Сергея передернуло. С чего это батюшка про псевдоним упомянул. "Псевдоним" - слово из шпионского лексикона. У блатных или, скажем, у партийцев - клички и прозвища. Или у партийцев тоже псевдонимы? Ленин - это псевдоним Ульянова или прозвище?
- Вроде того, - согласился он и замолчал, не зная с чего начать.
Отец Владимир смотрел приветливо и ждал.
- Я недавно в Москву вернулся… - наконец начал Сергей и снова умолк.
- Я тоже, - сказал отец Владимир. - В августе сорок четвертого.
- Воевали? - вырвалось у Сергея.
- Строил, - коротко ответил отец Владимир, но по тону, каким было сказано это слово, и по тому, как на мгновение затуманился взор, Сергею стало ясно, что речь идет о каторге, которую большевики называют исправительно-трудовыми лагерями.
- Я ничего не строил, - на всякий случай уточнил Сергей. - Я воевал. А сейчас вот исповедоваться надумал…
- Нельзя надумать исповедоваться, - ласково-увещевающе перебил отец Владимир, - можно захотеть. Исповедь, она идет от сердца, а не от ума. С Богом часто беседуете?
- Каждый день по нескольку раз, - честно ответил Сергей и столь же честно уточнил: - Только он мне ни разу не ответил!
- Он отвечает всегда! - отец Владимир покивал головой в подтверждение своих слов. - Только мы не всегда слышим.
- А вы, батюшка, хоть раз слышали? - Сергей испытующе посмотрел священнику в глаза. - Только честно!
- Каждый день по нескольку раз слышу, - ответил отец Владимир словами Сергея. - Вот совсем недавно, как только вас увидел, то сразу же услышал: "Поговори с человеком, надо ему"…
- Это не то, - перебил Сергей. - Я вам про Бога, а вы мне про мысли. Подумали вы, что если я к храму пришел, то, значит, мне надо с батюшкой поговорить, и подошли ко мне. Какой это Бог?
- А вы как хотите? - улыбнулся в редкую бороденку отец Владимир. - Чтобы как с Моисеем? Чтобы куст огнем горел или молнии с неба падали? Так редко бывает… Вы, Сергей, прислушайтесь хорошенечко - и услышите. Отрешитесь от суетного, обратитесь мыслями к Богу и услышите.
- Я и сейчас к нему обращаюсь, - проворчал Сергей, недовольный тем, что вместо исповеди, которую он так давно ждал, случился странный разговор с поучениями.
- Сейчас вы не к нему обращаетесь, а смотрите, не идет ли кто сюда, и думаете больше о том, чтобы пистолет успеть выхватить, - все так же спокойно сказал отец Владимир. - Не волнуйтесь, пожалуйста, меня эти ваши дела не касаются. Я, как принято говорить нынче, представляю другое ведомство. Небесное…
- И не боитесь? - возбужденно спросил Сергей, самообладание которого было поколеблено последними словами священника.
- Кого мне бояться? - искренне удивился отец Владимир. - Вас? Я вижу, что вы человек неопасный. Для меня, во всяком случае. А потом, у меня есть защитник. Это вы боитесь, напряжены, как струна. Я же недаром вас в храм не повел, а на улице посидеть пригласил, чтобы вы видели, что вокруг никого нет, и успокоились.
- Вам бы, батюшка, в НКВД служить, с вашей-то проницательностью, - сказал Сергей, чувствуя себя окончательно сбитым с толку. - Может, еще что про меня скажете?
- А надо ли? - прищурился отец Владимир. - Что же касается НКВД, то мне с этой конторой не по пути. Не имею душевной склонности. Бог миловал…
- А скажите! - попросил-приказал Сергей, машинально, сам того не заметив, расстегивая обе пуговицы на пиджаке.
- Что можно сказать, когда видишь вооруженного и настороженного человека, который не похож ни на уголовника, ни на сотрудника органов? - прищур собеседника стал еще заметнее. - Вы сами, Сергей, на моем месте что бы подумали?
