– Принес? – спросил Вилюйский, вытирая жирные губы краем скатерти.
– А то как же… – сверкнул Капитон белыми, как фарфор, зубами.
– Давай, – протянул волосатую лапищу Вилюйский.
– Товар в лучшем виде, – вытащил из кармана полушубка небольшой сверток Капитон, но отдавать не спешил. – Как договорились…
Вилюйский понял. Побагровел, сжал кулаки, хмурясь. Капитон спокойно и выжидающе смотрел своими светлыми, льдистыми глазами на купца, взвешивая в руке сверток.
– Смел, стервец… – наконец пробормотал Вилюйский и покривил губы в улыбке. – С кем шутки играешь? Покажь…
Капитон развернул тряпицу, показал издали брусок темного мыла, на котором были ясно видны отпечатки ключей.
– Добро… – Вилюйский достал из портмоне несколько крупных ассигнаций, небрежно швырнул их Капитону. Тот отрицательно покачал головой.
– Мало?! – вызверился купец.
– Этими бумажками теперь можно комнаты оклеивать вместо обоев. Или подаяние нищим, на паперти…
– Так ведь… "катеньки"! – со зла дернул себя за бороду Вилюйский. – Чаво тебе ишшо?!
– Золотом, – коротко и решительно ответил Капитон.
– А енто не хошь?! – показал ему кукиш Вилюйский.
– Ишь ты, мудрагель. Зо-ло-том… – перекривил Капитона. – Вот те добавка, – положил на стол перед Капитаном еще несколько кредитных билетов с изображением императрицы Екатерины II, – и катись…
– Нет, – возразил Капитон, поднимаясь.
– Ты… ты что?! – надвинулся на него глыбой купец. – Да ты… ты знаешь, чаво я с тобой?..
– Ну-ну, господин Вилюйский… – с силой отстранил его руку Капитон. – Товар мой – я хозяин. Если моя цена вас не устраивает, разрешите откланяться.
Вилюйский смерил его с ног до головы бешеным взглядом, но тут же поостыл: уж больно крепок телом и смел был кучер княгини Сасс-Тисовской; да и не в интересах купца заводить свару – дело-то тайное…
– Хрен с тобой… – наконец недовольно буркнул Вилюйский. – Будь по-твоему. Только смотри не брякни где… Голову отверну…
– Само собой…
Вилюйский вышел из горницы и вскоре вернулся с кошельком, в котором звенели золотые монеты.
Капитон тщательно пересчитал их, спрятал кошелек за пазуху и отдал Вилюйскому брусок с оттисками ключей.
– Всего вам… – вежливо склонил голову, напялил шапку и не спеша пошел к выходу.
Вилюйский посмотрел ему вслед с невольным восхищением: он уважал в людях цепкость житейскую и холодный, трезвый расчет. "Взять бы его приказчиком… – подумал.
– Хорош гусь… Да бог его знает, как оно теперь все обернется. Впору дело сворачивать. Временное правительство… Туды его в заслонку!".
Вилюйскому не давал покоя перстень с "Магистром", который принадлежал Сасс-Тисовской. Чтобы заполучить его, купец испробовал все: и лесть, и увещевания, и коленопреклоненные просьбы, и наемных людишек, которым кровь людскую пустить, что комара прихлопнуть… И безрезультатно – драгоценный камень по-прежнему был для него недосягаем.
Тогда купец сошелся с кучером княгини Капитоном Мызгаевым, который и добыл ему оттиски ключей от черного хода, спальни княгини и шкафа-сейфа. Оставалось лишь изготовить отмычки и проверить содержимое шкафа.
Но возвратимся к Капитону, который покинул дом Вилюйского с приятной тяжестью за пазухой, под ремнем, где покоился кошелек с золотыми червонцами. Он шел по улицам, углубившись в свои мысли, не выбирая дороги, шлепал по мокрому снежному месиву, местами едва не набирая за голенища.
Капитон был в смятении: княгиня уже собрала свои пожитки и ожидала только окончательного выздоровления сына, чтобы уехать в Швейцарию. А как же он? Что будет теперь с ним? На какие средства жить? Где искать работу? Да и какую работу – всю свою сознательную жизнь Капитон был в услужении у господ, и, конечно же, никаким ремеслам его не обучали.
Будущее казалось ему страшным, темным, как болотный омут, куда нечаянно угодил мальцом: ни крова над головой, ни родни, которая приютила бы его (родители померли от тифа, когда Капитону исполнилось двенадцать лет; а младшая сестра тоже была в услужении у престарелого генерала). Конечно, Капитон скопил небольшую сумму. Хотя княгиня особой щедростью не отличалась, он, прожив столько лет среди господ, кое-чему у них научился. Немало вещей из обширного гардероба княгини и ее сыновей уплывало через руки Капитона знакомому старьевщику. Сбывал он не только носильные вещи, а и все, что под руку попадало – будь то колесо от тарантаса или окорок.
