Моисеич с утра пораньше успел где-то "остограммиться", погрузился в воспоминания о былых временах, да и увяз там. Вспоминал арестованного десять лет назад медвежатника Ваню Першина, банду Клюквина, прославившуюся дерзким ограблением мехового комбината в подмосковном Ростокине, вора и убийцу Федю-Половника, расстрелянного в сорок первом году, и многих других. Вспоминая, Моисеич качал головой, ронял слезу (глаза у него слезились постоянно) и приговаривал: "Эх, были люди… Какие были люди…". Алтунин, по понятным причинам этого сожаления не разделяющий, плюнул в сердцах на грязный пол моисеичевой каморки и ушел, несолоно хлебавши, в магазин к Зинаиде. Та сообщила, что к ней в последнее время заходят отоваривать карточки два незнакомых мужика, причем заходят регулярно, через два дня на третий. То есть, заходит один, а другой ждет у входа, папиросу курит.
- Блондинчик симпатичный такой, на артиста Кадочникова похож, - тараторила Зинаида вежливый, только заикается слегка…
Один заходит, другой у входа страхует - явная бандитская или шпионско-диверсантская повадка. А блондин, небось, заикается, чтобы акцент скрыть. Или умышленно себе особую примету создает. Все кинутся искать блондина-заику, а на говорящего без запинки шатена внимания не обратят. Старая уловка… Смущали только карточки, потому что не положено немецким агентам, да еще и таким, которые инкассаторов грабят, связываться с карточками. На карточках спалиться - раз плюнуть. Они то и дело меняются, отоваривают их обычно свои, знакомые продавцам, люди, и каждый чужак с карточками заведомо настораживает - уж не с фальшивыми ли, купленными на Тишинке, он приперся? Нет, вражеским агентам положено на рынке харчи покупать, так спокойнее… Хотя, кто их знает, сукиных детей. Может, у них деньги закончились, а новых уже никто не подкинет, со связным не пошлет, вот они и грабить-воровать начали да карточки краденые отоваривать. А что им еще остается делать? Набрать добра да лечь на дно…
Алтунин побывал в девятнадцатом райотделе, долго искал на территории сначала одного участкового, затем второго, но в итоге выяснил, что заикающийся блондин и его нелюдимый спутник не диверсанты, а демобилизованные фронтовики из бригады, производящей ремонтные работы в двести тридцать седьмой школе. Во время войны учеников раскидали по другим школам, а здесь устроили госпиталь. В апреле этого года госпиталь ликвидировали и начали приводить школу в порядок. К огромному недовольству строгой пожилой директрисы, Алтунин оторвал от работы обоих и повел в магазин к Зинаиде. Та опознала обоих и игриво поинтересовалась у нелюдимого: "А чего вы в магазин никогда не заходите?". Услышав в ответ: "А чего к вам заходить?", поджала сочные губы и снова начала строить глазки Алтунину. Так вот день и прошел в пустой беготне. Выругавшись про себя, Алтунин поехал на Петровку, где сразу же был перехвачен Левковичем.
- Бегаем? - с показным равнодушием поинтересовался Левкович.
- Волка ноги кормят, - в тон ему ответил Алтунин и коварно закинул крючок: - Фима, а ты сегодня дежуришь?
- Нет, - ответил Левкович. - Послезавтра мне на сутки. А на сегодня я уже все закончил, уходить собирался, да вот тебя увидел…
"Врешь", - отметил в уме Алтунин. Просто так, без дела, мог слоняться по коридору Управления кто-то из оперов, хотя никто не слонялся, потому что у всех всегда были дела. Кто-то из оперов, но не эксперт. Лаборатории научно-технического отдела находились в отдельно стоящем двухэтажном здании. Эксперт, желая перекинуться словечком с коллегой, мог заглянуть в соседнюю лабораторию, но в "большом" здании ему без причины не оказаться.
