает он и поднимается. "Ты куда?" - спрашивает Антон. "Не буду вам мешать", - мрачно, скороговоркой произносит тот и скрывается за дверью.
А вот Вячеслав Адамович пытается потанцевать с ней, но, перехватив насмешливый взгляд Антона, отказывается от своего намерения и отходит! А недавнее объяснение в любви на лютом морозе… Но Нине не хотелось сейчас об этом рассказывать… Неприлично говорить чужому человеку, что Павленко завидовал любви Антона, да и полковник, очевидно, имеет в виду другую зависть.
Женщина промолчала.
- Да вам, наверное, все это показалось, - вызывая машинистку на откровенность, произнес Коваль. - Нечему завидовать-то: оба молодые ученые, способные, даже талантливые, перспективные. Ну допустим, у Журавля ковер на полу помягче, мебель подороже, для таких людей, как они, все это не предметы зависти… Мне кажется, наоборот, покойный Журавель мог чуточку завидовать уму, оригинальным идеям, творческим задумкам и находкам Вячеслава Павленко. И, если хотите, даже его уравновешенной, семейной жизни.
Нина Васильевна была обескуражена таким поворотом разговора и не знала, что ответить. Слова Коваля поколебали привычные представления женщины, и откровенного разговора не получилось.
- Вспомните еще раз, о чем беседовали друзья в тот вечер.
- Я уже говорила, - устало напомнила Нина Васильевна, - о рукописи. Я ее печатала, но, как обычно, механически, не вдумываясь в текст. Если начнешь вчитываться, ничего не успеешь сделать. Там что-то о способе шлифовки, изобретение Антона Ивановича.
- Друзья не спорили между собой по этому поводу?
- Да нет же!
- А настроение?
Нина Васильевна немного подумала.
- Антон как всегда был весел, радовался, не знал, бедняжка, что его ждет… Выпил много, Павленко тоже выпил и затянул свое обычное, занудное, мол, "пойми меня правильно…", и с каждой рюмкой мрачнел все больше. А потом сказал: "Нина, свари кофе мне и нашему будущему миллионеру, черт его побери! Мы опьянели". И снова со своим вечным: "Антоша, милый, пойми меня правильно, не обижай", - полез целоваться.
У Коваля в ушах пропищал вдруг восторженный возглас заведующего лабораторией: "Сколько получил бы? Много, очень много!.. В деньгах? Не подсчитать!"
Дмитрий Иванович на секунду отключился от всего, что окружало его. Глаза его в это мгновение ничего не видели, а в ушах звучал голос Василия Ферапонтовича, который от волнения сорвался и стал похожим на писк комара:
"Сколько получил бы? Много, очень много!.. В деньгах?.. Не подсчитать!"
И тут же Коваль подумал: "А кто теперь это вознаграждение получит? Изобретатель умер. Работа сделана, и внедрит ее уже институт, как изобретение всего коллектива. Во всяком случае, получит не один Павленко. Надо поинтересоваться, что пишет Журавель в этой рукописи, упоминает ли соучастие Павленко или нет. Естественно, нет, - ответил сам себе полковник. - Ведь в заглавии значится только один автор: Журавель А. И.".
- Значит, вы наполнили чайник, поставили на плиту, - продолжал интересоваться событиями трагического вечера Коваль, - включили газ… и зажгли его… Зажгли? - переспросил женщину.
Каждую фразу полковника Нина Барвинок сопровождала кивком.
- Зажгла.
- Чем?
- Спичкой. Есть электрозажигалка, но люблю спичкой.
- А потом возвратились в комнату и вдруг решили немедленно идти домой. Вы не любите кофе?
- Нет, почему? Люблю.
- Почему же на этот раз отказались? Дома у вас есть кофе?
- Не всегда.
- Так почему же вы неожиданно ушли?
Нина Васильевна с ответом замешкалась.
- Вы заранее взяли из серванта не три, а две чашечки и поставили на стол. - Не дождавшись ответа, Коваль продолжал: - А почему для двух маленьких чашечек чайник наполнили доверху?
- Я всегда наливаю полный… Как каждая хозяйка.
- Каждая?
- Я так привыкла. У нас на кухне колонка, и лишние стаканы кипятка никогда не помешают.
Ковалю стало казаться подозрительным, что женщина не спрашивает, как погиб Журавель, такой близкий ей человек. И Варвара Алексеевна не интересовалась, и эта не спрашивает. Может, старший лейтенант проговорился в его отсутствие и она уже все знает? Вряд ли… А возможно, на Русановку бегала. Но и на Русановке подробностей не знают. И держалась бы Барвинок, если бы знала, не так спокойно. И он решил поговорить в открытую.
- Вы не спрашиваете, как погиб ваш друг. Разве вас это не интересует?
- Какая разница… - печально вздохнула женщина. - Его не вернешь.
Но теперь на душе у Нины стало тревожно, и с каждой минутой эта пока неясная ей тревога росла. Она пристальней всматривалась в Коваля, даже огляделась вокруг, стараясь разобраться, что же ее беспокоит.
- Я понимаю вас, - согласился полковник. - Но для нас все имеет значение… Антон Иванович Журавель отравился газом, - произнес он после небольшой паузы. - Вода из переполненного чайника, который вы поставили на плиту, при кипячении залила огонь. Газ, не сгорая, заполнил комнату. Никто не догадался перекрыть его… Что вы можете на это сказать?
Упади небо на ее голову, женщина не была бы так потрясена. Она побелела как бумага, закрыла глаза и, казалось, потеряла сознание. Коваль кивнул на графин, стоявший на столе, и старший лейтенант Струць бросился наливать воду в стакан.
Но машинистка уже пришла в себя.
- Господи, зачем я тогда спешила?! - пробормотала она. - Зачем! Ведь могла еще побыть! Напоила бы кофе. А с яблоками да магазинами успелось бы! Теперь всю жизнь буду казниться… Какой грех на душе! Это я виновата, я! Ах, боже мой, старая дура!
Если бы не трагичность события, было бы смешно, как молоденькая женщина клеймит себя "старой дурой".
- Успокойтесь, Нина Васильевна, - остановил ее причитания Коваль. - Вас мы ни в чем не обвиняем.
При этих словах женщина бросила на полковника возмущенный взгляд. При чем здесь ваше "обвинение"?! Она сама обвиняет себя, сама казнится!..
- Нина Васильевна, вы знали, что и Павленко участвовал в изобретении? - спросил Коваль. - В вашем институте сказали, что идею, в общем-то, возможно, подал Вячеслав Адамович. А Журавель только разработал. Вам ничего об этом не известно? Если так, то Павленко тоже стал бы если не миллионером, то полумиллионером, а может, и полным хозяином изобретения… Что вы на это скажете, Нина Васильевна?.. Он и тогда показался бы вам таким ничтожным, как сейчас?
В ушах Коваля продолжал звучать писклявый голос Василия Ферапонтовича.
Машинистка молчала. Говорить она была не в силах…