Мира в слезы. Плечи вздрагивают. Мне бы ее утешать, да не хочется в их конфликте участвовать. Мне еще и понять трудно: кто из них мне ближе? Старик мне – как учитель, как отец, которого я не помню. Ну а Мира? И с ней мне хорошо. Временами даже очень хорошо. Она, конечно, в жизни немного сумбурная, неаккуратная. И чашки у нее дома всегда плохо вымыты. Но, может, это потому, что очередь на кухне есть. Кухня ведь, как и вся квартира, коммунальная. Раковины на кухне две, а жильцов человек десять. И каждый хочет посуду помыть.
– Мы тебе письма писать будем, – сквозь слезы обещает старику Мира.
– Куда? – Он окидывает взглядом свое жилище. – У меня же адреса нет! Сюда ни один почтальон не дойдет!
– А мы с кем-нибудь передадим!
Она смотрит на меня, а я уже представляю себе, как иду опять по покрытому гололедом Пешеходному мосту. Несу письмо или даже посылку. И сумка у меня почтальонская через плечо. Тьфу ты, думаю. Еще не попрощалась со мной, мне вообще ни слова про Израиль не сказала, а уже думает, что я ей курьером служить буду!
Давид Исаакович долго и задумчиво смотрит на меня, потом доливает в наши стаканы портвейна, поджимает нижнюю губу и, взяв стакан в руку, многозначительно кивает. Мол, прорвемся!
И тут меня пугает внезапная догадка: он, видимо, думает, что я все это знал, что я здесь, чтобы защитить Миру от его упреков. Он, должно быть, думает, что я с ней заодно!
– А может, все-таки останешься? – Я смотрю в заплаканные глаза Миры.
Она хочет ответить, но не может. Потом отрицательно мотает головой. Понятно, не останется.
Мы опять молчим, а за окошком землянки темнеет, и я уже представляю себе без всякого удовольствия наш обратный путь. В этом противном, мокром, пронизанном холодным ветром полумраке, с хлюпающей под ногами и внутри, в моих полусапожках, водой.
– Папа, – взгляд Миры наполняется мольбой. – Отпусти нас с мамой, пожалуйста.
– Езжайте, куда хотите. – Голос старика звучит устало. Смиренно.
– Правда? – Мира не верит своим ушам.
– Езжайте, – шепотом повторяет Давид Исаакович.
– Тогда напиши, пожалуйста, заявление! – Мира достает свернутый трубочкой листик бумаги и ручку. Протягивает старику.
Он щурит глаза, непонимающе глядит на дочь и снова на листик.
– Какое заявление?
– Ну, что ты нас отпускаешь и ничего против нашего отъезда не имеешь. Это для ОВИРа надо!
Давид Исаакович удивительно спокойно пишет под диктовку дочери заявление. И вскоре оно, снова свернутое трубочкой, исчезает во внутреннем кармане ее куртки с отороченным рыжим искусственным мехом капюшоном.
– Может, давай и я тебе заявление напишу, – не без издевки в голосе предлагаю я Мире на обратном пути.
– Ты что, сердишься? Думаешь, мне легко? Это мама хочет ехать. Уже все ее друзья уехали. Что же мне одной оставаться? Или сюда, к нему, в эту фронтовую землянку переезжать? Знаешь, сколько я уже ночей проплакала?
Ветерок морозит лицо. Несмотря на выпитый портвейн, я шагаю твердо, и мы доходим до Почтовой площади без падений и приключений.
– Жалко, что у нас только комната в коммуналке, – хнычет Мира. – Мы бы могли вместе ночевать.
Она оправдывается. Она не хочет, чтобы я плохо о ней думал.
– Можем ко мне, – говорю я. – Мать в командировке. В Днепропетровск уехала.
– Хорошо, – кивает Мира.
Особой радости я в ее голосе не слышу. Но мы едем ко мне, и я пытаюсь принять правильное решение: где нам с ней спать? На мамином диване в гостиной или же составить две кровати, мою и Димкину, вместе?
77
Киев. Июль 2004 года.
– Тут такое было! Такое было! – запричитала Нилочка, как только я зашел к себе в приемную.
– Что? Что такое?