Отвечать было нечего, вот Сергей и не стал.
- По хорошему-то надо было бы вам подготовиться, - отец Владимир протяжно вздохнул. - Но вы ведь больше ко мне не придете. Вы же не из тех, кто два раза в одно и то же место ходит, верно?
Сергей кивнул.
- Так что придется сегодня, - развел руками батюшка. - Раз другого раза не будет…
По окончании исповеди Сергей приложился к наперсному кресту, протянутому отцом Владимиром, и прислушался к себе - отпустило ли? Увы, не отпустило, стало только немного спокойнее на душе, но этому скорее всего поспособствовали общение с батюшкой и умиротворяющая атмосфера храма.
- Я буду молиться за вас, - твердо, так что стало ясно - действительно будет, - сказал отец Владимир. - Буду просить Господа, чтобы он помог вам… Он всем помогает.
- Больше вы мне ничего не скажете?
Сергею непременно хотелось услышать что-то еще. Не какие-то общие слова, а что-то личное, в тон его переживаниям.
- Скажу, - немного подумав, ответил отец Владимир. - Россия не погибла, она была, есть и будет. И каждый русский человек решает для себя - враг он своей родине или друг. Люди совершают ошибку, отделяя власть от страны… Вы, я надеюсь, не подозреваете меня в коммунистической пропаганде?
- Никоим образом, - подозрения в отношении отца Владимира исчезли еще до исповеди.
- Так вот, власть неотделима от той страны, в которой она установлена. Нельзя в наше время, когда все уже решилось и состоялось, быть врагом Советов и другом России. Поймите меня правильно, Сергей, я вас не в партию вступать агитирую, я вас с пагубного пути увести хочу. Я сам знаете где к этой мысли пришел? На нарах, в Норильске, во время строительства комбината. Самые подходящие условия для того, чтобы из простого антисоветчика превратиться в махрового, а у меня, представьте, пошел обратный процесс…
"Смерть на Параде Победы станет актом возмездия, который прозвучит на весь мир и войдет в историю! - зазвучал в ушах Сергея отрывистый металлический голос Бильфингера. - Придет день, и восхищенные потомки поставят нам памятник на Опернплац!".
Сергей представил себе, как на постаменте среди прочих имен будет написано: "Hauptmann Sergei Soloviev", и ему стало не по себе.
12
В скромном улыбчивом гардеробщике театра имени Ермоловой невозможно было узнать знаменитого налетчика Илью Бусловича по кличке Гнедой. Прозвали так Илью не за рыжие волосы (он был блондин), а за ум, потому что на фене "гнедой" означает "хитрый". Хитрость Бусловича заключалась в том, что работал он в одиночку, объекты выбирал с умом, и брал только деньги. Если работать в одиночку, то никто тебя не сдаст. Если твоя добыча - деньги, то со скупщиками краденого тебе связываться незачем, а ведь через этих самых скупщиков большинство воров и погорает. Если выбирать для налета небольшие магазины, стоящие где-нибудь на отшибе, то риск попасться сводится к минимуму. За свою длинную нетрудовую жизнь Буслович попадал за решетку всего дважды, и то первый раз можно было не считать, потому что впервые Бусловича арестовали еще при царском режиме, в шестнадцатом году. "Бес попутал, - качал лысой головой Буслович. - Нужен мне был этот галантерейный на Остоженке, как собаке пятая нога". Второй раз Бусловича арестовали в тридцать третьем. Его угораздило нарваться в булочной на продавщицу, оказавшуюся подругой сотрудницы транспортно-складского треста, в котором Буслович служил курьером. Очень удобная, к слову будь сказано, была работа, непыльная, нетрудная, нервотрепки никакой и полезная для его "основной" профессии - пока конверты с документами по Москве развозишь, можно подходящий объект для нападения присмотреть. Да и выглядеть рядовым обывателем, ведущим трудовой образ жизни, очень полезно, чтобы ни соседи, ни милиция не интересовались, на какие шиши ты живешь. Свои связи с уголовным миром Буслович старался не афишировать, по малинам не пьянствовал (он вообще пил мало), а если и пересекался с кем, то чисто по делу.