- Вот и я скоро освобожусь! - деланно оживился Алтунин. - Отдохнуть немного хочется. Давай это, сообразим с тобой на двоих… У меня дома. У меня поллитровочка припасена, картошка есть, луковица найдется…
После демобилизации Алтунин жил один. Отец погиб под Москвой в сорок первом, мать умерла от пневмонии в эвакуации в Челябинске, и в пустой комнате ему было как-то неуютно, не привык еще. Поэтому он был не прочь приглашать к себе в гости товарищей, если выдавалась такая возможность. Левкович, правда, ни разу у него не бывал, но почему бы и не скоротать вечерок с хорошим человеком Фимой Левковичем?
- Я недалеко живу, на углу Дегтярного и Малой Дмитровки, добавил Алтунин, еще не привыкший называть родную Малую Дмитровку Чеховской улицей.
- А почему бы и нет?! - просиял Левкович и Алтунин понял, что наживка проглочена, можно подсекать. - Только давай сначала ко мне зайдем, я тоже недалеко живу, в Третьем Колобовском, рядом с бюро находок…
В этом бюро находок до войны работала зеленоглазая девушка Люба с милыми ямочками на щеках. В тридцать девятом у Алтунина чуть было с ней не сложилось. Чуть… "Надо бы как-нибудь заглянуть в бюро мимоходом, - подумал Алтунин и подчеркнул зачем-то: - Просто так заглянуть, любопытства ради…" Если ради этого самого любопытства, составляющего суть оперативно-розыскной деятельности, целыми днями и ночами тоже бегаешь по Москве, то почему бы не заглянуть в восьмой дом по Третьему Колобовскому переулку?
- Я на секунду, только маму предупрежу и воблу возьму, у меня така-а-ая вобла, - Левкович аж зажмурился от удовольствия. - Чистый омуль! Ты омуля ел, когда-нибудь?
- Ел, - кивнул Алтунин, - только это было так давно, что я уже забыл, какой он на вкус…
"Чистый омуль" оказался мелкой плотвой, но по голодным временам вполне мог сойти за омуля. Рыба, картошка, лук - это было просто царское застолье. Поллитровка (неприкосновенный запас Алтунина на всякий пожарный случай) закончилась быстро. Левкович разрумянился, расслабился и сам сунул лапу в капкан.
- Как идет работа по убийству Шехтмана, Вить? - спросил он, словно только что вспомнил. - Есть новости?
Только что, ага, вопрос этот так и читался в его взгляде весь вечер. Момент удобный все никак не подворачивался, а тут вот подвернулся.
- Есть! - не моргнув глазом, соврал Алтунин. - Точнее - будут с минуты на минуту.
- Это как? - не понял Левкович.
- Очень просто, - Алтунин слегка отодвинулся от стола, обеспечивая себе свободу маневра на тот случай, если Левковичу вдруг взбредет в голову наброситься на него. - Сейчас ты, Фима, расскажешь мне, почему и для чего ты так пристально интересуешься убийством Шехтмана. И учти, что в сказочку про то, что это был твой любимый дантист, я не верю. Ни на столечко не верю.
Продемонстрировав Левковичу для наглядности кончик мизинца, Алтунин взял с тарелки недоеденную картофелину (ели по-холостяцки, без вилок), откусил от нее немного и стал жевать, внимательно наблюдая за выражением лица Левковича. С одной стороны, вроде как дружеский разговор, а с другой - почти допрос.
Хмеля от выпитого Алтунин не чувствовал. Так было всегда - в возбужденном состоянии водка его не брала, только настроение немного улучшалось. Полезное качество для оперативного работника, которому иногда приходится пить с осведомителями, а то и с бандитами. В банды Алтунина до войны засылали трижды - один раз в Ленинграде, один раз в Туле и один раз в Твери. Для засылки принято приглашать сотрудников из других городов, которых местные урки в лицо не знают. Москва, на что уж большой город, а все сотрудники органов давно "срисованы".
Левкович заметно напрягся, стрельнул глазами влево-вправо, поиграл желваками, изобразил нечто вроде улыбки и сказал:
- Да ну тебя, Вить, не выдумывай. Я просто спросил, любопытно же.