– Они к вам заходили. Заперлись в кабинете. Наверно, обыскивали ящики стола…
– Кто они? – спросил я озадаченно.
Предчувствия были удивительно нехорошими, а если учесть, что в министерство я приехал прямо из Борисполя… Правда, сначала завез Свету домой. Но Париж еще сидел во мне, нежно циркулировал по венам и артериям, растворенный в крови, как благородный алкоголь.
– Ладно, – выдохнул я. – Сейчас посмотрим! Не соединяй меня ни с кем!
Она кивнула. Я закрылся в кабинете. Осмотрел свое рабочее место – никаких следов беспорядка. Те же папки, стопки документов. Визитница "водяная мельница" стоит как всегда справа.
Из приемной донесся телефонный звонок. Прозвенел, и снова стало тихо. Мой телефон молчал.
Я открыл по очереди ящики стола. Все на своих местах. Даже те несколько заклеенных конвертов, которые мне было недосуг распечатывать. Что там? Ясное дело – доллары. А вот откуда и от кого – не вспомнить. Приходили какие-то депутаты и бизнесмены, о чем-то спрашивали, о чем-то просили. Я кивал, обещал что-то. А потом смотришь: никого нет, а на столе конверт. Один раз я даже рассмеялся. Кто-то из посетителей во время разговора держал в руках книгу "Как стать миллионером". Потом он ушел. А книга осталась на столе. Я за нее, чтобы догнать да вернуть, а из книги конверт падает. Увесистый. Но, конечно, не миллион.
Надо что-то с ними делать, подумал я. Кем бы ни были эти люди – спецслужб у нас теперь, как ЖЭКов, – но раз денег не тронули, значит, искали что-то другое. Надо быть осторожнее и готовым ко всему.
Я вытащил конверты. Посчитал. Одиннадцать штук. Раскрыл, стал сортировать по купюрам. Сотки к соткам, полтинники к полтинникам. И вдруг один из открытых конвертов вызвал у меня приступ хохота – плотная пачка новеньких однодолларовых купюр! Не поленился сосчитать – сорок восемь долларов! Вот так шутка!
Считать деньги – занятие приятное. Но когда считаешь долго, то подушечки больших и указательных пальцев теряют чувствительность. Возникает такое ощущение, будто шершавые купюры полируют пальцы, покрывают их каким-то лаком, сквозь который не ощутишь ни тепла, ни холода!
Итог инвентаризации содержимого конвертов оказался смешным – тринадцать тысяч восемьсот долларов. Что же это я такой дешевый? Впрочем, я не просил, мне и не давали. И вот эта сумма "недаваний" – а просители, должно быть, думали: "Ну надо же какую-нибудь мелочишку оставить, чтоб не подумал, будто мы скряги какие-то", – теперь вызывала у меня еще и обиду, вдобавок ко всей остальной гамме переживаний, замешанной на самоиронии.
Надо их куда-то деть! Я выглядываю в окно: Печерск в деньгах не нуждается. Здесь даже дворники толще и жизнерадостнее, чем в любом другом районе.
– Нилочка! – Я приоткрыл дверь в приемную. – Подойди!
Она заходит. Милейшее личико с круглыми зелеными глазками. Прическа в стиле Веры Холодной. Я и не обратил внимания, когда зашел. Красный приталенный жакетик и обтягивающая черная юбочка до колен. Просто куколка с умным взглядом.
– Возьми. – Я киваю на доллары. – Купи себе квартиру!
Нилочка делает полшага назад. Смотрит на меня сперва чуть напуганно, но потом, при новом взгляде на пачки зеленых купюр, в ее глазах появляется задумчивость.
– Вы не шутите? – Зелененькие глазки смотрят на меня выжидающе, по-детски, словно я пообещал показать ей фокус.
– Бери-бери, в твоем возрасте нужно жить с мужчиной, а не с родителями.
Она опять смотрит на доллары и, наверно, думает, как их брать так, чтобы каждое движение ее рук отличалось грациозностью. А может, она думает: во что сложить эти деньги. Ведь любой кошелек окажется маловатым. Надо ей помочь. Я оглядываюсь по сторонам, заглядываю в ящики стола. В нижнем вижу большой коричневый конверт из плотной бумаги.