Если бы они узнали друг друга сразу, то никакого грабежа, конечно же, не состоялось бы. Буслович совсем не признал в продавщице виденную мельком пару раз в тресте женщину, тем более что к подруге она приходила расфуфыренной, а в булочной убирала волосы под колпак и не пользовалась помадой да румянами. А продавщица, оправившись от испуга, вспомнила, что грабитель как две капли воды похож на курьера из треста на Малой Грузинской улице. Сколько веревочке ни виться, а концу все равно быть, это так. Буслович от звонка до звонка отсидел небольшой срок (дали три года), и завязал с грабежами навсегда. Кураж иссяк, улетучился, как газ из бутылки шампанского, да и возраст перевалил за полтинник, пора было подыскивать себе занятие поспокойнее. Он устроился гардеробщиком в театр (непыльное и неплохое место - чаевые какие-то капают, деньги от проката биноклей, процент от продажи программок) и начал давать деньги в рост. Буслович был бережлив, успел кое-что скопить и сумел припрятать так, чтобы уберечь от возможных конфискаций. Связывался он только с приличными людьми, конспирацию соблюдал строжайшую (любой бы подпольщик позавидовал), на рожон не лез и надеялся на спокойную старость. Надеялся, до тех самых пор надеялся, пока в сороковом по слезной просьбе артистки Козородецкой не ссудил деньгами ее хорошего, как она выразилась, друга, приехавшего в Москву в командировку из Куйбышева, бывшей Самары. Друг прокутил в Москве все деньги, включая и те, что ему надавали знакомые, просившие сделать кое-какие покупки. Куйбышевское снабжение не шло ни в какое сравнение со столичным, возвращаться без обещанных покупок было нельзя, вот и заложил "хороший друг" у Бусловича золотые часы-луковицу и перстень с печаткой. Козородецкая сама занимать деньги не захотела, а чужим, да еще иногородним, Буслович без залога не ссужал ни копейки. Какими бы "хорошими знакомыми" его знакомых они ни рекомендовались.
Спустя два дня к Бусловичу пришли сотрудники МУРа и поинтересовались часами и перстнем. Золотишко оказалось нехорошим, "мокрушным", взятом при ограблении квартиры конструктора Кочина, в ходе которого сам Кочин и жена были убиты. Стараниями Алтунина, всегда поступавшего по справедливости, а не так, как проще и как выгодней, Буслович прошел по делу свидетелем, хотя уголовное прошлое так и тянуло его в сообщники, если не в организаторы. Людям свойственно помнить добро, особенно, если оно исходило от человека, который может еще пригодиться, поэтому Буслович начал снабжать Алтунина информацией, когда ценной, а когда и не очень, но несколько преступлений с его помощью Алтунину раскрыть удалось. Была от Бусловича и иная польза, личного, так сказать, характера. Он мог устроить билеты в театр, не только в свой, но и в любой другой, и не куда-нибудь на галерку, а в первые ряды партера. Этой пользой Алтунин пока не пользовался, потому что некого ему было водить по театрам, но в виду имел. На будущее.
Днем, пока не было зрителей, Буслович читал газеты, которые театр выписывал, что называется, сплошняком - от "Правды" до "Рабочего и искусства", и общался с людьми. Общаться он любил.
Алтунину, как человеку уважаемому, в некоторой степени - благодетелю, к разговору полагался чай с сахаром и малой толикой коньяка. Сей животворящий напиток Буслович называл "настоящим чаем", в отличие от чая простого, пустого, не заправленного коньяком. "Сейчас мы с вами выпьем настоящего чайку", - торжественно объявлял Буслович, раскочегаривая свой зычный, гудевший как-то по-особенному сердито, примус. Имелись у него и галеты, и шоколад. Алтунин подозревал, что помимо ростовщичества Буслович занимается и спекуляцией, но прояснять этот вопрос не считал нужным.
