Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.
- Может, и надо. Я думаю, надо, - сказала она.
Я улыбнулся.
- Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?
- К некоторым вещам я ужас как строга, - ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. - И воспринимаю их абсолютно буквально.
- Что еще, кроме литературы?
- А вы подумайте, - отрезала она.
Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив:
- Как же, однако, вы воспламеняетесь от поэзии!
Она состроила мне гримаску на манер других юных девиц, показав свои великолепные зубы. Я оскалился в ответ.
- Я уже подумал… Но это для меня пока ново. Вы толкаете меня на тернистый путь.
- Никуда я вас не толкаю. Я предостерегаю. Причем заранее. Я совершенно не переношу..
- Что?
Она подняла глаза к потолку, где висела люстра, украшенная плюшевыми обезьянками, и принялась загибать пальцы:
- …притворщиков, обманщиков, литераторов, циников…
- Так по-вашему, я циник?
Барышня Серебряная перестала считать и закрыла глаза, а открыв их, одарила меня такой улыбкой, что мое сердце взмолилось о пощаде.
- Я пока не знаю, - сказала она, извлекла из вазочки на столе красную гвоздику и сунула ее прямиком в свое декольте. - Наверное, да. Как и все везунчики.
Но эти слова она уже произносила таким тоном, будто именно циники были ей дороже всех на свете.
Однако время шло, и я чем дальше, тем больше путался в происходящем. Иногда мне чудилось, что все у нас пойдет по накатанному многими молодыми телами пути, но едва я протягивал руку, чтобы сорвать гроздь взаимопонимания, как Ленка ускользала от меня. Я прилагал нечеловеческие усилия. И девушка охотно шла мне навстречу. С любой другой, которая вот так бы охотно шла навстречу, мне давно было бы все ясно. Барышня же Серебряная представляла собой тайну в бело-розовую полоску. То мне казалось, что я теряю рассудок. То я сомневался, что вообще когда-нибудь что-нибудь понимал. В конце концов, совершенно увядший, я остановился на тротуаре перед винным рестораном, щурясь на звезды.
- Где вы живете? - спросил я настолько угрюмо, что Серебряная рассмеялась и впервые за целый вечер сама на секунду взяла меня за руку.
- Пойдемте, - сказала она. - Это вон за тем углом. Можете меня проводить.
Я немедленно ожил.
- А на кофе вы меня пригласите?
- Об этом я подумаю по дороге.
Я шагнул к ней и взял под локоть. Она не протестовала. Мы шли бок о бок. Ее бок под розово-белой тканью пылал, обдавая меня пружинящей волной сильного и живого жара. Мы свернули за угол и очутились под прямым обстрелом полной луны. Панкрацкая улица была широкой и пустой, точно парижский бульвар, с которого разом исчезли все пешеходы, и перед нами возникло внезапно наше собственное изображение на стекле темной витрины. Облитая лунным светом барышня Серебряная казалась сияющим призраком из легенды. Я отпустил ее руку, позволив девушке пройти несколько шагов в одиночестве. При каждом шаге сборчатая юбка легонько распускалась - совсем как водяная лилия. Потом Серебряная остановилась и поглядела на меня из блеска темного стекла. В нем ее изображение было другим: оно походило на перевернутую полосатую гвоздику.
- Что случилось?
Я молчал. Наши глаза встретились где-то в темноте за витриной. Канонада все продолжалась: над пустынной улицей, над головой барышни Серебряной без устали пролетали электроны лунного света, так что под девичьими грудями залегли две полукруглые тени.
- Гм, - сказала она.
- Ну не красавица ли вы? - выдохнул я мечтательно. - Не самая ли вы красивая девушка в Праге и во всей Чехословакии?
- Господин Леден, - сообщила она, - вы говорите это так, словно и не думаете шутить.
Я упал на колени и простер руку к луне.
- Клянусь, что я не шучу! Смилуйтесь надо мною, Ленка!
Барышня Серебряная опасливо оглянулась по сторонам и протянула мне руку.
- Вы клоун, господин редактор, и вдобавок обманщик, каких мало.
Я застонал.
- Но чтобы вы не отягощали мою совесть, я открою вам один секрет.
Мое несчастное истерзанное сердце подпрыгнуло от радости. Вот оно, то самое заветное слово. Секрет! Да она вся олицетворенный секрет…
Но не успела моя спутница открыть рот, как за углом послышался перестук женских каблуков, и не успел я подняться, как перед нами уже возникла Вера, Вера, приехавшая из тех самых одиноких Слап, с большой сумкой, в которой голубело полотенце и из которой торчали две грустные вязальные спицы.
Происходившее несколько напоминало фарс. Цокот каблуков мгновенно оборвался, Вера застыла, как пораженная громом, и ее лицо, обычно украшенное здоровым румянцем, воссияло при лунном свете удивительной бледностью. Я тут же вновь опустился на колени и произнес как ни в чем не бывало:
- А, Вера! Привет!