Сам складываю туда доллары.
– Возьми!
В ее глазах появляются неожиданные слезы.
– Вы такой странный, – шепчет она. – Я никогда не знаю, что вам нравится! Я бы… Но я честно не знаю…
– Ну что ты, – мне хочется погладить ее по головке, успокоить.
Наконец она берет конверт и, опустив глазки, выходит из кабинета.
"Ну вот, – думаю я. – Хоть одного человека сделал счастливым".
Мысли мои успокаиваются, замедляют темп. И странное чувство облегчения словно вытесняет из моего тела энергию. Я опускаюсь на кресло. Зеваю. Что у меня сегодня? Чтобы узнать, надо снять трубку и спросить у Нилочки. Но беспокоить ее именно в этот момент не хочется. У нее сейчас, наверное, время мечтаний. Наверняка она мечтала об отдельной квартире. Наверняка думала, что это нереально. А теперь ей надо хотя бы мысленно совместить мечту с реальностью. Для этого необходимо немного тишины, немного покоя.
Со мной тоже такое было, когда я понял, что сестра Вали, Светлана Виленская, может стать моей. Это сейчас, когда Светлана уже моя жена, отсутствие новой мечты причиняет мне некоторое беспокойство. Но меня таким беспокойством от жизни не отвлечешь!
78
Киев. Октябрь 2015 года.
– Веснушки вам к лицу, – говорит Майя Владимировна.
Моя правая рука автоматически тянется к лицу. Я поглаживаю себя по щеке, по колючему подбородку: все-таки уже вечер, а привычки бриться дважды в день у меня нет. Хотя иногда и приходится.
Мы ужинаем в малой гостиной за круглым столиком. Прислуживает молодая девчонка-блондинка в коричневом платьице с белым передником. Зовут ее, кажется, Зоя. Она потомственная прислуга. Четыре или пять поколений.
– Знаете… знаешь, – сбивчиво говорит Майя Владимировна, – я сейчас даже рада, что так получилось.
– Как получилось? – интересуюсь я, хотя меня это и не интересует.
Она все чувствует. Не только потому, что женщина. Ее взгляды пронизывают. Ее лицо изменилось за последнее время к лучшему. Пропали морщинки, и сам взгляд просветлел.
– Можно убрать? – спрашивает у нее кажется-Зоя, опустив взгляд на нетронутую тарелку с заливным осетром.
Майя Владимировна кивает.
Я дожевываю своего осетра, щедро политого японским кисловатым хреном. Майя Владимировна подносит к губам бокал "Шардоне".
– Скажи, – я фокусирую свой взгляд на ее глазах, – а с чего все это началось?
Она не понимает. Она хочет уточнить.
– Кто тебе предложил? Ну, чтобы взять сердце для моей операции.
На ее лице сожаление.
– Давай не будем об этом. Во-первых, я подписывалась и обещала никому ничего не говорить. Во-вторых, мне неприятно об этом говорить. Понимаешь?
Она замечательно оделась для этого ужина. Черные колготки, платье, сверху формальное, классическое, снизу резко и неровно обрезанное, почти открывающее бедро. Такой же черный, но немного поблескивающий поясок, подчеркивающий талию. Платиновые, изящные серьги и прическа в стиле тридцатых годов, с двумя завитками, вырывающимися из-под ушек вперед.
Я перед ней в долгу. Я ей все-таки обязан жизнью. Точнее – сердцем. Мне надо быть приветливее, несмотря на мой скверный характер и на то, что само новое сердце стало для меня неприятным сюрпризом. Я ведь никогда не был груб и сух с женщинами, особенно с привлекательными.
"Она привлекательная?" – задумываюсь я.
– Хорошие духи, – произношу негромко.
Майя удивлена. Я не понимаю ее удивления. Я веду носом. Я четко ощущаю запах хороших духов.
– Я сегодня "а-ля натюрель", – шепотом поясняет Майя Владимировна. И снова отпивает белого вина.
Кажется-Зоя ставит перед ней большое белое блюдо. На нем запеченная телячья печенка, нарезанная соломкой, и овощной террин.
