Она сняла очки и взглянула на меня; мне показалось, что строчка из модного шлягера была произнесена ею с каким-то затаенным сарказмом. Словно девушка заклеивала пластырем рану на больном сердце. Барышня Серебряная. Как же больно бывает, наверное, иногда таким барышням, подумал я.
Она спускалась по лесенке в воду, спускалась спокойно, не медленно, но и не торопливо, а вода поднималась к ее коленям… бедрам… треугольничку, превосходно обрисованному бикини… талии… еще выше, и наконец над водой виднелась уже одна только хорошенькая головка барышни Серебряной. Она улыбнулась мне, как девушка с рекламы зубной пасты. Она вообще вся будто сошла с рекламного плаката. Настолько женщины удаются лишь рекламщикам. Но не Господу Богу.
- А на другой берег я с вами не поплыву, - крикнул я.
- Я с вами тоже! - И она повернулась ко мне спиной. - Хватит с меня на сегодня и одной попытки.
Она быстро поплыла вперед.
Я бросился в реку и вскоре нагнал девушку. Мы были в нескольких метрах от берега, рядом с лодками, битком набитыми семейными парами с детьми - маленькими девочками в резиновых шапочках и мальчиками, ожесточенно колотящими по влтавской воде. Возле берега вода была теплее. Барышня Серебряная легла на спину. Я последовал ее примеру. Над нами, склонясь к западу, ослепительно пылало июльское солнце. Длинноногие девицы занимались на деревянном водном велосипеде стриптизом.
Я повернул голову к Серебряной.
- А вы, собственно, откуда?
- Я? - переспросила она, не открывая глаз. - Из Брно.
- У вас там родители?
- У меня нет родителей.
- Сестра?
Какое-то время она молчала, а потом сказала:
- Она уже тоже умерла.
- Простите.
С набережной донесся звонок трамвая. Резиново-игрушечная флотилия гомонила детскими голосами, и они отскакивали от поверхности воды.
- Простите, мне не следовало говорить о ней, - сказал я. - Но вы вспоминали те строчки, а они, черт возьми, и вправду застревают в памяти. "Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…"
Мне внезапно стало холодно. Наверное, потому, что сам я давно не только не писал стихов, но даже и не читал - ради удовольствия - чужих.
- Хотя это и явный парафраз, но все-таки - откуда там взялся этот Лустиг?
- Молодой человек, который это писал, был евреем, - сказала девушка, по-прежнему не открывая глаз. - Он писал Салине из лагеря Терезин, тайком, когда вспоминал там о ней.
- Вот оно что… - протянул я. - А он… вернулся?
- Нет, - ответила барышня Серебряная. - Но Станя - моя сестра, он звал ее Салли, - все равно умерла раньше него. Тоже во время войны. От воспаления легких.
- Бедняжка, - сказал я. - Сколько ей было?
- Двадцать четыре, - ответила Серебряная. - Она была на четырнадцать лет старше меня, но я ее страшно любила. Наша мать умерла, когда я родилась, и меня вырастила Станя.
Она открыла глаза, покосилась в мою сторону и вдруг, изогнувшись назад, ужом скользнула под воду, даже не оставив за собой кругов. Я торопливо нырнул следом. В зеленоватой толще мелькнул удаляющийся стройный силуэт. Он сиял, как если бы был из золота, а две полоски тонкой ткани, обнимающие грудь и бедра, светились двумя бирюзовыми маячками блаженства. Я пустился вдогонку, но она оказалась проворнее. Вдобавок я почувствовал, что задыхаюсь, и вынужден был вынырнуть.
Я чертыхнулся про себя: надо же, столько лет шарахался от спорта! Серебряная походила на гимнастку; не на фанатичку бревна, а на гимнастку, которая тренируется ради красивого тела. И тренируется не напрасно. Сейчас я уже не удивлялся Вашеку, который в тот день, когда увидел ее среди своих вечерников, сорвался, делая "солнце", с турника, врезался в стену и рухнул на пол с портретом какого-то государственного деятеля на шее. Немного передохнув, я снова нырнул под воду.
Барышни Серебряной там уже не было. Я огляделся и увидел, что она висит между перекладинами водного велосипеда, высунув из воды голову. По ее золотому, охваченному сиянием телу бежали ласковой цепочкой воздушные пузыри. Вокруг, подобно ореолу, белела пена, взбитая лопастями велосипеда. Несколько взмахов - и я вплыл в этот ореол.
