- Какие?
- Дмитрий Алексеевич, когда-нибудь вы узнаете все, а пока не торопитесь.
- Хорошо. Что ж было дальше?
- Сколько времени занимает дорога на электричке от квартиры Черкасских до дачи?
- Они живут не очень далеко от Ждановской. Я-то всегда ездил в Отраду на машине… ну, примерно час с небольшим.
- А от них на машине?
- Ненамного быстрее… минут пятьдесят. Но при самых благоприятных для Павла обстоятельствах, допустим, сразу попалось такси до Ждановской, сразу подошла электричка, шла без остановок… он мог бы почти сравняться с Борисом во времени. Даже обогнать, если тот где-то прятал бы машину, например, в роще, шел бы оттуда пешком. Но что было дальше?
- Допустим, Борис опередил Павла Матвеевича. Спрятал машину где-то в кустах на обочине, прошел через рощу к заднему забору, проник в сад, открыл дверь… Ведь у него был ключ от дачи, не так ли?
- Он мог бы обойтись и без ключа. Мы ведь так и оставили окно в светелке открытым, все забыли, Люба умирала…
- Значит, все эти дни до понедельника окно оставалось открытым? Вот этим и мог воспользоваться ваш обаятельный Ника. Впрочем, сейчас не о нем. Итак, Борис зажег свет на кухне и спустился в погреб. В это время Павел Матвеевич идет со станции, входит в дом, видит свет, открытый люк и заглядывает в погреб…
- Дальше!
- Наверное, что-то очень страшное. Например, Борис не сразу замечает его и продолжает раскапывать картошку. Вот в дрожащем пламени свечи показался красный сарафан, руки в трупных пятнах, ноги, черное лицо. Перед ним убитая дочь - и надорванная психика не выдерживает. Он не в силах помешать, не в силах что-то поделать. Борис поднимает голову и видит, что в погреб заглядывает безумный. Борис это понимает, он должен быть уверен, что свидетель безумен, иначе он не пощадил бы и его. Может быть, Павел Матвеевич теряет сознание. Борис беспрепятственно выносит убитую из погреба, озирается в поисках какой-нибудь тряпки, хватает в светелке шаль, заворачивает тело и прежним путем возвращается к машине, стерев отпечатки пальцев с окна и прихватив по дороге из сарая лопату. И мчится куда-то в ночь по проселочным дорогам подальше от Отрады и где-то закапывает труп. Потом возвращается в Москву, ставит машину на место и уезжает к себе в невменяемом состоянии. "Все умерли, все кончено". Очнувшись, Павел Матвеевич ничего не помнит, кроме смутного ощущения ужаса, связанного с погребом. Он спускается вниз, садится на лавку, пытается вспомнить - и не может.
Я замолчал, самому тошно стало от картины, что я нарисовал. Наконец Дмитрий Алексеевич сказал отрывисто:
- Это невыносимо!
- Вы отказываетесь участвовать в этом? - взорвался я. - Вам невыносимы жестокость и грязь? Вам всем спокойнее думать, что девочка как-то незаметно и чистоплотно растворилась в космосе, а отец благородно, интеллигентно сошел с ума от любви к жене. Так вот не было же этого! Марусю кто-то задушил, и она, может быть, несколько дней валялась в куче гнилья, как падаль. И именно в погребе вы нашли ее отца. Совпадение? Нет, не верю. Не верю, что Павел Матвеевич сошел с ума на поминках. Не верю еще и потому, что где-то существуют и значат что-то совершенно реальное полевые лилии!
- Иван Арсеньевич, когда он заговорил о них там, в погребе, он был в ненормальном состоянии, уверяю вас.
- Он вспомнил о них раньше. И когда вспомнил, то собрал последние силы и поспешил к дочери. Эти лилии - какой-то знак, связующий два мира: его прежний, счастливый, и этот, в котором он живет теперь. Может быть, события развивались совсем не так, как я это изобразил. Может быть, он Бориса ни в чем и не заподозрил, а поехал в Отраду сам по себе, потому что что-то вспомнил. Только я не представляю - что. Вы ведь вместе с ним осматривали погреб?
- Он там ходил со свечкой, а я глядел сверху из кухни.
- В какой момент его поиски прервал крик Любови Андреевны из сада, то есть когда появился участковый?
Дмитрий Алексеевич зашептал как в лихорадке:
- Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!
