Имеются человеческие жертвы - Фридрих Незнанский 9 стр.

- Ну, вот и все, - сказал он, - надо прощаться.

И снова бросил на нее бегло глубокий вырази­тельный взгляд. И почему-то ей сделалось страшно при мысли, что вот сейчас она снова останется одна, без его заботливого внимания и участия, вне его поля, как будто наполнявшего и ее той же спо­койной, уверенной силой и бесстрашием.

Да, он был чуток... и, видимо, без труда уловил и эти ее мысли - по глазам, по растерянному вы­ражению лица. Чуть улыбнулся, и она невольно смутилась под его взором, покраснела.

- Мы еще увидимся, - не то вопросительно, не то утвердительно сказал он. - Да?

- Запишите мой телефон, - сказала она.

- Спасибо, но это ни к чему, - ответил Генна­дий. - Если потребуется, я могу узнать ваш номер через пять минут. Все-таки, знаете, случайное зна­комство. Вдруг... пожалеете потом.

- Думаю, не пожалею, - ответила она.

- Ну, спасибо, - улыбнулся он и, достав из внутреннего кармана, протянул ей визитную кар­точку: - А вот это, может быть, и пригодится. Как знать?

Она смотрела на него с удивлением и благодар­ностью.

- Ну что, что вы так смотрите на меня, - вдруг невесело засмеялся он. - Я самый обыкновенный человек, каких тысячи. Должны же люди помогать друг другу, так?

- И помогать, и верить, - сказала она. - Если бы вы знали, как мне тяжело! Я ведь осталась со­всем одна. Вот вы сказали - случайное знакомство, но ведь, говорят, случайностей не бывает...

- Знаете, я подумаю над всем этим, - сказал он все так же серьезно. - А теперь, простите... мне уже пора.

Она вышла из машины в какой-то оглушенности и с каким-то непонятным, необъяснимым волнением проводила взглядом его стремительно удаляю­щуюся "Волгу". Потом поднялась к себе, открыла дверь и, как принято после кладбища, прошла в ванную комнату, чтобы вымыть руки, но, повернув кран, вдруг на миг задержала ладони, словно боясь смыть с них прикосновения его рук, когда он рас­тирал ей их там, на кладбище, на морозе.

Она словно утратила власть над собой, словно ее неодолимо влекло и тянуло куда-то непонятной, никогда дотоле не испытанной силой. Она вгляде­лась в себя в зеркале. Лицо пылало, и заплаканные глаза блестели. Что-то незнакомое проступило на ее лице, отчего сделалось одновременно стыдно, страшно и радостно, будто какая-то бездна манила и затягивала в себя.

- Нет, нет, нет! - сказала она вслух. - Безумие какое-то!

А кровь часто стучала в висках, и мысли были с этим странным, необыкновенным, невесть откуда взявшимся в ее жизни человеком. Наташа вспомни­ла своих мальчиков, своих неверных ухажеров, и даже засмеялась - такой огромный контраст, такая пропасть лежала между ними и новым знакомым. Она вышла из ванной и, будто обессилев, упала на тахту, потом порывисто вскочила и нашла в кармане дубленки его визитную карточку.

ОХРАННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ "ЦИТАДЕЛЬ-2" Клемешев Геннадий Петрович Директор

Наташа никогда не думала, не подозревала, что такое может твориться с ней. Она лунатически бро­дила по комнатам, смотрела в окна, она томилась, ложилась и вставала, пыталась читать и, ничего не понимая, не разбирая букв и слов, отбрасывала книжки. Она не могла найти себе места. Портрет отца смотрел на нее со стены, и, кажется, его глаза все понимали, жалели и благословляли ее на все, приказывали быть храброй перед судьбой и не бо­яться жизни.

Он, этот непонятно откуда вдруг взявшийся Ген­надий, уже сидел, наверное, сейчас там, на помин­ках, где был, видимо, уважаемым, не последним человеком, и говорил какие-то проникновенные, сильные, волнующие слова о своем друге и брате, очевидно, погибшем на боевом посту при исполне­нии своих обязанностей.