Алтунин не торопясь доел картофелину и сказал, глядя в глаза Левковичу:
- Завтра утром я доложу о твоем интересе, Фима. Не обижайся, я обязан это сделать. Твое упрямство не оставляет мне выбора.
Левкович вздрогнул и начал бледнеть.
- Посмотрим, что ты скажешь под протокол, - жестко закончил Алтунин и встал, давая понять, что дружеские посиделки-разговоры закончились.
У Левковича было три пути - сказать правду, попытаться купить молчание Алтунина и попытаться заставить его замолчать навсегда. Последний вариант Алтунина сильно не беспокоил, хоть здоровье уже не то, что раньше, но на Левковича его хватит. Можно было и оскорбленную невинность изобразить, но этот вариант, годный только для дураков, Алтунин даже не рассматривал. Фима Левкович был умным человеком и на такое бы не пошел.
- Сядь, - дрожащим голосом попросил Левкович. - Сядь, пожалуйста…
Алтунин сел. Сидящему легче вцепиться в глотку, но Левковичу явно было не до этого. У него дрожали не только голос, но и руки, и губы, и черты лица, казалось, дрожали, и от того выглядели какими-то расплывчатыми. "Поплыл человек", называл подобное состояние начальник отдела. Поплыл - это хорошо, больше шансов, что правду скажет.
- Ты, Вить, чего не надо не думай, - Левкович заискивающе улыбнулся и как-то по-собачьи преданно посмотрел на Алтунина, - а то, небось, в бандитские пособники меня уже записал…
- Пока еще не записал, - ответил Алтунин, сделав ударение на слове "пока".
- Дело в том… - Левкович нервно сглотнул и с видимым сожалением покосился на пустую бутылку, - дело в том, Витя, что Арон Самуилович - мой отец. Настоящий отец. Такие вот дела…
Много чего мог ожидать Алтунин, но не такого.
- Туфту гонишь! - вырвалось у него сгоряча.
Начальство время от времени начинало бороться с употреблением словечек и выражений из блатного жаргона, но это рвение быстро иссякало. Да, сотруднику органов не к лицу изъясняться на фене, да, все понимают разницу между нами и ими, но что уж поделать - с кем поведешься, от того и наберешься, как гласит народная мудрость. Само начальство в гневе или раздражении тоже переходило на "музыку". Во время недавнего собрания, посвященного предстоящей отмене комендантского часа, комиссар Урусов сказал: "Я с вас с живых не слезу, если преступность хоть на полпроцента вырастет". Вроде бы не выросла, если судить по маю, даже снизилась немного, не иначе как угроза подействовала.
- Не гоню! - ответил Левкович, и прозвучали эти слова так, что Алтунин ему поверил. - Арон Самуилович, папой я его так называть и не научился, был знаком с моей мамой с детства, мама ведь, тоже из Шклова. В Москву она приехала уже будучи замужем, но встретила старую любовь и все закрутилось по новой. Отец мой, то есть мамин муж, Наум Левкович, ничего не знал, или, может, только притворялся, что не знает. А мне мама сказала, когда Наум Янкелевич умер. И познакомила меня с настоящим отцом. Не скажу, что мы с ним сильно сблизились, но родственную душу сразу чувствуешь…
Левкович всхлипнул раз, всхлипнул другой, а потом закрыл лицо ладонями и совсем не по-мужски разрыдался. Чужие слезы Алтунина давно не трогали, на допросе плачет или пытается пустить слезу каждый второй, но это был особый случай. Неловкий случай. Пригласил человека в гости, подпоил и начал пугать. А человек свой, сотрудник НТО Фима Левкович, не урка какой-нибудь… У Фимы, оказывается, драма - отца убили. Фима, конечно, тоже дурака свалял, мог бы и сразу правду выложить, не юлить. Сын за отца не ответчик, это сам товарищ Сталин сказал, но Фиму понять можно - неудобно как-то… А он, чудило гороховое, начальнику отдела про Фимин интерес уже рассказал. Кругом нехорошо вышло.