- Спокойно! Ведь если б он увидел… даже не увидел, а уловил какой-то намек, что там его дочь, он бы не выскочил из погреба, он бы прежде убедился…
- Вне всякого сомнения!
- Тогда что же? Ну что, что, что?.. Надо мне еще раз там побывать… Знаете, я закрыл люк, оказался в полной тьме, запахло сырой землей - и словно какое-то воспоминание прошло по сердцу. С тех пор мучаюсь и не могу вспомнить… Ну не лилии же цвели в этой картошке!
- Вы полагаете, Павел поспешил на дачу, мучимый каким-то воспоминанием или ощущением…
- Не знаю, не могу представить! Он вдруг ни с того ни с сего говорит о полевых лилиях и срывается в Отраду. Вот он идет по улицам, входит в дом, зажигает свет на кухне, спускается в погреб. Свечка озаряет угол с картошкой. Он разгребает гнилье и видит свою дочь, и слышит шаги в светелке, на кухне, и замечает тень на земляном полу. Поднимает голову: в погреб заглядывает убийца.
- Но… кто?
- Вы были с Анютой на квартире Черкасских, она помнит, как вы до рассвета шагали взад-вперед по комнате. Петя в Ленинграде. Борис или актер.
- Иван Арсеньевич, - хрипло заговорил художник, - что-то мне от ваших сюрреалистических фантазий не по себе. Давайте уйдем отсюда.
Мы будто вырвались из-под темных столетних сводов на белый свет. Как переливалась, искрилась, вспыхивала солнечная рябь на воде, и густели жгучие небеса, и пылкий ветерок играл прозрачными березовыми светотенями. Но меня не отпускал дух сырой земли. Мы поравнялись с беседкой, я остановился, оглянулся на кресты и плиты, вдруг сказал:
- Все перебираю свои скудные запасы криминальных историй. В одном рассказе Честертона… не помню название… он с присущим ему блеском говорит… что-то вроде: "Где умный человек прячет камешек? На берегу моря. Где умный человек прячет лист? В лесу. А где умный человек прячет мертвое тело? Среди других мертвых тел", - я указал на старое кладбище. - Идеальное место для захоронения. И всего в километре от места убийства.
- Вы думаете, вам первому это пришло в голову? Следователь и без Честертона каждый камешек, каждый листик тут осмотрел с собакой. Исходили вдоль и поперек - никаких следов… - Лицо художника внезапно исказилось, и он закричал: - Что такое? Кто там?
Я обернулся на его взгляд: кусты сирени и шиповника шевелились на том берегу… кто-то шел?.. бежал?..
Дмитрий Алексеевич рванул мимо беседки к кустам, крича на ходу:
- Бегите в обход! Мы зажмем его с двух сторон в клещи!
Я помчался, не разбирая дороги, прижимая к груди здоровой рукой левую, в гипсе… Трава выше пояса… вот споткнулся о кочку… березы, камыши… вязкая топь… вырвался… сухой пригорок… дальше, быстрее… кладбищенская ограда… мне навстречу несется Дмитрий Алексеевич. Он отрицательно качнул головой, мгновенье мы стояли друг против друга, задыхаясь. Потом, не сговариваясь, побежали на ту сторону, где шевелились кусты.
Наверное, целый час мы прочесывали заросли по берегам пруда, кладбище, заглянули в рощу. Безрезультатно. Наш враг, если это был действительно враг, бесследно исчез.
Немного постояли под березами, приходя в себя от бешеной гонки.
- Иван Арсеньевич, - заговорил художник, - вы видели, как кусты шевелились?
- Видел.
- Точно видели?
- Да, видел.
- Слава Богу! А то я было подумал, что у меня от ваших кошмаров начались галлюцинации. Но вообще берегите себя.
- Вы тоже. Вы же теперь мой тайный свидетель. Займемся ловушкой?
22 июля, вторник.
Благодаря стараниям Верочки в нашей больнице обо мне сложилась благородная сплетня: одинокий, всеми брошенный член Союза писателей уединяется в парке для сочинения романа. "Просто так в наши дни мужчин не бросают, - многозначительно прокомментировала эти сведения Ирина Евгеньевна. - Про что роман?" - "Про любовь", - ответила Верочка. "Пусть сочиняет, не возражаю, - вынесла резолюцию хирург. - Но помнит: на утренних и вечерних обходах присутствие строго обязательно (намек на вечер, проведенный мною на даче Черкасских, после чего в больнице случился легкий, освежающий скандал). Вообще пациент очень нервный".
