Выходить на бандитов через подводчика? Да тут подводчиков можно считать десятками. Все знали, что Шехтман обеспеченный человек. Известный на всю Москву дантист бедствовать по определению не будет. И золотишко у всех дантистов, которые коронки ставят, имеется. То есть навести могли и коллеги из поликлиники, и соседи по дому, и многочисленные клиенты, и знакомые. Широко жил покойник, не в смысле того, чтобы швыряться деньгами, а в смысле знакомств-контактов. Это с одной стороны, так сказать, - официальной. Преступники могли прийти за ценностями и "приятно удивиться", то есть увидеть, что ценностей этих гораздо больше ожидаемого.
А с другой, неофициальной, и того хуже. Если Шехтмана в уголовной среде знали как богача, то подвод мог вылезти откуда угодно. Один сболтнул, другой услышал… Для того чтобы вломиться ночью в квартиру и запытать хозяина до смерти, много ума не требуется, здесь дерзость нужны с жестокостью. Ну и какая-нибудь уловка, чтобы хозяин открыл дверь. Знал Алтунин такую уловку, срабатывающую почти безотказно. Называлась она: "Откройте, милиция!". Поддельное удостоверение, липовый ордер на обыск, суровая решимость на лице… Это уж насколько безгрешным надо быть, чтобы заподозрить подвох или ошибку и не открыть дверь. А один-двое могут и в форме быть, для пущей убедительности. Нападения на сотрудников милиции с целью завладения табельным оружием и форменной одеждой случаются ежемесячно, и не одно. Июнь толком и начаться не успел, а уже на Большой Угрешской участкового убили и раздели. Человек в марте демобилизовался по ранению, только работать начал…
Пройти войну со всем ее ужасом и погибнуть в мирном городе в мирное время было не просто обидно или несправедливо. Это было вопиюще обидно и ужасно несправедливо. Это было настолько неправильно, что и поверить невозможно. Четыре года, четыре долгих года Алтунину, как и всем советским людям, казалось, что после Победы наступит совсем другая жизнь, светлая, счастливая, в которой радости будет столько, что хоть ложкой ешь, хоть лопатой греби. И как можно в такое счастливое время гибнуть от бандитской пули или воровского ножа? Однако же вот гибнут люди…
- Ничего, скоро всех переловим, - подумал Алтунин, не замечая, что думает вслух.
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - поддел его Джилавян, думая, что речь идет об убийцах Шехтмана.
В комнате отдела шел жаркий спор между Даниловым и Беляевым. Когда только начать успели, удивился Алтунин, совещание всего-навсего минуту назад закончилось.
- Ты мне, Валентин Егорович, лапшу на уши не вешай! - кривился Данилов, иронично величая Беляева по имени-отчеству, хотя обычно они обращались друг к другу по именам даже на собраниях. - Я ж в конце концов не совсем чужой авиации человек…
- Не совсем чужой! - срывался на дискант Беляев. - Два раза в парке с вышки прыгал! Мне серьезный человек сказал, летчик!
- Да он тебя разыграл, чудак-человек! Увидел очкарика-лопуха и решил подшутить!
- Что за шум, а драки нет? - поинтересовался Джилавян.
- Гражданин Беляев, - "гражданин" - это была крайняя степень цензурного сарказма у Данилова, - утверждает, что наши умные конструкторы придумали для нашей доблестной авиации самолет без крыльев, а я прошу его не вешать мне лапшу на уши, а класть в тарелку…
- Мне знающий человек сказал, он испытывал… - встрял Беляев, но Данилов не дал ему договорить.
- Тот, кто испытывает новое оружие, по бильярдным и пивным языком трепать не станет. А самолет без крыльев, если хочешь знать, уже сто лет как изобретен!
- Да ну! - всплеснул руками Беляев. - Что ты говоришь?
- Что знаю, то и говорю, - уголки губ Данилова предательски задергались. - Этот самолет называется снаряд! Круглый, без крыльев, и в воздухе летит!
Беляев покраснел, но смеялся вместе со всеми. Сторонниками прогресса были все, но Валентину Егоровичу скорее подходило определение "фанатик". Ни бельмеса не смысля в технике (как говорится - доктору докторово, слесарю слесарево), Беляев с видом знатока-эксперта рассуждал о новых танках и самолетах, о снарядах, которые могут долететь из Москвы до Парижа, о гиперболоидах, марсианских кораблях и прочих выдумках, причем выдумки эти выдавал за уже сбывшуюся реальность. "Мне тут один знающий человек сказал", многозначительно начинал Беляев, и окружающие знали - сейчас доктор выдаст очередной анекдот. Главное было - слушать, не возражая и не сомневаясь, потому что возражения и сомнения Беляев встречал в штыки.
Семенцов пришел от начальника угрюмым, видать, тот его не столько "раскочегаривал", сколько "песочил".