Алтунин похлопал Левковича по плечу, принес ему с кухни свежей воды, спустил хорошенько, чтобы ржавчиной не отдавала, а когда тот немного успокоился и отнял руки от лица, сказал, надевая пиджак:
- Ты посиди немного, я сейчас.
Левкович кивнул.
- Ты чего лишнего не думай, - обернулся с порога Алтунин, сообразив, что его отлучка может быть истолкована превратно - например, как попытка тайком вызвать наряд от соседей. - Я чего-нибудь выпить принесу.
- Хорошо бы, - выдохнул Левкович и полез в карман за деньгами, но Алтунин уже ушел.
Тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить рано ложащуюся соседку Анисью Николаевну, Алтунин прошел по коридору, тихо открыл дверь, тихо вышел, и так же тихо притворил ее, но не до конца, чтобы не щелкать зря защелкой замка и не греметь ключами - за минуту ничего не случится. Затем он спустился по лестнице на первый этаж и трижды позвонил в дверь второй квартиры.
Он не успел отнять палец от звонка, как дверь открылась, но не совсем, а примерно наполовину.
- Что такое? - удивилась краснолицая толстуха в неопрятном фланелевом халате и с волосами, накрученными на самодельные газетные папильотки. - Я вообще-то уже спать ложусь, Виктор Саныч.
- Зачем так официально, Алевтина? - в свою очередь изобразил удивление Алтунин. - Свои же люди, соседи. Через порог пообщаемся или войти пригласишь?
- Входи, раз уж пришел, - женщина отступила на шаг и открыла дверь пошире.
Алтунин вошел, закрыл за собой дверь, достал из кармана пиджака три красные тридцатки и протянул их Алевтине. Та изобразила лицом крайнюю степень удивления и брать деньги не спешила.
- Меня человек ждет, Алевтина, - немного раздраженно сказал Алтунин. - Не ломай комедию, я же не оформлять тебя по сто второй пришел, а торговлю твою незаконную поддержать.
- А при чем тут сто вторая? - сварливо поинтересовалась Алевтина. - Я же не с целью сбыта, а исключительно для личного пользования. Ну, и если соседа когда угостить…
Взяв у Алтунина деньги, она хмыкнула, вернула ему одну купюру, ушла куда-то в глубь квартиры, хлопнула дверью и вернулась с полулитровой бутылкой, в которой плескалась мутная жидкость.
Самогон оказался неплохим, во всяком случае, с души от него не воротило. Алевтина соображала, кому что продавать, и соседу, да еще и капитану милиции, настойку на курином помете подсовывать никогда бы не стала.
Махнув залпом полстакана, Левкович заметно приободрился и, считая, что незачем что-то утаивать, когда Рубикон уже перейден, разоткровенничался.
- Я несколько раз оказывал Арону Самуиловичу услуги - проверял по его просьбе подлинность драгоценностей. По родственному, бесплатно. Ему больше не к кому было обратиться…
Может, и не к кому, потому что в годы войны почти все экспертные конторы эвакуировались, а может, просто Арону Самуиловичу не хотелось светить цацки сомнительного происхождения.
- В марте месяце, когда я работал с золотым браслетом, в лаборатории вдруг появился Джилавян. Ему что-то срочно понадобилось от Овчинникова, но тот уже ушел. Джилавян увидел браслет и пристал ко мне с расспросами - что за вещица, с какого дела… - Левкович вздохнул и развел руками. - Ты же знаешь Джилавяна, он если прицепится, то уже не отцепится. Пришлось сказать ему, что это меня попросил один знакомый…
- Имя ты ему называл?
- Вырвалось, - Левкович снова вздохнул и махнул рукой, словно говоря - все вы одним миром мазаны, пока все не выспросите, не отстанете. - Случайно… Ничего же ведь особенного. Не положено, конечно, но ведь не чужой человек попросил. Про то, что Арон Самуилович - мой отец, я не сказал, я это никому не рассказывал, тебе первому… Это сугубо личное…
- И чем же у вас разговор закончился?