Итак, пережив утренний обход и хлебнув "какавы", я надел свою колониальную рубашку и удалился в парк сочинять. Оттуда через березовую рощу вышел на шоссе и направился к станции.
Слева совхозное поле пшеницы, дрожащее марево над ним, летучие тени и веселый вороний грай - говорят, так воронье веселится к дождю. Справа березы с довольно густым подлеском боярышника, сирени, бересклета… Одним словом, если туда загнать машину, с проселка она видна не будет.
Полное безлюдье, покой и безмятежность; мысль о том, что кто-то крадется за мной в кустах, кажется нелепой. Тем не менее, дойдя до первых отрадненских домов, я свернул в переулок, постоял у колодца, покурил, понаблюдал. Мимо по шоссе прошли две женщины с бидонами, пронесся на велосипеде мальчик, прошмыгнул рыжий кот… Становилось жарко. Тенистыми, заросшими травой проулочками я добрался до станции, где взял билет до Казанского и обратно.
В железнодорожный ад раскаленного асфальта, железобетона и скрежета я окунулся как-то вдруг, без подготовки. Контрасты возбуждают, я был возбужден и нервно колготился в нервной толпе возле телефонов-автоматов. Ворвавшись наконец в кабинку-парилку, позвонил Борису… занято… Нике… занято… Я упорствовал. Первым сдался Борис.
- Узнал. Прямо родной голос. Что вы тут делаете?
- По издательским делам отпустили до завтра.
- Книжечку пробиваете?
- Роман. Про вечную любовь. Если пробью - весь гонорар вложу в машину или в драгоценности. Как вы посоветуете?
- А идите-ка вы…
- А я и иду. В милицию. Сдаваться: не справился.
- Что? Прямо сейчас?
- Нет, на днях. Вот Дмитрий Алексеевич восстановит свою "Любовь вечернюю", вернет мой блокнот с данными…
- И тут любовь! У вас, у поклонников чистой красоты, одно и то же…
- Как? Вы ничего не слышали? У Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили. Кто-то украл портрет Любови Андреевны с дочерьми, помните?
- Что? - математик долго молчал. - Эту эстетскую штучку? Что за ерунда!
- Художник убит. Работает на закате в нашей дворянской беседке над портретом. Его закаты вдохновляют…
- А зачем ему понадобился ваш блокнот?
- Не знаю. У него какая-то странная идея, он скрывает…
- Не понимаю, зачем вы ему дали свой блокнот!
- Чего это вы так разволновались? Вы вот лучше скажите мне - в последний раз спрашиваю, - на что вы истратили деньги и где провели ту ночь?
- Неужели в последний?
- Да. В следующий раз вас уже будет допрашивать следователь.
- Это наконец невыносимо! - крикнул математик и швырнул трубку.
Потом отозвался и актер:
- Иван Арсеньевич! Счастлив! Вы в Москве?
- По издательским делам отпустили до завтра.
- Ну так ко мне?
- Некогда.
- Как там наши лилии?
- Пока в полной тьме. Слышали, у Дмитрия Алексеевича мастерскую обчистили?
- Боже мой! И "Паучка" увели?
- Какого "Паучка"?
- Он для меня написал - прелесть!
- Нет, украли только "Любовь вечернюю".
- Какую?.. А-а! Жуткая история. Вам не страшно?
- Я-то что! Художник убит. Сейчас восстанавливает эту самую "Любовь" по памяти.
- Так он в Москве?
- Нет, у нас, в дворянской беседке работает на закате. Его закаты вдохновляют. А я сдаюсь, иду в милицию.
- Как? Зачем?
- Не справился.
- Не торопитесь, подумаем вместе! - Актер помолчал, потом спросил сипло (куда-то исчезла чарующая напевность): - А меня тоже будут вызывать, как вы думаете?
- А как вы думаете? (Молчание.) Николай Ильич, вы же сами пожелали присоединиться.
Опять молчание.
- Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?
- На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернет мне мой блокнот с данными.
- Вы ему отдали блокнот? Зачем?
- На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.
- Иван Арсеньевич, давайте подождем!
- Чего? Смерти свидетеля?