Девушку увлекала вперед невидимая пара, нажимающая вверху на педали, и длинные ноги колебались в зеленоватом сумраке, подобно русалочьему хвосту. Ну, моряк, совсем ты пропал, сказал я себе и бросился на нее, как водяной на христианскую душу. Я обхватил обнаженные девичьи бока, и на меня накатила такая волна желания, что я едва не утонул. До моих ушей донесся ее вскрик, и она начала извиваться и крутиться в моих объятиях, пока наконец не выскользнула из них. Мне пришлось вынырнуть. Над водной гладью я встретил смеющееся личико, жемчужные зубки и насмешливые угольно-черные глаза. Я немедленно возобновил свою атаку на барышню Серебряную.
- Поосторожнее, товарищи голыши, а то вы нас перевернете! - сказал кто-то над нами. Только тут я заметил, что велосипед опасно раскачивается. Четверка ног, потеряв педали, искала опору. На лицо Серебряной, покрытое водяной пылью, упала тень велосипедистки.
- Вера! Да умерьте же ваш пыл! - послышался голос жены моего шефа. Я быстро вскинул голову; глаза были еще полуслепыми от воды. Но сверху уже прозвучало - на удивление фальшиво, так, как говорят, когда хотят царапнуть: - Ах, простите! Я думала, это барышня Каэтанова. Когда я заметила доктора Ледена… вы же вроде собирались поехать в Слапы?
Я кисло хохотнул.
- Это барышня Серебряная, - представил я русалку, повернувшись в ее сторону. Чертенята в черных глазах прыгали так, словно играли в бадминтон. - Товарищ Прохазка - товарищ Прохазкова.
Барышня Серебряная поглядела на моего пузатого шефа, возвышавшегося спиной к солнечному свету на железной махине велосипеда.
- Очень приятно! - хором пропела парочка, и если Серебряная что-то и сказала, то ее слова потонули в этой дисгармонии.
- Удачное воскресенье, правда? - буркнул шеф.
- Не то слово! - с энтузиазмом согласился я.
Барышня Серебряная усмехнулась.
- Вот все ругают пражские пляжи, а по-моему, здесь лучше, чем в Слапах, - сообщила Эла, и мешочек с ядом, запрятанный в ее словах, раздулся и лопнул. - Как-то веселее. Вы, барышня, со мной согласны?
Девушка, по-прежнему усмехаясь, отвела глаза от моего лица. Она смерила шефиню с перманента до самых пяток красноречивым и быстрым взглядом. Слегка расплывшаяся Эла восседала на велосипеде как-то криво.
- Да, - сказала Серебряная. - Здесь куда смешнее.
- Кто это? - спросила она позже, когда мы с ней бок о бок смирно плыли к берегу.
- Мой шеф.
- Шеф?
- Главный редактор издательства "Наша книга".
Она молча убыстрила темп. Я тоже. Барышня Серебряная плыла профессионально, рот под водой. Потом ее движения замедлились.
- Он не был раньше?..
Тишина. Я переводил дыхание. Ее скорость была не для меня. Свой вопрос она так и не закончила.
- Не был - что? - отдуваясь, спросил я.
- Ничего. Мне кажется, я знаю его жену… откуда-то.
- Возможно. Она дочка… министра Шнайдера… - проговорил я. - Того, что умер в прошлом году… его хоронили за государственный счет.
- Гм, - отозвалась она. - Значит, не та. Я знала в Брно одну Прохазкову из Праги. Ее муж тоже был чем-то вроде редактора.
- Может, это была его первая жена? Он с ней развелся.
- Ага.
Я прикидывал, можно ли рискнуть и пойти на откровенность. Не в эротическом плане, конечно: это в нашем обществе не наказуемо. Я имел в виду другое. Барышня Серебряная немного обогнала меня; ее бронзовые лопатки ритмично погружались во влтавские воды. Я не знал о ней почти ничего. Однако многолетний опыт подсказывал мне, что с такими красивыми девушками идти на риск не опасно. Они редко принадлежат к числу строительниц светлого будущего. Разве что строят свое личное счастье.
- Первая жена стала ему после Февраля помехой, - решился я. - Она была дочерью крупного издателя и не поняла сути эпохи.
