Вид ночного зимнего Андреевского спуска успокаивает, гипнотизирует меня. Я смотрю на этот неподвижный городской пейзаж и предчувствую в нем движение. И точно, из-за церкви на тротуар правой стороны медленно выходит женская фигурка в длинном, до пят, пальто. На голове платок или шаль. В руке – горящая свеча.
– Посмотри! – говорю я доктору. – Как ты думаешь, сколько ей лет?
– Кому? – переспрашивает он.
– Вон той женщине, со свечой!
– Там нет никого, – пожимает он плечами. В его взгляде прочитывается новый испуг.
Я всматриваюсь в далекую фигурку. Нет, она там. Света уличных фонарей достаточно, чтобы ее рассмотреть.
– Может, у тебя плохое зрение? – спрашиваю доктора.
– Сейчас вижу, – шепчет он. – Но она только-только вышла из-за угла. Раньше вы ее не могли бы увидеть. В длинном пальто. Да?
Я поворачиваюсь к нему. Смотрю на него выжидательно, поджав нижнюю губу.
– Доктор может лечить других, если сам болен? – спрашиваю.
– По законам медицинской этики доктор должен сначала вылечить других, потом – себя.
– То есть вылечить себя он никогда не сможет.
Он не успевает ответить. Открывается дверь. В этот раз помощник осмелел. Обычно он оставляет себе для доклада щель в дверном проеме не шире двадцати сантиметров, но в этот раз просто-таки распахнул дверь!
– Господин президент! – Его голос дрожит. – Профессор Хмелько умер. Вчера вечером.
– От чего?
– Почечная недостаточность.
– Видишь, – говорю я доктору, – и он не успел себя вылечить.
121
Киев. Май 1990 года. Воскресенье.
Два "рафика" с эмблемами турбюро "Спутник" отъехали от сталинских колонн ЦК комсомола в девять утра. Бутылки и еду загрузили во второй "рафик". Туда же сел и я с четырьмя девчонками из общаги. В первый "рафик" залезли сорокалетние "мальчишки"-комсомольцы. Лица у них были озабоченные, в руках – портфели-дипломаты, словно и не на пикник собрались.
Приехали на Десну. Жора дал команду разжечь костер, заняться шашлыками и прочей едой, прихваченной из буфета. И девчонок развлекать между делом, пока они, комсомольцы, порешают какие-то свои дела.
Дела решали они довольно бурно, устроившись на подстилке у самого берега. То шептались, то на крик переходили. Передавали друг другу бумажки, документы.
Я прислушивался и время от времени улавливал знакомые и незнакомые слова, среди которых чаще всего встречались "кредит" и "трансфер". Девчонки разошлись по травке. Все они, как на подбор, были в джинсах. Все – подкрашенные. Вика ехать отказалась. Была она на третьем месяце беременности, на ее лице красовались пятнышки, так что даже если б она и согласилась ехать, я бы трижды подумал и отговорил ее.
Костер из сосновых веток приятно потрескивал на полянке. Дым щекотал ноздри. Еще минут тридцать, и можно будет установить разборный мангал и достать из сумки трехлитровую кастрюлю с замаринованным мясом.
Между делом я проверил наличие алкоголя. Десять бутылок бренди "Наполеон" и одна бутылка "Советского шампанского". Для начала нормально, но когда шампанское кончится? Придется девчонкам на бренди переходить? Наверно, так и задумывалось. Иначе Жора, заводила и организатор всех выездных мероприятий, распорядился бы прихватить вина. Но он этого не сделал. Сам заполнил в подсобке сумку бутылками и кивнул водителю, мол, бери и тащи в свой "рафик"!
122
Воздушное пространство Швейцарии. Октябрь 2004 года.
Местный врач, осматривавший Валю и Светлану, предупредил, что ехать в Цюрихскую клинику на машине он им не советует. Во-первых, наверняка укачает, а во-вторых, серпантинная горная дорога может спровоцировать организм на преждевременные роды. "А мы должны стремиться, чтобы дети родились пунктуально, согласно первичным расчетам!" – сказал врач, а Дима тут же перевел.