Итак, подозреваемые сидят по домам (ах, отрадненские закаты! Пурпур, золото, зелень и синева небес!). Пока сидят. Путь свободен! Вперед!
Я вошел в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша с любопытством изучила писательское удостоверение, вздохнула отчего-то и пропустила. Молодость вдруг нахлынула на меня ожиданием и надеждой. Какие надежды, какие ожидания? Опомнись, все ушло, разве что поймаю преступника, да и то сомнительно! Одинокий и всеми брошенный подошел я к лифту, вознесся на незабвенный девятый этаж. Аудитория 929. Вертер бросился навстречу.
- Здравствуй, Петя! Как успехи?
- Какие успехи?
- Экзамен сдал?
- А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.
- О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?
- На пять.
- Удачно. Пойдем уединимся.
Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные экзаменационные билеты.
- Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?
- Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.
- Когда?
- После того четверга, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и ее родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: "Алло!" Кто-то спрашивает: "Это Петя?"
- Кто спрашивает?
- Черт его знает! Тихо-тихо, почти шепотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: "Петя". И он заявляет: "Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?" Я говорю: "Ничего". А он опять: "Расскажи, что ты видел и слышал, - так будет для тебя спокойнее". Представляете?
- А ты?
- А что я? Я сказал: "На крыльце посидел в тенечке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю", - и повесил трубку.
- Молодец. Глядишь, с тобой еще можно будет пойти в разведку.
- Лучше не надо. Что мне теперь делать?
- Тебе - ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберемся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актер: роскошный бас, редчайший… Ну?
- Так ведь шепот же!
- Голос-то хоть мужской?
- Наверное… Не знаю!
- Попробуем с другого конца. Твой новый телефон знали только Анюта и я. Дмитрию Алексеевичу я его продиктовал в субботу, а тебе звонили в пятницу…
- Да телефон я сам, дурак, дал.
- Кому?
- Актеру. Он спросил - я дал.
- При каких обстоятельствах?
- Когда мы яму закапывали… так тошно было. Я сказал, чтоб отвлечься, что я его по "Смерти в лицо" помню.
- Что такое "Смерть в лицо"?
- Фильм. Не видели?
- Нет.
- Боевик. Ничего. А он говорит, что сейчас в новом каком-то снимается. "Не хотите поприсутствовать?" Ну, интересно, конечно. И дал ему телефон.
- Кто еще слышал номер телефона?
- Все, кроме вас, могли слышать. Вы как раз дом осматривали.
- Петя, я ведь русским языком тогда сказал, что среди нас - убийца!
- Это убийца мне звонил?
- А кому еще ты нужен?.. Ладно, я тоже хорош, не сумел тебя прикрыть. Вообще-то я уверен, что никто тебя не тронет: нет смысла, и все же… Вот опять ты влез - и все идет насмарку!
- Иван Арсеньевич, - мужественно возразил Вертер, - не меняйте никаких планов из-за меня. Я продержусь. Постараюсь не оставаться один. Сейчас с ребятами на теннис, потом в бассейн, потом…
- Да, сегодня будь на людях, но вообще придется снять напряжение.
- А как?
- Василий Васильевич, бухгалтер наш, за меня сильно переживает. Он предложил пустить слух, что мои соседи по палате полностью в курсе и молчать не будут. Четверо тайных свидетелей, не считая меня, - какая уж тут тайна.
- А почему четверо? Я, бухгалтер и Игорь.
- И Дмитрий Алексеевич. Петя, ты видел в его мастерской портрет Любови Андреевны с дочерьми?
- Конечно. Я ж ему позировал три года назад. Портрет висит на самом видном месте, между окнами.
- Висел. Ты его рассматривал в деталях?
- Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… прямо бросается в глаза… неприятно.
- Портрет исчез в ту же ночь, когда тебе звонили.
- Ничего себе! А зачем он убийце?
- Дмитрию Алексеевичу тоже звонили той ночью, но просто молчали в трубку. Это-то и странно… если б его приняли за тайного свидетеля, как тебя, то принялись бы расспрашивать. Слушай, этот голос звучал угрожающе?
- Совсем нет. Меня как будто просили рассказать, просили как-то устало, почти безнадежно.
- Удивительно! Что же нужно убийце? Я его не понимаю… Как он сказал: "Что ты видел три года…"
- "И слышал".
- "И слышал". Интересно. Ты ведь ничего не слышал?
- Ничего.