С той стороны, где стояла барышня Серебряная, донеслось нечто похожее на слабый вздох. Я принялся усердно ползать на четвереньках, и на какое-то мгновение мне даже захотелось добавить к этому еще и громкое, как у таксы, сопение. Потом я поднял лицо к барышне Серебряной:
- Не могу найти.
Того слова, что она произнесла, я от нее никак не ожидал. Она спросила:
- Что?
Не такая ты дура, русалочка, заскрипел я мысленно зубами. Ты прекрасно смогла бы подыграть мне, однако же не захотела и предала меня. Наверняка нарочно. Черные, как антрацит, глаза подтвердили, что так и есть: они отражали сейчас только разинутый в хохоте рот луны. Вот ведь какая вы продувная бестия, барышня Серебряная!
Тем временем Вера опомнилась.
- Что ты делаешь, Карличек?
- Ищу… - я пытался побыстрее придумать, что именно, но мне мучительно долго ничего не приходило в голову. - Барышня Серебряная где-то здесь потеряла сережку.
Ерунда какая-то! Глупее не бывает.
- Здесь? - переспросила Вера, абсолютно мне не поверив.
- По дороге, - пропела мелодичным голоском Серебряная.
Господи, зачем же тогда я ползаю на четвереньках на углу улицы Девятнадцатого ноября?!
Именно это Вера как раз и собиралась выяснить, когда Серебряная снова решила вмешаться. Она подала ей руку и сказала елейно:
- Серебряная.
- Каэтанова, - ответила Вера совсем не в тон. И в голосе у нее зазвенели слезы.
Это было мне знакомо. Я встал на ноги, не понимая, что делать дальше. Для начала старательно отряхнул брюки на коленях. Вера повернулась ко мне.
- Ты… пойдешь… со мной?
Я откашлялся.
- Так пойдешь? - повторила Вера с совершенно иной интонацией. Слезы струились из ее глаз, как из крохотной частной Лореты.
Последовала трагическая пауза, прервала которую барышня Серебряная.
- Я с вами прощаюсь. Мой дом вон там, за углом. Спокойной ночи.
Во второй раз за последние пять секунд она протянула Вере руку, а Вера, у которой все силы уходили на борьбу со слезами, не смогла этот жест проигнорировать.
- Спокойной ночи и спасибо, что проводили, - сказала мне Серебряная и ушла в своих розовых босоножках в темноту на другой стороне улицы. Там светился зеленоватым светом подъезд выложенного плиткой жилого дома. На его фоне и возникла на мгновение полосатая гвоздика. Щелкнул замок, блеснули стекла, сверкнула хромированная сталь - и девичий призрак исчез.
Все длилось не более нескольких секунд и внезапно закончилось. Я вернулся на тротуар и встретился взглядом с Верой. Ее глаза, старочешские, незабудковые, плавали в потоке влаги. И опять мне не пришло в голову ничего более остроумного, чем предложить все тем же сомнамбулическим голосом:
- Ну, иди!
Она послушно двинулась с места, но руку в моем кармане, как привыкла делать, не спрятала. Какое-то время мы шагали молча; мои мысли все еще были целиком поглощены полосатой гвоздикой, видением русалки. Водяной лилии. Вера пропищала тоненько:
- Кто это?
Кто такая барышня Серебряная? При одном только звуке ее имени мое сердце пронзал ножик нежности. Два этих слова, слитые воедино: "барышня… Серебряная…" казались мне верхом совершенства. Квинтэссенцией чего-то. Я знал, что поддаюсь иллюзии, потому что мне уже было гораздо больше семнадцати. Но это меня не беспокоило. Иллюзия, ты прекрасна. Останься со мной! О Вере я и думать позабыл.
Она сама напомнила о себе.
- Так ты мне ответишь? - послышался голосок, рассказывавший о своей обладательнице-доброй душе абсолютно все. А потом я услышал собственный голос, чужой, отсутствующий, который произносил:
- Знакомая Вашека Жамберка. Я должен был зайти к нему после обеда, я же тебе говорил. Мы редактировали его статью. А она тоже зашла, и мы втроем отправились искупаться.
Вера молчала. Потом лоретские колокольчики, совершенно для того не предназначенные, попробовали вызвонить ехидную мелодию:
- Почему же Вашек не проводил ее сам, раз это его знакомая?
- Ему плохо стало. Он домой ушел.
Она опять замолчала. Мне тоже не хотелось разговаривать. Вместо того, чтобы объясняться, я был нем, как могила. И в эту могилу я бесстрастно укладывал Верушку. Не такая уж она страшная, эта могила. Люди в ней обычно выживают. На сцене Вера солировала, а вот в жизни ее уделом был кордебалет. В жизни солировала другая девушка, прекрасная барышня Серебряная.