– Так что, пешком, что ли, идти? – пожал я плечами. – Или он хочет, чтобы мы тут рожали?
Дима снова переговорил с врачом. Обернулся ко мне:
– Можно заказать вертолет, он нас прямо в Цюрих доставит, на крышу детского госпиталя.
Теперь на меня вопросительно смотрели оба: и врач, и Дима.
– И сколько это удовольствие стоит? – поинтересовался я.
– Три тысячи франков, – ответил Дима.
Ушлый у меня братец. Раз мой вопрос доктору не перевел, значит, обо всем знал заранее.
– Ладно, полетим.
И вот мы уже в вертолете. Вертолет белый, только на боках жирные красные кресты. Сперва я подумал, что это вертолет "скорой помощи". Потом засомневался – ведь на государственном флаге Швейцарии тоже жирный красный крест. А может, Швейцария и есть "скорая помощь"? Во всяком случае таковой она уже давно стала для нас, да и для Димы с Валей.
У пилота, худенького человечка лет тридцати с идеально подстриженными короткими усиками, на голове большие наушники. Он то и дело оборачивается и поглядывает на нас. А мы сидим, пристегнувшись, под стенками, друг напротив друга. С одной стороны я и Светлана, с другой – Дима с Валей.
Вертолет поднимается все выше и выше по вертикали над городком, лежащим на дне горного стакана. Потом перелетает через перевал. Под нами проплывает городок Лейк. Дальше мы летим над уже знакомой серпантинной дорогой, только она вьется змеей, а мы летим прямо.
Вертолет дрожит. Я вижу, как дрожат у Димы руки, прижатые к коленям. Как подрагивает живот Вали. Странно, что животы у Вали и Светы почти одинакового размера. Вот уж действительно, форма не отвечает за содержание. Мы ведь ждем двойню, а они одного. Если исходить из математических формул, то их один должен равняться по весу нашим двум. Это меня не радует. Я знаю, что чем больше новорожденный, тем он здоровее, тем у него больше сил. Но зато Светлана отмучается один раз, и у нас будет сразу двое детей, а Вале, чтобы заиметь второго ребенка, придется снова девять месяцев мучиться!
Я беру Светлану за руку. Ладонь у нее горячая. Мы встречаемся взглядами. Она явно нервничает. Мне передается ее беспокойство, и я не выпускаю ее ладонь до приземления.
Вертолет аккуратно опускается на крышу четырехэтажного здания, прямо в центр нарисованного "прицельного" круга. Это мы оцениваем, уже выбравшись из винтокрылой машины.
Медсестра в белом халатике, из нагрудного карманчика которого свисают часики, как медаль "За взятие Берлина", уводит нас от вертолета. Света придерживает обеими руками волосы. Меня тоже искусственный вертолетный ветер подталкивает в спину, хоть я и несу два тяжелых чемодана, а на плече у меня болтается кожаный портплед.
Через полчаса мы уже обживаем двухкомнатный люкс в гостинице на берегу Цюрихского озера. Собственно, это не совсем гостиница, а скорее реабилитационный пансионат. Здесь есть маленький парк с выходом к пляжу, своя машина "скорой помощи", дежурный врач и медсестры. А все остальное – как в хорошей гостинице: телефон, телевизор с обычным набором спутниковых каналов, в ванной – круглое вогнутое увеличительное зеркало на штативе для подробного изучения прыщей на физиономии, махровые халаты, махровые тапочки.
Я выхожу на балкон, смотрю на озеро, смотрю на плавающие по нему яхты. Отсюда до кромки воды метров пятьдесят-шестьдесят. На берегу стоят скамеечки, и на одной из них я узнаю сидящего ко мне спиной Диму. Быстро же он поселился!
– Светлана, сходим к озеру? – предлагаю я.
– Нет, милый, я прилягу. Мне нехорошо!