- Виктор, бери Гришу и поезжай в клинику к вдове Шехтмана! - на правах старшего распорядился Джилавян. - Я в воскресенье был у нее, но она толком ничего не говорила, только плакала, а потом ей плохо стало, и меня доктора выставили. Хорошо хоть успел список ее украшений получить, которые дома в шкатулке лежали, а то совсем зря время бы потратил. Но вчера, как сказали врачи, ей уже стало лучше, так что давай, действуй. Заодно и Грише опыт передашь. А я с соседями помозгую насчет шехтмановских криминальных связей. Список, кстати, вызубрите, мало ли что…
Список был небольшим, всего двенадцать пунктов, что там зубрить - разок взглянул и все. Пункт первый - "серьги заграничные из золота 750-й пробы с бриллиантами каплевидной формы по два карата каждый", пункт двенадцатый - "бриллиантовая брошь с жемчугом и эмалью в форме бабочки, подарок моего отца на нашу свадьбу, пробу и достоинство камней не знаю, поскольку ни разу ее не оценивала". Алтунин подумал о том, считается ли бриллиантовая брошь приданым или идет по особой статье. Иногда ему приходили в голову совершенно глупые мысли.
По уму в больницу надо было ехать Джилавяну. Раз уж начал контактировать с человеком, так продолжай. Но приказания не обсуждаются, да и контакт мог, что называется, "не пойти". А может, Джилавяну непременно нужно самому пообщаться с бэхаэсовцами…
- Ты, Гриш, пока узнай у доктора, как с больными общаться надо, - сказал Алтунин Семенцову, - а я отлучусь на минуточку.
- Куда? - поинтересовался Джилавян, привыкший, чтобы его распоряжения выполнялись незамедлительно и беспрекословно.
- На минуточку, - повторил Алтунин, создавая впечатление, что ему приспичило отлучиться по нужде. - Я быстро, одна нога еще здесь, другая - уже здесь.
Вместо туалета Алтунин заглянул к кадровикам. Перемигнулся с усатым майором Семихатским, тот сразу вышел в коридор и спросил хриплым басом:
- Чего тебе надобно, старче?
В кадрах, начиная с начальника, подполковника Филатова и заканчивая машинисткой Аллочкой, все были сухари и буквоеды, к которым в обход инструкций не подступиться. Только Семихатский выделялся среди кадровиков добродушием и снисходительным отношением к просьбам личного характера. Разумным просьбам - справочку нужную выдать сразу без этого вечного "приходите завтра", шепнуть о том, что отправили представление к награждению, выписать новое командировочное удостоверение взамен потерянного, не сообщая об этом начальству, и прочее в том же духе.
- Ты сегодня надолго задержишься? - ответил вопросом на вопрос Алтунин и добавил: - Дело у меня есть, маленькое, но личное.
- До восьми точно просижу, - воздерживаясь от дальнейших вопросов, ответил Семихатский. - А позже - это уж как дело пойдет. Ты заглядывай, Алтунин, личные дела - это мой профиль.
- Это ты, Назарыч, в самую точку сказал, - туманно ответил Алтунин, прикидывая в голове план сегодняшних дел, смещенный поручением Джилавяна. - Бывай тогда, до вечера.
- И тебе не болеть, - подмигнул Семихатский.
По территории четвертой больницы пробегали с полчаса, путаясь в изобилии корпусов и никак не находя нужного. Наконец какая-то смешливая девица в заплатанном ватнике, накинутом поверх белого халата, сжалилась над заблудившимися в трех соснах и привела их к нужному корпусу.
- Дай те бог, добрая девушка, жениха богатого, круглую сироту, - поблагодарил ее любимой бабушкиной присказкой Алтунин. - Выручила ты нас, а то ведь до темноты бы пробегали.
- Главное, чтобы любил, - рассудительно ответила девица, прыснув в кулак, и сразу же, совсем по-старушачьи, вздохнула. - Где они, те женихи?
- Демобилизации ждут! - бодро заверил ее Алтунин. - Пряжки с пуговицами драют, да сапоги начищают до зеркального блеска!
Увидев, что Алтунин сегодня в хорошем настроении, дурак Семенцов решил вызвать его на разговор по душам. Как и положено дураку, не только глупость сделал, но и время с местом выбрал не самое подходящее.
- Я все спросить хотел, - начал он, поднимаясь за Алтуниным по лестнице. - А как так получилось, что вы, Виктор Александрович, ушли на фронт капитаном и капитаном вернулись?
"А как так получилось, что вы, Григорий Григорьевич, дураком родились и дураком, как я погляжу, помрете?", хотел спросить Алтунин, останавливаясь на площадке между первым и вторым этажом. Но вместо этого он улыбнулся Семенцову (того аж перекосило от этой улыбки) и добрым, даже в какой-то мере, ласковым тоном сказал, глядя в его блеклые рыбьи глаза:
- А вот это, Гриша, не твоего ума дело. Ты меня понял или повторить?