Всю жизнь отец был для нее абсолютным вопло­щением, идеалом и символом истинного мужчины. Сегодня там, на кладбище, и потом в машине она, кажется, увидела еще одного, о ком могла бы ска­зать то же самое. Ничего не хотелось теперь - ни музыки, ни книг, ни репродукций картин в дорогих альбомах, хотелось только одного - снова увидеть его, снова быть рядом с ним, во власти его несокру­шимого силового поля. Внезапность и мощь этих чувств изумляла и ужасала ее. Так не должно было быть - вот так сразу, молниеносно, без всякого приближения, без подготовки души... Она всегда знала, что в ее жизни все будет иначе... так, как оно должно быть, но уже ничто не могло остановить ее. В детстве, в городском парке, папа водил ее на аттракцион "Мотогонки по вертикальной стене", где внутри, по круглым стенкам гигантской бочки, грохоча моторами, неслись друг за другом два отча­янных мотоциклиста. Центробежной силой, ско­ростью и инерцией их вжимало в блестящие доща­тые обручи и взносило вверх, и они могли уже мчаться только вперед внутри этого замкнутого про­странства, зависнув на десятиметровой высоте от круглого дна бочки. Если бы сбавили скорость, при­тормозили хоть на миг, непременно рухнули бы вниз и разбились насмерть. Вот то же самое было и с ней теперь: нельзя было остановиться.

Она ждала до полуночи, ждала до часа ночи... Непонятно почему ею владело убеждение, что он непременно позвонит в этот вечер, после тризны по другу. Даже не сомневалась, что позвонит. Но он не позвонил.

Не позвонил он и назавтра, не позвонил и трид­цать первого декабря. И чувство кромешного оди­ночества, владевшее ею до этой встречи на кладби­ще, будто стало еще безвыходнее и острее. Конечно, были подруги, были приятели, те, с кем она училась в школе и в университете, с кем ходила в походы... Она ждала и уже надеялась втайне, что вновь воз­никнут и обнаружатся хотя бы те двое, что слиняли и растворились, исчезнув из ее жизни. Приятели и подружки звонили, звали на встречу Нового года: "Приходи! Развеешься, забудешься, отвлечешься, надо начинать новую жизнь и прочая и прочая...

Но она не могла в этот первый Новый год без отца уйти из дому. В том была бы измена тем их Новым годам. И о человеке, заговорившем с ней у отцовской могилы и подбросившем к дому на своей машине, она вспоминала уже с какой-то болью и обидой, как если бы и он, обнадежив, обманул ее.

Что-то делать, покупать к празднику, готовить - ничего не хотелось. А у Геннадия, наверное, семья, жена, дети, его друзья, его братья, такие же солдаты и офицеры, как он... И при чем здесь она, кому до нее дело в этом городе? И все-таки, стиснув зубы наперекор тоске и разрывающей боли, она застави­ла себя купить маленькую елку и украсила ее, и развесила лампочки, и даже надела любимое платье отца - светло-серое, вязаное, плотно облегающее, в котором она, высокая и стройная, много лет от­давшая когда-то, еще до студенчества, фигурному катанию, была особенно хороша.

И чем ближе была новогодняя ночь, чем меньше часов оставалось до мгновения перехода из декабря в январь, тем все реже раздавались у нее звонки, а после десяти их не стало вовсе. Да и понятно: кто бы теперь решился пожелать ей счастья, кто мог изречь сакраментальное: "С Новым годом, с новым счастьем?"

Она уже настроилась на ту особую, не сравни­мую ни с чем душевную атмосферу, в какой оказы­вается человек, по тем или иным обстоятельствам вынужденный встречать этот самый веселый семейный праздник в одиночку. И уже боялась, что кто- нибудь как-нибудь замутит и нарушит эту ее готов­ность. А потому решила ровно в половине двенад­цатого отключить телефон и оборвать все связи с миром.

Но в одиннадцать двадцать восемь телефон за­звонил вдруг, и она уже почти не сомневалась, что это просто чья-то ошибка, и с досадой сняла трубку.

- Наталью Сергеевну, пожалуйста! - раздался близкий и глубокий мужской голос.

В первый миг она решила: попали по ошибке, но в следующую секунду сообразила, что это так, еще непривычно, кто-то обращается к ней.