Когда через несколько минут я возвращаюсь в спальню, Светлана уже спит, улегшись на бок. Да, думаю я, с таким животом спать неудобно. Главное, чтобы было удобно животу и тем, кто в нем живет. Нашим малышам. Появившись на свет, они продолжат быть главными. А живот Светланы займет свое прежнее, менее значительное место в нашей жизни и, наверно, принесет ей еще много беспокойств, пока она будет стараться всеми возможными способами уменьшить его до начальных размеров, чтобы снова он звался животиком и чтобы можно было ходить на пляж и в бассейн в открытом купальнике. Эти переживания Светланы были мне хорошо известны. Об этом говорила она вслух в любом общественном "женском" месте, будь то парикмахерская или приемная врача, где на журнальных столиках лежали глянцевые дамские журналы, заполненные фотографиями топ-моделей, рекламирующими купальники и нижнее белье.
– Можно? – Я останавливаюсь возле скамейки за спиной Димы.
Он нехотя отрывает взгляд от воды. Оборачивается. Смотрит на меня молча несколько мгновений. Потом кивает.
Я присаживаюсь на другой край скамеечки. Между нами не больше метра.
– Как Валя?
– Отдыхает, – отвечает он, возвратив взгляд на озеро.
– Сегодня тринадцатое? – спрашиваю я, хотя прекрасно знаю, какое сегодня число.
– Ну и что? – отвечает он. – Погода отличная. Солнце и ветерок теплее, чем в Лейкербаде! А вон на том берегу, видишь, вилла с белыми колоннами!
В его голосе присутствует какое-то непривычное нервное дребезжание. Словно он боится чего-то.
Я молчу, а он продолжает восхищаться белой виллой на противоположном берегу. Восхищается минут пять и вдруг резко замолкает.
– Я в Киев не вернусь! – вдруг твердо заявляет он, не сводя глаз с противоположного берега.
Я наблюдаю за маленькой учебной яхтой. Девчонка лет тринадцати в пухлом красном спасательном жилете пытается управиться с небольшим непослушным парусом. Ей никак не удается перебросить его на другую сторону. Ветер то и дело нагибает парус вместе с яхточкой к самой воде, но она тут же, схватившись за фал, нависает над поднявшимся над водой бортиком и выравнивает яхту. По крайней мере, этот прием она уже хорошо усвоила.
Говорить с Димой мне больше не хочется.
Мы с ним замечательно молчим. Я не против молчать с ним хоть до самого двадцать седьмого октября. Так будет спокойнее и мне, и ему. А потом мы поздравим друг друга с рождением детей и начнем собираться назад, в Киев.
123
Киев. Декабрь 2015 года.
События прошлой ночи не дают мне покоя. Точнее, не события, о которых мне ничего не известно, а результат. Результат совершенно скандальный, и просто необходимо, чтобы он не стал газетной темой. Пока я мирно спал на Десятинной, кто-то похитил из моего кабинета легендарный диван майора Мельниченко.
Я сижу за столом. Смотрю на неожиданную дырку в интерьере кабинета и жду генерала Светлова.
Поразительно, что охрана Администрации президента ничего не видела. Есть, правда, еще система видеонаблюдения. Так что, как заверил меня Коля Львович, на ее видеопленках все "отражено".
Наконец в кабинет влетает Светлов. Запыхавшийся, взъерошенный.
– Я все знаю, господин президент! – говорит он, остановившись. Оглядывается, бросает быстрый взгляд на место, где стоял диван. – Мои уже работают. Сейчас прочесывают Союз писателей.
– А зачем мой диван писателям?
– Мы все в округе прочешем, не только писателей! – твердо произносит Светлов.
– И еще кое-что. – Я переключаю его внимание с исчезнувшего дивана на вторую, более важную для меня тему, вынырнувшую позавчера ночью. – Узнай причину смерти хирурга Хмелько, возьми ксерокс фотографии моего сердца и организуй его экспертизу.
– Экспертизу ксерокса?
– Нет, сердца. Ну, чтобы кто-нибудь из надежных и молчаливых специалистов сказал, что он думает о сфотографированном сердце. Понял?
Светлов кивает.
Через полчаса ко мне заходит генерал Филин. Осматривает профессиональным взглядом кабинет, словно исчезнувший диван уменьшили в размерах и спрятали тут же.
– Надо перевести Службу охраны в подчинение МВД, – говорит он, покачивая головой. – Это же просто возмутительно!..