- Джилавян сказал, что я теперь его должник. Ну, вроде как за то, что он меня не станет закладывать.
- Как же ты расплачиваешься? - заинтересовался Алтунин. - Деньгами? Или экспертизы ему без очереди делаешь?
- Он пока еще ничего не просил. Только смотрит ехидно, когда мы с ним сталкиваемся, - Левкович попытался изобразить взгляд Джилавяна, но у него это не получилось.
- А браслет дорогой был?
- Да, - кивнул Левкович, - очень. Старой работы, массивный, восемьдесят три с половиной грамма червонного золота, шесть чистейших бриллиантов по два с половиной карата и два по три с половиной плюс мелкая россыпь… Арона Самуиловича дешевые вещи не интересовали.
"Ничего себе "колесо", - подумал Алтунин. - Недаром Джилавян как увидел его, так сразу стойку сделал"
6
Начальник отдела не спросил на следующий день, разговаривал ли Алтунин с Левковичем и каким был итог разговора. А должен был поинтересоваться, в МУРе полагалось доводить до конца любое дело, большое или маленькое, важное или не очень. Поставь точку - и тогда уже успокаивайся. Если случился разговор и что-то осталось невыясненным, то у разговора должно быть продолжение. "Продолжение следует", как пишут в журналах, публикуя повесть или роман в нескольких номерах.
Но продолжения не последовало. На утреннем совещании Джилавян с Алтуниным получили нахлобучку за отсутствие должного рвения по делу Шехтмана, но остаться начальник попросил Семенцова, а Алтунину махнул рукой - иди, мол, работай. Алтунин все понял - начальник откуда-то знал про Левковича, про то, что тот был внебрачным сыном убитого Шехтмана, поэтому и не заинтересовался алтунинским сообщением. Но и сам ничего говорить не захотел, посоветовал "расколоть" Левковича и получить информацию, так сказать, из первых рук. Оно и верно - так лучше, и ясность внесена и отношения стали более дружескими, более доверительными. А в коллективе, да еще таком особенном, отношения между людьми решают все. "Кадры решают все!" - сказал десять лет назад товарищ Сталин и как всегда попал в самую точку. Именно кадры все и решают. Но если эти кадры разобщены, не сплоченны, если они относятся друг к другу с подозрением или неприязнью, то разве смогут они работать с полной отдачей? Да никогда в жизни! Если бы начальник проинформировал Алтунина сам, то между Алтуниным и Левковичем осталась бы напряженность, неловкость, которая рано или поздно чем-нибудь да подгадила бы. А откуда начальник узнал, если Левкович никому не рассказывал? Да мало ли откуда, недаром же говорится, что в МУРе секретов нет.
- Сейчас Дмитрич Гришу раскочегарит и он нам сразу убийство Шехтмана раскроет, - сказал Джилавян, идя по коридору.
"Раскочегарить" - это был такой особый метод, заключавшийся в ободрении и одновременном раззадоривании новичка. Чтобы человек поверил в себя и показал, на что он способен. Некоторые, попав в круг маститых спецов, робеют, тушуются и оттого совершают разные промахи, а порой, и откровенные глупости. Другие просто не знают с чего начать. Работа в МУРе существенно отличается от работы в райотделе. "Принципы едины, а подход разный", говорит начальник отдела, и он тысячу раз прав. Подход действительно разный, более масштабный, что ли.
- Хорошо бы, - сказал Алтунин, не веривший в то, что Семенцова можно раскочегарить.
Никаких улик преступники в квартире Шехтмана и возле нее не оставили. Несознательные люди… То ли дело Митя-Маленький, который в тридцать девятом подломил продмаг на рабочей улице и, кроме отпечатков пальцев, оставил в кабинете завмага свой паспорт. Устал, ковыряясь в сейфовом замке (медвежатник из Мити был никудышный, одни дешевые понты), решил перекурить, достал из кармана папиросы, да не заметил, как паспорт выронил. А тут - ни отпечатков, ни окурочка.