Краем глаза я следил за барышней Серебряной. Она не ответила, но мне показалось, будто ее нежный профиль слегка заострился. У меня заныло в животе. Она сильно втянула свои пухлые губы, словно намереваясь закусить их. Мы быстро и молча добрались до берега, и Серебряная поднялась по лесенке. Даже не оглянувшись на меня, она помчалась к тому месту, где мы оставили ее полотенце. Я впервые видел ее бегущей. Она бежала, как спринтер, как бронзовый фламинго; совсем не по-женски, не по-утиному; красиво - но мне это все же не понравилось: когда я вынужден догонять женщину, я чувствую себя киногероем, которые, как известно, только этим и занимаются. Однако я все-таки перешел на трусцу и очутился возле полотенца всего лишь на долю секунды позже, чем барышня Серебряная. Мне было здорово не по себе. Как если бы я сболтнул что-то человеку, а он взял да и обернулся секретарем обкома партии, так что мне обязательно пришлось бы перед ним оправдываться.
Но не успел я начать свои оправдательные речи, как заметил, что барышню Серебряную бьет крупная дрожь.
Она упала на простыню и обняла руками колени, продолжая выбивать зубами звонкую дробь. Огромные глаза превратились в две угольно-черные щелки.
- Что с вами? - спросил я участливо. - Вам холодно?
- Н-нет. Ничего. Н-немного переборщила.
- С чем?
- С пла-плаванием.
- Вода же теплая.
- Н-ну да. Н-но у меня слабое сердце.
Я действовал решительно.
- Немедленно в тень! Глупышка - разве так можно: со слабым сердцем - и столько плавать?! Идите-ка лучше переоденьтесь. Хорошенько разотритесь полотенцем, а я - я принесу вам горячего чаю.
- Н-не нужно! - И ее зубки простучали соло на кастаньетах.
- Быстрее! - Я взял ее под руку, помогая подняться. Серебряная послушно встала, теперь она была покорной, как овечка. Я с иронией отметил, что во мне просыпается защитник слабого пола - совсем как в тех бездарных фильмах, где все начинается с бега по лугам. Ну и?.. - произнес кто-то внутри меня. И я ответил ему: я люблю барышню Серебряную. А когда кого-нибудь любишь, то хочешь для него что-нибудь сделать. Хемингуэй. Я, например, хотел принести Серебряной горячего чаю, усадить ее на скамейку под каштанами и поступить к ней на службу - сотрудником в отдел любви с высоким должностным окладом. Быстро же, однако, я теряю голову, барышня Серебряная. Что называется, попали в яблочко, моя прекрасная лучница!
Я провел ее по узенькому проходу между кабинами для переодевания к кабинке номер семь и там клятвенно пообещал - хотя она и не требовала никаких клятв, - что доставлю чай на скамейку напротив. Она закрыла за собой дверцу, я заметил дырочку от выпавшего сучка и едва не поддался искушению. Вокруг не было ни души, а дырка находилась как раз на уровне глаз. Нет! Похоже, барышня Серебряная, вскоре у нас с вами все и так пойдет без сучка без задоринки. Я люблю вас, Серебряная! Развернувшись, я стремительно зашагал к ресторану.
Чай обошелся мне в двадцать пять крон и в десять минут переговоров, потому что официант решительно протестовал против моего намерения унести чашку и чайник за пределы ресторана. Я без малейших колебаний отдал ему деньги. Черт с ним, с этим четвертным! Скоро я буду платить за барышню Серебряную в "Алькроне".
Однако когда я торжественно доставил дымящийся чайник на скамейку, меня опять встретили антрацитовые чертенята. Серебряная уже не дрожала, словно искупавшаяся собака, а восседала на скамейке в белом платье с широкими розовыми полосами (ни дать ни взять орхидея!), закинув ногу на ногу - а ноги загорелые и в розовых босоножках.
- Да вы просто рыцарь! - иронически воскликнула она. - Но у меня уже все прошло!
Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.
- Чай - отличный напиток, - сообщил я. - Он вас освежит.
- Я вспотею, - сказала барышня Серебряная.
- Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.
- Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.
Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.
- Какой Владимир? - спросил я, неумело разыгрывая равнодушие.
- Мой Владимир.
С сердцем случился миниинфаркт.
- А кто такой ваш Владимир?