– Ты все сказал? – раздраженно спрашиваю я.
– Так точно, господин президент!
– Тогда иди и ищи диван!
Снова затишье. Я пью мятный чай. Говорят, он успокаивает. Мне бы в самый раз принимать транквилизаторы. Хочется покоя. Хочется снять стресс, но так, чтобы не породить новое "чудо"!
Мысли мои переползают на тему "чуда". Интересно, как там развиваются события в Тернопольской области?
Мои размышления прерываются, когда я замечаю заоконный снегопад. Подхожу к окну. Мимо меня вниз сыплются бесконечные молочные хлопья. Некоторые снежинки пытаются зацепиться за стекло, но их тут же сметают следующие.
"Новый год, – думаю я. – Новый год все расставит по местам. Весь этот бардак кончится, и начнется новый… новый бардак".
Это иллюзия, приятная иллюзия. Новый бардак никогда не начнется, потому что старый, нынешний, бардак вечен. Для нового нужны новые люди. Но их нет. Всякий новый человек, перед тем как попасть сюда, проходит особую шлифовку, во время которой насильственно выравниваются извилины, с корнем вырывается из головы и сердца смелость и решительность, атрофируется чувство юмора. Остается инстинкт самозащиты и агрессивная покорность.
Как хочется в лес! Я вспоминаю картины Шишкина и думаю, что для успокоения важно регулярно соприкасаться с искусством. Или собирать грибы. Эти две вещи, впрочем, имеют много общего. Или это мне так сейчас кажется?
– Эй! – кричу я.
Заглядывает помощник.
– Какой там музей рядом с Русским? Кажется, Западного искусства?
– Кажется, – говорит он.
– Свяжись с ними! Я сегодня к ним заеду. Часов в десять вечера. Перед сном… Вместе с Майей Владимировной.
– Это не понравится Николаю Львовичу, – полушепотом вырывается у помощника. По лицу видно, что он начал жалеть о сказанном еще до того, как снова закрыл рот.
– Засунь своего Николая Львовича… – начинаю я, но тут же замечаю, что, резко кивнув головой, помощник исчезает за дверью.
124
Киев. 20 декабря 1991 года.
Развал Союза Давид Исаакович встретил со злорадством. Здоровье его к тому моменту улучшилось, и он решил устроить на свою пенсию праздник. Попросил позвать отца Василия, что я сделал без малейшего труда.
На столе две разделанные селедки, украшенные кольцами порезанного лука и политые подсолнечным маслом. Кастрюля с вареной картошкой, салат "оливье" со свежайшей докторской колбасой и две бутылки водки.
– Ты чего такой насупленный? – спрашивает меня отец Василий, разливая водку по рюмкам.
– Чего? – переспрашиваю я. Потом лезу в карман потертого пиджака, одетого поверх грубого синего свитера. Достаю свою трудовую книжку и показываю батюшке.
Он ставит бутылку на место, а сам листает мою трудовую биографию.
– Уволен в связи с реорганизацией, – читает он. – Ну и что? Найдешь себе нормальную работу!
– Найду, – киваю я, а рука тянется к рюмке.
– Ты, главное, не спеши! – советует отец Василий. – Скоро новый год наступит. Понятнее будет, в какой мы стране оказались! Может, Божья благодать и без всякой работы наступит! Видишь, какие перемены!
– Какие перемены?! – усмехается старик. – Когда год назад "скорую" вызывал, то через час приезжала, а в этом году – через два с половиной! Значит, перемены к худшему!
– Хуже быть не может, – машет рукой отец Василий и переводит взгляд на меня. – Правда?
– Может, – противоречу ему я. – Все может быть. И хуже, и лучше!
– Ну вас к чертям, – машет бородатой головой батюшка. – Водка-селедка на столе есть, а они жалуются! Мы чего собрались? – Он обращает свой взгляд на Давида Исааковича.
– Да это я вас собрал, а не вы собрались! – говорит старик. – Потому что чувствую себя хорошо! Как только прописанные лекарства перестал глотать, сразу и поправился! Давайте за то, чтобы прошлое не повторялось!