Запах духов, понравившихся мне, усиливается. Это девчонка. Это ее духи. Что ж, хороший выбор. Я провожаю кажется-Зою уважительным взглядом. Потом возвращаю взгляд на Майю Владимировну.
– Скажите, вы его любили? – спрашиваю я.
– Нет, – спокойно отвечает она. – Он меня любил. Какое-то время перед свадьбой. Я поэтому и согласилась. Лучше, когда тебя любят безответно, чем самой безответно любить.
– А взаимность?
– Взаимность играть легче всего. А ты кого-нибудь любил?
– Мне почти пятьдесят пять, – вздыхаю я с улыбкой на лице. – Конечно, любил. Искренне и страстно.
– С полной взаимностью? – спрашивает она, и я слышу в ее голосе плохо скрываемую иронию.
– Вчера я бы сказал "Да!", но сейчас можно позволить себе и засомневаться. По крайней мере, в поздних "лав сториз".
– Говорят, у мужчины бывает только две взаимные любви в жизни. Первая и последняя. – Ее глаза многозначительно сверкнули при этих словах.
– У меня не было первой любви. – Я откидываюсь на спинку стула, опускаю только что поднятую вилку. – У меня был первый сексуальный опыт.
– Жизнь не ко всем бывает добра. – Майя Владимировна огорченно, словно сочувствуя, покачивает головой.
– Послушайте… Послушай. – Я опускаю взгляд с ее глаз на ее губы. Понимаю, что и они сегодня "а-ля натюрель", без помады. – Я не такой плохой, как можно подумать. Если покопаться в моей голове, то все мои, скажем так, отрицательные реакции на тебя имеют чисто психологическую причину. Да и вообще, любой человек, делающий карьеру на госслужбе, отходит все дальше и дальше от нормы, понимаешь? Я уже давно не нормальный, потому что я – президент. А наш президент не может быть нормальным. У нас такая национальная особенность. Нормального не выберут. Он слишком прост, глуп, наивен и добр.
Губки Майи Владимировны приотворяются, будто вот-вот произнесут звук "О".
– Вы меня удивляете, – говорит она. – Что это у вас сегодня – день неожиданной искренности?
– Майя, давайте определимся окончательно: мы на "ты" или на "вы"?
– Я думаю, что если вы продолжите в том же духе, то можно окончательно переходить на "ты".
Появляется кажется-Зоя, уносит бокалы из-под белого и наливает в другие бокалы красного вина.
– Мне кажется, – провожая взглядом девочку, говорит Майя Владимировна, – ты пережил какой-то стресс. Только этим я бы объяснила твою сегодняшнюю искренность. И если б я была твоей женой, я бы послала за врачом.
– За психиатром?
– Нет, я неправильно выразилась. Я бы послала не за врачом, а за консультантом…
– Ты знаешь, у меня есть консультант по стрессу. – Мои губы расплавляет глупая, немного усталая улыбка. – После его последней консультации у меня две недели болели ладони. Но сейчас я никакого стресса не испытываю. Честно. Кстати, у меня, оказывается, есть и консультант по семейной жизни, и это при полном отсутствии семейной жизни! Угадай с одного раза: кто?
– Мой брат, – спокойно произносит она.
– Случайное совпадение?
– Нет, таких случайных совпадений не бывает. – Она виновато пожимает плечиками. – Но я здесь ни при чем. Мы с братом не дружим. Он не любил моего мужа, а я терпеть не могла всю его компанию. Половина его друзей и однокурсников служит у тебя в администрации.
– Хватит! – Я поднимаю правую ладонь и показываю ее Майе Владимировне, словно жду от нее чтения и толкования линий моей судьбы. – Не надо об этих людях. Для меня они все – случайные встречные. Чем больше я о них узнаю, тем чаще меня одолевает депрессия.
– Тогда нам надо чаще видеться, – шепчет Майя Владимировна. – Разговоры по душам отбирают повод у депрессии!
Я задумываюсь. Моя нынешняя словоохотливость меня самого пугает. Да, прорвало меня сегодня из-за чувства вины или долга по отношению к Майе, но все мои порывы временны. Что будет, если при следующей встрече я ей нахамлю? Мне вдруг становится ее жалко. И она прочитывает эту жалость в моих глазах.
– Проводку тебе починят, – говорю я неожиданно. – Она ведь сгорела?