- Да, я слушаю, - сказала она. - Что же вы молчите, говорите!

- Я не молчу, - отозвался позвонивший. - Просто не верю себе, что слышу вас опять.

- Это... кто говорит?

- Да вы уже забыли, наверное! Это... Геннадий. Ну, вспомнили?

- Ах да, да!.. - Кажется, сама душа ее, не таясь, с болью и радостью, с недоверием и надеждой вос­кликнула это. И глухой бы наверняка понял, что стояло за этой ее интонацией. - Ну конечно я помню, конечно!..

- А я боялся звонить, - сказал он грустно. - Конечно, глупо... Мы и виделись-то не больше двадцати - тридцати минут. И потом, что я вам? Вы ведь настолько моложе меня...

Она слушала, что говорил он ей, и волнение ее было так сильно, что обращалось в дрожь, и она боялась этой дрожью в дыхании и голосе выдать свое чувство и свое состояние.

- Хочу поздравить вас с наступающим Новым годом. Уходящий был нелегким, я понимаю... Вы потеряли отца, а я - нескольких друзей.

- Тоже солдаты? - спросила она, чтобы хоть что-то сказать и дать понять, что она здесь, на рас­каленной, потрескивающей нити телефонного про­вода.

- Ну да, - сказал он. - А вы... сейчас с кем? Наверное, с друзьями?

- А ни с кем, - ответила она. - Представляе­те - одна. А вы?

- И я один, - сказал он. - Видите, какое со­впадение...

- А где вы? - спросила она, чтобы представить его где-то в городе. - Вы на левом берегу, на правом?

- На правом, на правом, - сказал он. - Сижу в машине и говорю с вами. А машина внизу стоит, у вашего подъезда. Смешно ведь, правда?

Она молчала.

- Знаете что, - сказал он после долгой паузы и, кажется, понимая причину ее молчания. - Через двадцать пять минут Новый год. Времени еще нава­лом. Оденьтесь, войдите в лифт и спуститесь хоть на пять минут. Мне просто нужно увидеть вас.

- А... потом? - спросила она тихо и глухо.

- А я почем знаю! - сказал Геннадий. - Вот увижу вас, да и поеду себе по городу куда глаза глядят. Можно ведь встречать Новый год по-разно­му, так?

Отец со стены смотрел на нее строго, но вместе как будто с каким-то вызовом и ободряюще.

- Ну... ну хорошо, - сказала она. - Хорошо, я сейчас спущусь. Только вы не уезжайте, ладно?

Она накинула свою дубленку, белый вязаный пуховый платок и спустилась вниз. Он стоял у ма­шины, как и тогда, на кладбище, с непокрытой головой, крепкий, статный. В руке у него был ог­ромный букет, и, когда она шагнула к нему, он не двинулся навстречу и смотрел на нее без улыбки. Взгляд его был очень серьезен, очень умен и прони­цателен.

- Ну вот, - сказал он, - вот и увиделись. На том же самом месте. Держите, - он протянул букет. - А это - это повесьте на вашу елку, - и подал ей, достав из шапки, огромный голубой елоч­ный шар, каких она не видела никогда и нигде.

Он ни о чем не просил, ни жестом, ни движением брови не выдал таких понятных мыслей и жела­ний. И снова ее окутало то облако невероятной силы и спокойной, уверенной в своем праве власти. Она молчала, изумленная и боящаяся неверным ды­ханием или словом разрушить эту минуту. Тихо падал снег с ночного неба, из чьих-то окон доноси­лась музыка, за многими светящимися квадратика­ми в домах перемигивались лампочки на елках. Снова вернуться назад в свою комнату и быть одной было немыслимо.

- Вы что, правда никуда... не едете на Новый год? - чуть слышно, сбивчиво проговорила она.

Он вздохнул и помотал головой. Конечно, он ждал этих ее слов - она поняла по его глазам. И если бы в эту минуту он открыто и прямо выказал намерение подняться к ней и остаться у нее, она, скорее всего, все-таки не пошла бы на это и никогда не сказала бы того, что будто помимо воли, само вырвалось из груди:

- Послушайте, Геннадий, уж коли все так, как есть, зачем вам ехать куда-то?