- А зачем вам это знать?
Зачем, барышня Серебряная? Вы же отлично понимаете, зачем. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль.
- Да, точно, незачем мне это знать! Вы же употребили прошедшее время.
Пауза. Антрацитовые чертенята взглянули на меня поверх чашки с чаем.
- Однако же он жив, - злорадно сообщила Серебряная. - Несмотря на прошедшее время.
- Какая у него может быть жизнь, - сказал я, - если вы говорите о нем в прошедшем времени.
Она засмеялась.
- А барышня Каэтанова? - хитро поинтересовалась Серебряная. - Или это не настоящее время?
Луч солнца, пробравшийся сквозь листву каштана, зажег на платье барышни Серебряной розовый огонек. Я накрыл ладонью ее колено и произнес с чувством:
- О чем вы? Оно никогда не было даже давнопрошедшим!
Серебряная насмешливо приподняла брови и левый уголок красивого рта. Потом сняла одну ногу с другой, а когда вследствие этого моя рука оказалась в ее розово-белом полосатом подоле, взяла чайную чашку в правую руку и левой аккуратно опустила мою руку на скамейку рядом с собой.
- Какой же вы жестокий, - изрекла она, совершив все эти манипуляции.
- Вы о чем?
- Девушка страдает где-то в С лапах, а вы здесь тем временем…
Она замолчала.
- А я здесь тем временем?..
- Не знаю. Но по-моему, вы пытаетесь охотиться в угодьях вашего друга.
- В угодьях? - повторил я за девушкой со всей возможной многозначительностью, да еще при этом взглянул ей прямо в глаза. Из них вылетело крохотное, но очень прочное лассо и в долю секунды обвилось вокруг моего сердца, едва оправившегося от инфаркта. - Но ведь мой друг с вами не ветре…
- Но он хотел бы! - перебила меня девушка. - Вы сами это сказали.
- Еще бы ему не хотеть… я бы тоже хотел.
- А вот я - нет.
- Нет? Почему?
- Потому что вы типичный жалкий обманщик. Я пока еще в своем уме.
Я словно перенесся во времена собственного зеленого отрочества. Болтовня с Серебряной доставляла мне куда больше удовольствия, чем все стихи всех вместе взятых заслуженных поэтов республики.
- Вы несправедливы ко мне. Никакой я не обманщик, - проговорил я серьезным тоном. - Я никому ничего не обещал.
- А как насчет барышни Каэтановой?
Ах да, барышня Каэтанова. Я грустно изрек:
- Человек так одинок в этом мире!
- Час от часу не легче! Значит, вы забавляетесь с бедной девушкой только от скуки?
- Мне не скучно. Мне грустно.
- И каково же ей будет, когда вы…
Пауза.
- Что - "когда"?
- Ну, когда вы сделаете то, что вы обязательно сделаете?
- А что я сделаю?
- Не буду я ничего объяснять. У таких, как вы, все на лбу написано.
И Серебряная приняла строптивый вид.
Я усмехнулся:
- Я ее не брошу…
- Да ну? - удивилась она.
- … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. - Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.
- Вот как? - подняла она вновь брови. - И когда же это произойдет?
- Не знаю, - объяснил я. - Но твердо надеюсь, что скоро.
Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она - очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.
В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…
Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих "железобетонных" авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.
- Да я все давно перезабыл, - сказал я. - Уже семь лет прошло.
- А я думала, поэты свои стихи помнят.
- Только те, в которые вкладывают чувства, - объяснил я. - Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.
- В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…
- Как тогда, так и сейчас, - сказал я. - Только тогда мне это не мешало.
- А сейчас мешает?
- Начинает мешать, - открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. - Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.
- Но вы же все равно немного обманщик, правда?
Я пожал плечами и ответил меланхолически:
- Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?
Она молчала.
- Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в "Руде право" этих своих "Детей из Алабамы"…
И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.
- Вот это и есть ваш самый огромный обман, - произнесла она, блеснув глазами. - Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?
Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.
- Вреда от этого никому нет, - сказал я, - а дела в Алабаме творятся нехорошие.
- Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?
Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.
- Расизм - вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.
- Если вы говорите серьезно, то вы - циник, - нелюбезно откликнулась Серебряная.
- И не думайте, что цинизм мне по душе.
Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.
- Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.
Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:
- Ну да… вы правы.
- Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?