– Уже починили.
– Мне как раз странный сон снился, когда у тебя она задымилась. Твоя комната ведь за стенкой моей спальни. Снился стук.
– Это я стучала, – кивнула Майя. – Сначала стучала в дверь, но никто не открыл. Меня же на ночь закрывают снаружи, чтобы я не выходила. Сказали, что датчики движения могут включить сирену.
– Кто закрывает?
– Не знаю. Это решение Николая Львовича.
– Интересно. Значит, ты стучала, звала на помощь, а тебе никто не открыл.
– Да, но мне Николай Львович потом сказал: в этом доме нельзя звать на помощь. Это единственный дом в стране, где все и так под контролем. Ничего плохого просто не может произойти.
Я задумался. Как много еще тайн прячет от меня этот дом, моя официальная резиденция?
Кажется-Зоя снова появляется, но в этот раз она опускает передо мной конвертик. Внутри карточка-записка: "Сергей Павлович, можете отправлять ее. Ее время истекло. Доброй ночи. Николай Львович".
Я оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Тихо и по-особенному покойно. Где же он прячется?
Достаю ручку и пишу: "Пошел на хер!" Прячу карточку в конверт и передаю девочке-блондинке.
– Отнеси обратно, пусть прочитает, – нежно приказываю я ей.
Кажется-Зоя с трудом сдерживает улыбку. Видно, мамина школа. "Никогда не улыбайся в ответ на заигрывания или комплименты!" Должно быть, есть целая куча правил, целый устный учебник особого этикета. Ну да ладно. Я поднимаю взгляд на Майю:
– Я скажу им, чтобы они тебя не запирали. Средние века закончились.
А в воображении вдруг снова возникает железная дверь, закрывающаяся на замки и изнутри, и снаружи. И два ключика на колечке, и колечко с ключиками, висящее на гвоздике, вбитом в стенку слева от железной двери. Вот те на! Сплошные ключи и двери, как метафоры загадок и отгадок.
79
Киев. Апрель 1985 года.
Из Днепропетровска мама действительно привозит для Димы килограмм халвы. Она возвращается в пятницу, а уже с утра в субботу мы едем к нему в полупустом автобусе.
Светит солнце. Воздух еще прохладен по утрам, но немного прогревается к полудню. А к вечеру опять остывает.
По обе стороны дороги – сосновый лес. Под деревьями еще белеет снег. Лесной снег упрямый, он растает последним, когда уже и лужи в городе высохнут.
– Что это? – спрашивает Дима, глядя на халву.
– Халва. Я же тебе обещала. Ты сам просил, – говорит мама, пытаясь скрыть нервозное разочарование.
Дима кладет щепотку халвы в рот, и на его лице замирает выражение детской тихой радости. Мама уже успокоилась. Она отламывает Диме кусочек побольше.
– Тебе не холодно? – спрашивает она брата.
Дима одет в синий фланелевый костюм. На улице все-таки не жарко, градусов двенадцать тепла. Я в куртке, мама в пальто. А он просто в больничном или, правильнее сказать, в интернатовском костюме.
– Холодно, – удивленно произносит он и, ни слова не сказав, уходит к кирпичному двухэтажному корпусу.
Мы стоим на асфальтовой дорожке. Ждем.
Вскоре он возвращается в синем халате. Чем-то он мне сейчас напоминает моряка-подводника. Точнее, только что напоминал, когда был без халата.
– Вы постойте пока, – мама поворачивает голову ко мне, – поговорите, а я схожу на пять минут к доктору.
Мы стоим с Димой друг против друга. Стоим и молчим. В руках я держу кулек с халвой. Он лезет туда все время рукой, отламывает новый кусочек – и в рот. Стоит, смотрит на меня равнодушно и жует.
Поговорить с ним? О чем? Я не знаю, о чем мы можем с ним сейчас разговаривать. Это когда спали в одной комнате, то какие-то разговоры еще получались. А теперь мы по разные стороны жизни. Я – щенок, оставленный в будке, а он – утопленный. Когда я его не вижу, мне его жалко. Когда мы вот так стоим рядом и я понимаю, что он живет, живет своей особой жизнью, моя жалость исчезает.