- Вы что, хотите меня пригласить? - будто не понял и даже чуточку оторопел он. - Я же чужой, незнакомый человек, вы не знаете ничего обо мне. Не боитесь? Может быть, я вовсе не тот, кем пока­зался вам, а на самом деле...

- Я ничего не боюсь, - сказала она.

- Глупая, глупая девчонка, - покачал он голо­вой.

- Да, наверное, вы правы, глупая, - ответила она, и голос все-таки предательски зазвенел, дрог­нул и выдал ее. - И вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское.

- Ого! - воскликнул Геннадий. - А вот это по- нашему. - Шампанское так шампанское! Кстати, вот и оно.

Он повернулся к машине, открыл заднюю двер­цу и вытащил с сиденья два большущих пакета и две бутылки шампанского с незнакомыми заграничны­ми этикетками.

- Ну, коли так, коли такой расклад, идемте ско­рей! Осталось всего пятнадцать минут, - поторопи­ла она.

21

Лифт поднял их наверх, и через считанные ми­нуты они уже стояли в большой уютной прихожей со старинной деревянной вешалкой.

Геннадий сбросил длинное темно-серое пальто и остался в великолепном черном костюме, явно очень дорогой французской или итальянской фирмы. Превосходный галстук, безупречный вкус, стрижка наверняка у самого модного дорогого мас­тера их города, а может, и столицы.

Он вошел в первую комнату, заглянул во вторую, окинул взглядом обстановку...

- Так вот, значит, как жил товарищ Санин... -• заметил с некоторым удивлением. - Жил... явно по средствам. Что ж, понятно, интеллигенция...

На его лице читалось скрытое волнение.

- Вот что, Наталья Сергеевна. Ваше дело теперь солдатское. Маленько похозяйничаю. Идет? А вы пока пристройте куда-нибудь этот шарик на елку.

Он с нескрываемым восхищением смотрел на ее стройную фигуру в обтягивающем сером платье, на светлые волосы до плеч, на тонкое лицо в легких очках. Но комплиментов и слов восторга не после­довало. А ей хватило и выражения его глаз, одного только взгляда.

Кажется, этот опытный, всезнающий человек отлично понимал, что такое такт, что такое стиль.

- Ну, хорошо, - согласилась она.

А когда еще через две-три минуты заглянула на кухню, широко раскрыла глаза. Скинув пиджак и закатав рукава, Геннадий торопливо, но ловко, сно­ровисто, четко раскладывал по тарелкам дорогие закуски, украшал их свежайшей зеленью. Все так и горело в его крепких руках, все получалось изящно, складно, как если был бы он заправским поваром или мастером по сервировке.

Он, кажется, был действительно мастером во всем, и этот совершенно незнакомый, совершенно чужой человек, на миг почудилось ей, как будто всегда был на этой кухне, как у себя дома, и привы­чно орудовал в ней.

Клемешев тепло и ласково взглянул на нее ис­подлобья и, торопливо подхватив сразу несколько блюд и тарелок, понес их в большую комнату, где был накрыт стол. Кинул взгляд на часы:

- Шесть минут осталось! Ну что, садимся? Про­водим старый год.

Они стояли друг против друга по разные сторо­ны белого праздничного стола. Хлопнула бутылка шампанского. Геннадий наполнил высокие хрус­тальные фужеры.

- Думаю, не нужны слова, - сказал серьезно. - Понятно, какой год кончается... чем он останется для вас и для меня.

Они молча выпили, и прекрасная, искрящаяся пузырьками влага сразу затуманила ей голову, и она взглянула в глаза отца на большом фотопортрете. Они радовались за нее и приказывали ничего не бояться и жить.

А живые темные глаза Геннадия увлажнились, и она подумала, что ни с одним мужчиной за всю свою жизнь не чувствовала себя так спокойно и душевно комфортно. Только с ним, с папой, с отцом... Словно сама судьба послала ей в утешение на Новый год человеческое существо, призванное хотя бы отчасти возместить то, что было утрачено, и, казалось, - безвозвратно.