Эта фамилия буквально сводила меня с ума.
Вера первая нарушила молчание:
- И она потеряла сережку?
- Тогда почему же на ней не было второй? - вопросил, хныкая, хрупкий сыщик. Ох уж эта мне женская наблюдательность! Я допустил просчет, как и любой убийца. Ну и ладно!
- Не знаю. Может, она ее сняла и сунула в сумочку.
Тишина. Вера грустно шла вперед, и я заметил, искоса поглядев на свою спутницу, слезу-бриллиант, дрожавшую на кончиках ее ресниц. Стоило только взять девушку под руку и что-нибудь зашептать, все равно что, лишь бы зашептать - и она бы расплакалась; стоило мне немножко постараться - и слезы унесли бы с собой горе, и она наконец обняла бы меня за шею, и все было бы в так называемом порядке. Именно поэтому я не взял ее под руку и ничего не зашептал.
На углу улицы она остановилась.
- Карличек…
- Что?
- Почему ты меня опять обманываешь?
Я не привел ни единого разумного довода. Я действительно имел такую привычку, но и она привыкла, что я всегда хотя бы признаюсь в своем обмане. Сейчас я рассчитывал на то, что мое молчание выведет ее из себя.
- Думаешь, я не знаю, чем ты там занимался? - воскликнула она истерически. - Думаешь, я такая дура? Да, я дура, но не такая!
О степени ее наивности я с ней спорить не намеревался.
- Ты, конечно, уже забыл, - продолжала она, и истеричность мгновенно сменилась печалью, - но передо мной ты тоже падал на колени. Причем на том же самом месте! Этот спектакль ты разыгрываешь перед каждой, да?
Я пожал плечами, как герой гангстерского фильма, и направился к ее дому. Да, Верушка, разыгрываю, ну и что с того? У всех есть своя проверенная методика. И нечего тут злиться. Каблучки за моей спиной снова зацокали.
- Карличек! - в ее голосе звучала настойчивость. - Ты что… ты что, меня больше не… я тебе безразлична, да?
И снова я не стал ни спорить, ни соглашаться. На тротуаре лежал сигаретный окурок, ало прожигавший ночной сумрак. Я машинально удлинил свой последний шаг и затоптал огонек. Вера вздохнула.
- Зачем ты это сделал?
- Что?
- Зачем ты затоптал сигарету?
- Зачем? Не знаю. Просто так.
- Ну уж нет. Ты что-то подразумевал.
Я равнодушно посмотрел ей в глаза, и - черт знает, почему! - мне стало жаль ее. Бедная девочка. Помириться с ней, что ли? Но это может не понравиться барышне Серебряной. Девушки жуткие эгоистки. Никогда не хотят ни с кем делиться. Идеальная барышня Серебряная наверняка окажется идеальной эгоисткой. Нет, мне больше нельзя было мириться с Верой. Самое милосердное, что я мог сделать сейчас для нее, это нанести мгновенный coup de grace.
- Это бессмысленно, - сказал я.
- Что бессмысленно?
- Продолжать наши встречи.
- Но ведь… Карличек…
- Бессмысленно.
- Карличек! Не говори так!
- Прощай, Вера. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Причем прямо сейчас.
Эти традиционные формулы я произносил под аккомпанемент надрывного Вериного плача. Однако ее подъезд был уже совсем рядом.
- Карел! Пожалуйста!
- Прощай, Верушка. Не держи на меня зла.
Я развернулся и попытался быстро удалиться, но каблучки снова пришли в движение.
- Карличек! Подожди!
Она догнала меня и схватила за руку. Незначительное усилие, и я высвободился.
- Иди домой, Вера. Не ходи за мной.
- Но не можешь же ты меня вот так… Карел! Карличек!
Я улыбнулся ей улыбкой героя первомайского плаката.
- Ступай домой, Верушка!
Я увидел еще, как она резко отвернулась и прижалась лбом к стене дома. Веру сотрясали рыдания. Я быстро скрылся за углом и там (на всякий случай) перешел на бег, устремившись к Нусельской лестнице. Но она не гналась за мной. Завтра наступит черед телефонных звонков, писем, написанных изящным почерком и полных просьб, требований и молений. Но самое страшное было уже позади.