- Понял! - дернулся Семенцов и сразу же начал оправдываться: - Только вы не подумайте плохого, Виктор Александрович, я же от чистого сердца спросил…
- Не усугубляй! - посоветовал Алтунин, чувствуя, как боль начинает распирать голову изнутри.
Семенцов понял, что лучше заткнуться и умолк.
"Капитаном! - раздраженно думал Алтунин, поднимаясь по высоким старорежимным еще ступенькам. - Мог бы и рядовым вернуться, а мог бы не вернуться вообще…"
Не вернуться вообще - это проще простого. Возьми та пуля чуть левее или угоди тот снаряд на два метра правее - и все! Грызли бы сейчас черви Витьку Алтунина и жаловались бы друг дружке, что толком погрызть нечего - одни кости. Что поделать, Алтунины все мосластые да жилистые, порода такая.
Есть в жизни белые полосы, а есть черные. До войны Алтунину везло, попутный ветер дул в служебные паруса, и он в двадцать семь лет уже был капитаном. Хвастаться особо нечем, летчик-герой Кравченко в этом возрасте комдивом стал, но все же… А как война началась, так вся жизнь наперекосяк пошла - и в личном плане, и в служебном. Отец погиб под Москвой. Мать умерла в Челябинске. В декабре сорок второго два бойца из роты, которой командовал Алтунин, ушли к фрицам. Вроде бы командир тут ни при чем, моральным обликом личного состава замполиту заниматься положено, но, тем не менее, соответствующая запись в личном деле не могла не появиться. В марте сорок третьего, при форсировании Днепра, Алтунин был тяжело ранен - фашистская пуля прострелила навылет правое легкое. Вдобавок развился гнойный плеврит, оставивший после себя спайки, мешающие дышать полной грудью. Собирались комиссовать вчистую, но Алтунин к кому только не обращался с просьбой оставить его на службе, с кем только не советовался, в том числе и с госпитальным особистом, неплохим мужиком, бывшим коллегой - опером из Киева. Тот замолвил, где надо, словечко, и капитан Алтунин продолжил службу в СМЕРШе. В своем же родном сорок шестом гвардейском стрелковом полку, где половина народу была знакомой, повезло. Служба в СМЕРШ - это та же розыскная работа, только в полевых условиях, Алтунин старался, и у него получалось. Во всяком случае, начальник СМЕРШа дивизии майор Попельков был Алтуниным доволен, похвалил пару раз и как-то раз даже насчет погон с двумя просветами намекнул. А потом была Нарвская операция, когда войска левого фланга Ленинградского фронта перешли в наступление. Нарву освободили, но Алтунин этого не увидел, потому что снова угодил в госпиталь… И дальше уже не помогли никакие уговоры и просьбы "дать довоевать до конца". "На гражданке довоюешь, капитан!", - ответил председатель комиссии, подполковник медицинской службы Франгулов (вот ведь врезалась в память фамилия).
А между намеком на погоны с двумя просветами и освобождением Нарвы случилась еще одна история, едва не стоившая Алтунину звания. Пришла к нему сверху бумага о том, что родной брат капитана Савина, командира третьего батальона, во время оккупации Ростова служил в полицаях и, как было с пафосом написано в бумаге, "обагрил свои руки кровью советских граждан", за что и был повешен. Прочитав бумагу, Алтунин крепко задумался. Сын за отца не отвечает, а брат за брата - это все так. Но брат-полицай никому еще личного дела не украсил, только наоборот. А Савин - офицер хороший, храбрый, толковый, и солдаты его уважают. Не стал Алтунин сообщать про савинского брата ни командиру полка, ни, тем более, замполиту, а подшил бумагу в положенную папочку и сделал вид, что забыл про нее, тем более, что отвечать на нее не требовалось. Через две недели Савин погиб в бою, героически отбиваясь от немецких танков, и его посмертно представили к ордену. Представление ушло наверх, кто-то там докопался до савинского брата, и заварилась кутерьма, потому что не дело это, награждать родственников фашистского прихвостня орденами. Пусть даже и заслуженно. Кутерьма эта могла бы закончиться очень плохо, но майор Попельков, в глубине души хорошо понимая Алтунина, свел возможные последствия к минимуму - ограничился устным матерным внушением плюс выговором с формулировкой "за нарушение правил ведения делопроизводства". Пронесло, короче говоря, но о погонах с двумя просветами лучше было не вспоминать.