- Все так странно, - произнесла она, прямо глядя ему в глаза. - Я еще ничего не могу понять...

- И не надо, - убежденно кивнул он, - чаще всего лучше как раз ничего не понимать.

Он поднялся, шагнул от стола и... сделал то, что она боялась и не смела все эти три месяца: щелкнул клавишей включения телевизора. И в то же мгнове­ние в комнату ворвался знакомый гнусавый голос Ельцина, зачитывавшего новогоднее поздравление россиянам.

Словно жизнь и судьба прорвали какой-то ба­рьер и началась новая эпоха. Молчание - кончи­лось. Та жизнь, которой призывал не страшиться взгляд отца на фотографии, началась и вошла в свои права.

Президент, отдавший приказ, что убил ее отца, закончил выступление, пожелав согражданам мира и счастья. Зазвенели куранты...

В горле было так больно, так нестерпимо. Она беспомощно взглянула на Геннадия. Тот смотрел, все понимая, лицо его было строго и казалось ей прекрасным.

Он откупорил вторую бутылку шампанского и сказал:

- Новый год начнем с новой! И... пусть будет все...

И вот они чокнулись первый раз, и тонкий хрус­таль зазвенел в такт ударам колоколов на Спасской башне.

- С Новым годом! - сказал он.

А на большом цветном экране в неудержимо мчащемся метельном вихре блесток и снежинок уже высвечивались на фоне Кремля огромные цифры - 1994.

Геннадий сунул руку за борт пиджака и достал из внутреннего кармана изящную крохотную шка­тулочку.

- Конечно, - сказал он, - судьба столкнула нас не в самом веселом месте и не в самую радост­ную минуту. На то она и судьба, ей видней. И забыть это не сможем ни вы, ни я. Но чтобы вы помнили не только тот день, пусть останется и это, на память об этой новогодней ночи.

Она с удивлением приняла на ладонь эту бархат­ную коробочку, открыла ее. Там внутри глубоко на темно-красном атласе лежала маленькая брошь в виде большой латинской буквы "К", усыпанная

крохотными бриллиантами, сверкавшими всеми цветами радуги.

- Спасибо... - выдохнула она, и он положил на ее тонкую кисть свою большую смуглую и тяжелую ладонь.

И от его прикосновения ее словно пробило раз­рядом с головы до ног, словно все эти дни, пока она ждала его звонка, его появления, его голоса и лица, в ней накапливался, аккумулировался, набирая си­лу, этот дотоле незнаемый, несказанный ток.

- Ну-ну, - сказал он. - Вот это да! Вот это девушка!

Она смотрела на него моляще, беззащитно и безоглядно. Он даже отпрянул на миг, словно испу­гавшись чего-то или не веря себе.

- Ну-ну-ну! - повторил он и резко поднялся, и она поднялась, задыхаясь, и они шагнули друг к другу.

22

... И была ночь, и полумрак, и лампочки переми­гивались на елке, бросая на потолок загадочные разноцветные блики - багровые, золотистые, изум­рудные... Из приглушенного телевизора слышалась музыка, песни, смех, дурацкая болтовня записных телевизионных шутников и скоморохов, неизмен­ные в такую ночь голоса Яковлева, Мягкова и Та­лызиной, озвучившей монологи героини Барбары Брыльской.

Они лежали рядом. Наташа молчала, и снова плакала, и целовала его, а он был удивителен в своей бережности и изумлении перед тем, что узнал о ней, внезапно став самым близким, предельно близким, единственным на свете человеком. Они говорили о чем-то, тихо смеялись, шептались и пили уже другое - прекрасное грузинское вино, которое он привез с собой, такой могучий, нежный, щедрый, откуда-то вдруг посланный ей.

Открытие, которое сделал он, кажется, по-на­стоящему задело и потрясло его. Он все удивленно покачивал головой и смотрел на нее тоже с удивле­нием и недоумением. А она не спрашивала себя ни о чем. Во всем виделась и ощущалась грозная и необоримая воля рока, к которому бессмысленно обращаться с вопросами, как к смерчу, водовороту или пожару. Случилось то, что случилось, что долж­но было произойти, вот и все.