- Насчет ювелирного в Столешниковом ничего не знаю, - предвосхищая вопрос, сказал Буслович, когда чай был готов. - Вся Москва гудит, люди удивляются…
- Я в курсе, - Алтунин, не утерпев, отхлебнул маленький глоточек ароматного чая, обжегся и отставил стакан до поры до времени в сторону. - Ты мне лучше скажи, Илья Петрович, никто из старых знакомых не объявлялся в последнее время?
В Москве бурно обсуждали случившееся, блатные разводили руками и клялись страшными клятвами, что ни сном, ни духом не ведают о том, кто ограбил магазин. Версия с неуловимыми немецкими диверсантами выдвинулась на первый план, но была в ней одна загвоздка… Алтунин мерял по себе - вот он, капитан милиции и бывший смершевец, при несколько иных обстоятельствах, вполне мог оказаться во вражеском тылу с каким-нибудь заданием. Но как бы ни повернулись, как бы ни извратились обстоятельства, он бы никогда не стал грабить магазины и нападать на инкассаторов. Врага бы убил любого, а продавца, штатского человека, ради ограбления - никогда.
Фашисты, они, конечно, сволочи и гады, это давно всем известно. Но преданность делу фюрера и его великой Германии еще не означает готовность к совершению сугубо уголовных преступлений. "Курица не птица, Жучка не Барбос", как говорил покойный начальник отдела СМЕРШ дивизии майор Попельков. Чувствовал Алтунин, что были среди диверсантов блатные, а блатные эти могли оказаться только своими, бывшими советскими людьми, потому что немецким уголовникам в ведомство адмирала Канариса. путь был заказан, их в СС привечали, разумеется, при наличии правильной арийской родословной. А вот "советских" урок в абвер брали охотно - ценный материал, знатоки советской жизни, в любом месте своих найдут. Брали, обучали и использовали на всю катушку. Если эти дерзкие налеты дело рук диверсантов, то без уголовников здесь никак не обошлось. Причем из числа московских уголовников, потому что агентов стараются забрасывать в знакомые места, где им легче выполнить задание, легче спрятаться, легче оторваться от погони. Вот и интересовался Алтунин блатными, которые вдруг появились в Москве после длительного отсутствия, возникли, так сказать, из небытия.
Такие объявлялись едва ли не каждый день, но все, о ком узнавал Алтунин, появлялись не с запада, а с востока - после отбытия наказания.
- Валерка Кузьмин объявился, - с готовностью стал вспоминать Буслович, - приемщиком он теперь служит, на Зацепском рынке, в палатке "Утильсырья"…
- Самое то место для барыги, - заметил Алтунин, уже знавший, что потомственный скупщик краденого Кузьмин Валерий Васильевич две недели назад вернулся из мест лишения свободы и начал честную трудовую жизнь. Только честную ли?
- Ирка Часовенная вернулась, будет теперь на Москве одной малиной больше…
Ирке-бандерше в тридцать восьмом дали семь лет за убийство сожителя, носильщика с Лениградского вокзала. Отбыла, значит.
- Костю-Босого люди видели, Андрюху Девяткина… - перечислял Буслович уже слышанные недавно Алтуниным имена, - Федю Половника, Фрол Бахарев, говорят, тоже появился, видели его на Цветном. Тепло уже совсем, а он почему-то в бурках был войлочных, не иначе как ноги отморозил на Колыме…
- Постой-ка, постой! - встрепенулся Алтунин, вспомнив, что про Половника упоминал недавно Моисеич, сторож детского парка имени Дзержинского. - Федю Половника, говоришь? Так его же еще в сорок первом расстреляли! Кто его видел?
- Кого расстреляли или за кем Загиб Петрович пришел, это мне без разницы, - немного обиженно, словно Алтунин обвинил его во лжи, ответил Буслович. - Только видела Федю одна моя знакомая, дама с хорошим зрением и трезвой памятью. Ей померещиться не могло.