– Давид Исаакович, зачем так! – морщится отец Василий. – Оно и так не повторится, а желать надо всем добра, и чтобы добро добром возвращалось.
– Это ты своим старушкам рассказывай! – не сдается старик. – А раз ко мне пришел, то пей за мой тост!
Я сижу, слушаю их словесную перепалку и ничего понять не могу. То есть смысл как-то улавливаю, но больше всего улавливаю не смысл, а какую-то нервную вибрацию. Напряжение. И сам я такой же напряженный. И Новый год, до которого рукой подать, меня не радует. И прошлое не радует. И, в принципе, не сегодня я заметил, что у всех как будто руки дрожат, что все боятся чего-то. И мать моя боится. Вчера ночью плакала ни с того ни с сего. Один Димка, наверно, ничего не боится, и все у него в порядке.
А я выпиваю третью рюмку и вспоминаю, как по старой памяти заходил в ЦК комсомола и увидел целый ряд опечатанных дверей. А из одной неопечатанной какие-то люди папки выносили. Я спросил у них про Жору, про Георгия Степановича. А один мне сказал: "В Америке твой Жора!"
– Утрясется все. – Внезапно отец Василий переходит на почти поющий, бархатный баритон. – Главное – обождать и осмотреться!
125
Цюрих. Октябрь 2004 года.
За неделю до родов Диму снова "заклинило". После совместного завтрака в гостиничном ресторане он пошел прогуляться и пропал. Мы со Светланой сидели на скамеечке на берегу озера, и смотрели на яхты, когда у меня за спиной послышалось учащенное дыхание взволнованной Вали.
– Дима, – выдохнула она, остановившись и упершись обеими руками в деревянную спинку скамейки, – вы его не видели?
– Нет, – ответила Светлана.
Валя, все еще пытаясь справиться со своим дыханием, огляделась вокруг.
– Где же он? Куда его черт понес?
– Пойди поищи его, – негромко сказала мне Светлана, потом подняла глаза на сестру. – Садись! Подождем здесь, а Сережа его сейчас найдет!
"Хорошенькое дело, – думал я, возвращаясь к гостинице. – Где же мне его искать? Он ведь уже уходил!"
Мне вспомнилось, как Светлана взволнованно рассказывала о своем телефонном разговоре с сестрой. Рассказывала, как Дима прошел, кажется, сорок километров и уселся где-то на скамейке. Там его и нашли. Конечно, в этот раз он мог просто пойти погулять в Цюрих. Погода ведь опять отличная. Солнце светит, под ногами опавшие желтые листья шуршат.
Я вышел на улицу перед въездом в гостиницу. Налево – Цюрих, направо – сплошной пригород, уползающий вдаль, вдоль берегов Цюрихского озера.
Куда же он пошел?
Я смотрю то в одну, то в другую сторону. Я бы пошел в Цюрих. Но если я, мягко говоря, был бы не совсем нормальный, то я бы поступил наоборот. И я снова поворачиваю голову направо. Чутье мне подсказывает, что если он действительно ушел, а не отправился прогуляться, то ушел он от Цюриха, как не так давно уходил из Лейкербада.
И я спортивным шагом отправляюсь по тротуару прибрежной улицы. Обгоняю никуда не спешащих пожилых швейцарцев. А спешащие швейцарцы обгоняют меня на своих дорогих автомобилях.
Было бы разумнее попросить в гостинице карту окрестностей, а еще проще – заказать такси и из окна машины высматривать моего полоумного братца, готовящегося таким вот странным образом вскоре стать отцом.
Но я иду пешком. Мне хочется хоть какой-нибудь физической нагрузки. Все время сидеть – то в ресторане, то на скамейке со Светланой – так можно и жирком заплыть.
И вот я иду. Быстро, четким спортивным шагом. А мне уже хочется бежать. Но бежать я не буду – на ногах не кроссовки, а туфли за пятьсот долларов. В них далеко не убежишь. Бежать можно в спортивной или в дешевой обуви. Ни той ни другой у меня здесь нет.
То справа, то слева мелькают ресторанчики, гостиницы, пансионы. Время от времени справа выныривает озеро, усеянное белыми парусами яхт и яхточек.