Семенцов, сам того не желая, разбередил душу. Разговаривая с вдовой Шехтмана, Алтунин имел печальный, если не мрачный вид. А какой еще будет вид, если душа болит, голова болит, и за стенкой кто-то громко стонет? Вдова приняла мрачность за выражение сочувствия и отвечала на вопросы охотно и подробно, за язык тянуть не приходилось. Дала описание своих драгоценностей, перечислила всех друзей и знакомых, бывавших в доме за последние три года (дальше углубляться не было смысла), усердно вспоминала всех, пришедших случайно, - водопроводчика, девушку из домоуправления, стекольщика… И от Семенцова польза была - он быстро и старательно записывал вопросы и ответы. Совсем как школьник - голову склонил набок, кончик языка от усердия высунул, чтобы удобнее было карандаш облизывать.
- А зачем вам стекольщик понадобился, Роза Исааковна? - спросил Алтунин. - В окнах стекла побили? Кто?
Вопрос был не праздным, Алтунин вообще не признавал праздных вопросов. Но приход стекольщика может быть следствием семейной ссоры с битьем окон, стрельбой в квартире или чьей-то попытки проникнуть в квартиру через окно. Мальчишки-футболисты отпадали, потому что жили Шехтманы на третьем этаже, достаточно высоко, да и двор их дома был маленьким, не футбольным.
- Арик покурил дома и открыл окна, проветрить, чтобы я его не ругала, - вздохнула Роза Исааковна. - Я не выношу табачного дыма. Открыл, а в это время я и вернулась. Сквозняком створки захлопнуло, и два стекла вывалились наружу, хорошо, что никто не пострадал…
На вопрос о тайниках Роза Исааковна ответила лаконично:
- Не знаю ничего об этом.
И повторила те же самые слова, когда Алтунин спросил, не собирался ли ее покойный муж куда-то уезжать в ближайшее время. Не исключено, что врала. А может, и не врала, по-всякому в жизни бывает. Вон соседи рассказывали, как во время обыска у известного спекулянта Трошина его жена, увидев, сколько всего припрятал тайком от нее муж, набросилась на него с кулаками и причитала: "За семь лет нового платья справить не могла, а он вон сколько добра собрал!"
Короче говоря, - ничего интересного и полезного Алтунин от вдовы не узнал, разве что кроме подробного списка драгоценностей, которые могут где-то всплыть. Ну и списка знакомых, над которым надо было бы помозговать на досуге. Чтобы не по алфавиту начинать расспросы, а с наиболее перспективных персон. Впрочем, интуиция подсказывала Алтунину, что от названных вдовой людей ниточки к бандитам не потянется.
Закончив беседовать с вдовой, Алтунин ушел из отделения не сразу. Пообщался с лечащим врачом Розы Исааковны, со старшей медсестрой отделения, с дежурными медсестрами. Надо же узнать, как ведет себя Роза Исааковна, кто ее навещает. Может, это при них с Семенцовым она изображала вселенскую скорбь, а в другое время веселится. Да и посетители могут приходить самые разные. Но все в один голос говорили, что Роза Исааковна все время пребывает в печали, часто плачет, а из навещающих назвали только дочь…
Сказав "а", надо говорить "б", поэтому прямо из больницы Алтунин отправился в скупочный магазин на улице Герцена, в котором работала заместителем заведующей дочь Шехтмана Софья Ароновна, получается - родная сестра Фимы Левковича. Ехал наудачу, без предупреждения, потому что где же быть заместителю заведующей днем во вторник, как не в магазине? Похоронами отца Софья Ароновна заниматься не могла, потому что тело Шехтмана еще не отдали родственникам. Ну а если даже и окажется, что Софья Ароновна уехала в торг на какое-нибудь совещание, то можно пообщаться с ее сослуживицами. Близких родственников убитых надо всегда отрабатывать на предмет причастности к убийству, как бы глупо это на первый взгляд ни выглядело. Зачем далеко ходить? В феврале этого года в Староконюшенном переулке дочь (не какая-нибудь бандитка, а школьная учительница математики) убила кухонным ножом отца-пенсионера и коварно попыталась свалить это убийство на непросыхающего соседа по коммунальной квартире. Подкинула к его кровати окровавленное орудие убийства, благо дверь свою пьянчуга никогда не запирал, поставила перед убитым папашей стакан, в который плеснула самогонные опивки, опять же взятые из комнаты соседа, и рассказала приехавшему наряду сказку насчет того, что батя с соседом пили вместе, да по ходу дела поругались, и вот до чего дошло. Больше никого из соседей в квартире не было, сосед, проснувшись, ничего бы, наверное, не вспомнил, так что расчет у убийцы был довольно верным и мог себя оправдать, если бы Алтунин не заглянул бы в соседние квартиры, где бдительные старушки в два голоса рассказали ему, как громко ссорились три часа назад отец с дочерью. Отцу не нравился дочкин кавалер, потому что у него не было руки, потерянной на фронте, а дочери не нравилось, что отец вмешивается в ее личную жизнь и поливает ее любимого матом. Вот и убила.