- Что за дама? - Алтунин достал из наружного кармана пиджака блокнот и карандаш. - Я ее знаю?
- Сальникова Тамара Гавриловна, работает медсестрой в венерической больнице на Второй Мещанской…
"И Шехтман жил на второй Мещанской", отметил в уме Алтунин.
- Ох, Илья Петрович, - с улыбкой поддел он, - я просто вообразить не мог, что у такого солидного человека знакомства в венерологических клиниках имеются. Богемный образ жизни ведете?
- Если бы, - грустно вздохнул Буслович. - Мы с Тамарой живем в соседних комнатах. А Половник перед войной, пока его не арестовали, с ней шуры-муры крутил. Тамара - умопомрачительно вкусная женщина, мужчины вокруг нее так и вьются, как кобели около течной суки…
- Илья Петрович! - укорил Алтунин. - Что за лексикон применительно к умопомрачительным женщинам? Что за сравнения? Тем более, что мы с вами в театре, храме Мельпомены!
- В храм нас все обещают переселить, - ничуть не смутившись, сказал Буслович, - но пока не переселяют. То до конца войны откладывали, теперь до следующего года, а там еще какую-нибудь причину для проволочки придумают. А сравнение мое верное, ну хотите, скажу: "Как кобели вокруг кобелихи", чтобы вас не шокировать… Что же касается Тамары, то на прошлой неделе приходит она с суточного дежурства, я как раз завтракал на кухне, швыряет сумочку свою в один угол, шляпку в другой и говорит мне: "Какие же вы, мужики, бесчувственные скоты!". Я, естественно, удивился, но не обиделся, потому что есть у Тамары такая привычка наговорить с три короба ни за что ни про что. Оказалось, что встретила она на улице своего бывшего любовника Федю Половника, а он даже поздороваться не соизволил, сделал морду кирпичом и прошел мимо, как будто они не знакомы и вместе никогда не спали. Разве Тамара могла спокойно вынести такое пренебрежение? Она же к другому обращению привыкла…
- Она сегодня дома или на работе?
- На сутки ушла утром.
Алтунин в три больших глотка допил немного остывший чай, не чувствуя ни вкуса, ни бодрящей крепости, и ушел.
Он быстрым шагом, почти бегом, шел по Пушкинской и освежал в уме все, что знал о Половнике. Убийца, грабитель, вор, уважаемый блатными за дерзость и жестокость, три ходки, два побега, в 1941 году вроде как приговорили к высшей мере, только судили не в Москве, а в какой-то из соседних областей, куда Половник выезжал на "гастроли", - грабить сберкассы и прочие "деньгохранилища", кажется, в Калининской. Точно, - в Калининской!
Буслович не соврал нисколько - и впрямь Тамара оказалась умопомрачительной женщиной, высокой, статной, полногрудой, большеглазой, с пленительно-многообещающе изогнутыми губами, в которые так и хотелось впиться. "Что-то я того, оголодал без женской ласки, - неодобрительно констатировал Алтунин, ощущая тесноту в брюках, вызванную Тамариным присутствием. - Это не дело…"
- Сукин он сын, змей подколодный! - гневно сверкала глазами Тамара. - У меня, может, к нему чувства были! Я, может, рыдала, когда про него вспоминала! Слухи ходили, что расстреляли Федьку… Я, может, всей душой к нему устремилась! "Федя!" - ору на всю Колхозную площадь! А он взглядом по мне скользнул, как по пустому месту, отвернулся и ходу прибавил! А можно узнать, зачем вы его ищете?
- Чтобы расстрелять, - просто и правдиво ответил Алтунин, удивляясь тому, что такая красавица, как Тамара, питала и, судя по всему, продолжает питать какие-то чувства к недостреленному бандиту Половинкину, личности во всех смыслах отталкивающей.
Что это - любовь зла, полюбишь и козла? Или то, что Половник на воле всегда был при больших деньгах, сыграло свою роль? Или что-то другое, о чем Алтунин не знал, послужило причиной?