И только когда я уже спускался в лунном сиянии по ступеням лестницы, у меня от всего этого защемило сердце. Но не то чтобы очень. Бальзамом служила сладкая награда за мое предательство, девушка с глазами черными, как антрацит. Я остановился; лунное брюхо почти касалось города подо мной, и я вдруг вспомнил, что именно здесь, на этой романтичной лестнице, и закрутилось все у нас с Верой. Или - или все-таки где-нибудь в другом месте? Что ж, очень может быть. Я уже не был уверен. Возможно, это была только лунная ассоциация, а могла ведь быть какая-нибудь другая, и место могло быть другое. Но здесь мы с Верой точно проходили, мы шли тогда в ее однокомнатную квартирку, и там она потом наивно выспрашивала меня, не считаю ли я ее продажной женщиной. Наша любовь, видите ли, случилась через два дня после знакомства, а у Веры был этакий своеобразный трогательный комплекс: вдруг я думаю, что она готова переспать с первым встречным только потому, что она танцовщица? Она рассказала мне историю, положившую начало этому комплексу: мы завтракали, я лопал яичницу, поджаренную мне щедрой рукой нереализовавшейся домашней хозяйки, и Вера была в бирюзовом халатике, привезенном ею из Парижа, причем ни там, ни дома она так и не поняла, что этот халатик чужд ее сексуальной идеологии, потому что сшит для дешевых проституток. Она всегда была не слишком-то сообразительна, милая Верушка… и вот как раз в этом халатике она и поведала мне свою историю, нет-нет, вовсе не для того, чтобы позабавить меня: на полном серьезе, совершенно не ощущая комизма происшедшего с ней случая. Рассказ должен был послужить иллюстрацией того, что Вера Каэтанова - не какая-нибудь там босоногая легкомысленная муза, а самая что ни на есть приличная молодая женщина, а ее поведение в последние два дня объясняется исключительно тем, что она меня искренне любит. В ее истории фигурировали наши чехословацкие дипломаты из Парижа. Один такой дипломат… то ли советник посольства, то ли первый секретарь, то ли даже атташе по культуре, короче говоря, некая редкая птица в этом роде… ждал ее после спектакля возле театра в "татре-603" - отвезу, мол, на какую-то вечеринку в чью-то честь в какое-то посольство; но едва они сели в машину, как он полез ей под юбку - прямо на заднем сиденье. Вера совершенно обалдела и, не имея ни малейшего понятия о том, как вести себя с нашим дипломатом в такой ситуации, влепила ему после короткого раздумья старомодную пощечину. Культурный атташе перетрусил и спросил смущенно: "Извините, но вы же танцовщица! Или я ошибся?" Наверное, перепугался, что по ошибке атаковал сотрудницу министерства внутренних дел.
Но Вера пережила шок, шок перерос в травму, и теперь всякий раз, заполняя какую-нибудь анкету, в графе "Профессия" она писала "Театральный деятель". А еще она мне тогда же рассказала по секрету, что после случая в "татре" у нее ни с кем ничего не было. Не то чтобы с тех пор прошло много времени, но для мотылькового существования молодых танцовщиц срок был вполне достоин уважения. Позже она призналась, что и до парижской истории ее жизнь не отличалась пестротой. Вера была работягой и к своей профессии, из-за которой культурному атташе как раз и удалось подселить к ней в голову тараканов, относилась с абсолютной серьезностью, оставляя без внимания привходящие, внебалетные возможности ремесла. Вместо укладывания наповал поклонников она с утра до вечера повторяла пируэты и шаги с французскими названиями, так что я у нее собственно, как выяснилось, оказался всего лишь вторым. Первый был еще в училище. Он играл на тубе в филармонии. В этом была вся Вера. Тубист и танцовщица. Я так буйно ржал, что Вера обиделась: у нее не было даже намека на чувство юмора, и в этой истории она не видела ничего смешного. Однако обиженно замыкаться в себе надолго она не могла. Вера нуждалась в нежности так же, как нормальный человек нуждается в воздухе, и потому жила на этом свете, словно бы задыхаясь. Дело с тубистом тоже закончилось шоком, и хотя это был типичный finis из двухактового фарса, она опять же не считала его смешным. Тубист иногда подхалтуривал в оркестре варьете и изменил там Вере с дрессировщицей шимпанзе. Именно так - с дрессировщицей живых шимпанзе; расшалившись, один шимпанзе так укусил музыканта, что ему ампутировали ногу ниже колена. Вера, святая душа, тут же решила навсегда сохранить инвалиду верность. К счастью, над ней сжалился какой-то аноним; пострадавший во всем признался, а святой до такой степени Вера все же не была. Возможно, впрочем, что ей так и не удалось оправиться от шока. И в этом вот ряду шоков я был третьим, что тоже напоминало гротесковый фарс.
Но что поделаешь. Panta rei. Не мог я из-за Веры отказываться от того, к чему меня влекло. К тому же эта шоковая терапия может в конце концов ее вылечить. Итак, испустив один вздох в память о моей сентиментальной солистке, я в размягченном состоянии духа сбежал по ступеням вниз, в Нусли, навстречу будущему, которое звалось - барышня Серебряная.
Ни черта я еще тогда, конечно, об этом самом будущем не знал.