Капитон давно хотел завести свое дело, верное, денежное дело – ямщицкий извоз с трактиром и спальными комнатами. Предложение Вилюйского пришлось кстати; и Капитон не продешевил, что принесло ему удовлетворение. И все же по нынешним меркам, этого мало. Ох мало…
Капитон сунул руку в карман, нащупал сверток, в котором лежал точно такой же брусок мыла с оттисками ключей, как и тот, который он передал Вилюйскому. (Спасибо Софке, выручила – ее работа; "Женюсь, ей-ей! – подумал с благодарностью. – Как дело спроворю, так и…").
И свернул в переулок, где жил знакомый ремесленник. "Накося, выкуси… – пробормотал, вспомнив купца. – Нашел юродивого… Как бы не так. Вот паук! У самого мошна трещит по швам от денег, а все мало…" – озлился неожиданно, словно Вилюйский собирался покуситься на его личное добро.
Толкнул с силой дверь убогого домишки с кованым петушком-флюгером на коньке крыши все еще во власти дурного, до злой дрожи в руках, настроения, и ступил в чадный полумрак – где-то за липкой перегородкой гудела паяльная лампа…
14. АЛЬБОМ АЛИФАНОВОЙ
Дубравин решил навестить Алифанову. После похорон она в театре не появлялась: родные актрисы сообщили режиссеру, что у нее высокая температура.
Алифанова встретила Дубравина как доброго приятеля. Одетая в длинный махровый халат, с завязанным пуховым платком горлом, она была похожа на большого пингвиненка.
– Не могу ни читать, ни смотреть телевизор – глаза болят, – пожаловалась Алифанова майору, усаживая его в кресло рядом с пианино.
– Сколько?.. – кивнул он на градусник, который лежал на столе возле лекарства.
– С утра было тридцать восемь и пять… – Алифанова говорила тихо. – Ангина… – показала на горло. – Никогда не было…
– Извините, я, похоже, некстати. Хотел кое-что спросить, да, видно, придется в другой раз…
– Сидите, сидите… – остановила его актриса. – Если, конечно, не боитесь заболеть…
– Ирина Викторовна, я хотел бы расспросить вас об Артуре Тихове. А то в первую встречу – помните? – вы о нем упомянули вскользь и вовсе не в связи с Ольховской, которая все же имела к нему некоторое отношение. Не говоря уже о Новосад.
– Да… – при упоминании имени погибшей подруги Алифанова низко склонила голову и украдкой смахнула слезу. – Что вас интересует?
– Все о Тихове. Все, что вам известно. В частности, о его отношении к Ольховской, а также о взаимоотношениях Ариадны Эрнестовны и Новосад.
– Тогда я просто не хотела касаться этой темы… Да и сейчас мне как-то не по себе – все так сложно, запутанно. Вправе ли я говорить об этом, не знаю…
– Поверьте, спрашиваю вас отнюдь не из праздного любопытства.
– Я вас понимаю… Видите ли, из-за Артура между Адой и Валей всегда была какая-то натянутость. Подружки близкие, закадычные – и все же… Мне почему-то кажется, что Ада до сих пор неравнодушна к Артуру, хотя, выйдя замуж за Владислава, она стала относиться к Тихову внешне довольно прохладно.
– Что не помешало Ольховской после развода с мужем встречаться с Тиховым… ну, скажем, в интимной обстановке…
– Вы об этом знали… или догадались? – удивилась Алифанова.
– Вот уж меньше всего я похож на ясновидца, – улыбнувшись, уклонился от прямого ответа Дубравин.
– Да, они встречались… Однажды мне понадобилось что-то взять у Ады, и когда я приехала без предупреждения к ней домой, то встретила у двери ее квартиры Артура – он уже уходил. Они смутились, Ада даже стала немного раздражена, но потом все как-то забылось, а я ни о чем ее не спрашивала – это их личное дело. Вале об этом я тоже не сказала, зачем?
– А вы не припомните, когда это было?
– Почему же… – Алифанова назвала число и месяц.
– Скажите, а как вам Артур?
– Нравится или нет? Нравится. Очень. Если честно – только между нами, ладно? – я была в него влюблена. Еще в училище. Даже сейчас к нему неравнодушна…
– Немудрено, парень он видный… – Дубравин мельком посмотрел на свои часы.
– Хотите, я вам покажу альбом, где вся наша училищная группа? – подхватилась Алифанова, заметив взгляд майора, ей, видно, очень не хотелось так быстро отпускать Дубравина.
– Покажите… – Времени было в обрез, но майору почему-то захотелось сделать хоть что-нибудь приятное для этой девушки.
– Вот, смотрите… – листала альбом Алифанова. – Это я, правда, смешная? Кнопка. Валя… Ариадна… Теперь, мне кажется, она стала еще красивее. Артур…
– А здесь кто? – показал Дубравин на большую фотографию, где на тисненном картоне в живописных позах расположились какие-то парни.
– Ой! – прыснула в кулачок Алифанова. – И это спрашивает сыщик. Здесь все девушки нашей группы. Только загримированные под мужчин. Вот я… Это Валя с Адой.
– Ну и ну… – покачал головой Дубравин. – Здорово. Невозможно узнать…
От Алифановой майор отправился в театр. Шел пешком, благо здание театра располагалось неподалеку. Ощущая удовлетворенность от встречи с Алифановой, Дубравин, вышагивая по уже очищенным от снега тротуарам, мучительно пытался отыскать в уголках памяти нечто очень важное, упущенное им в разговоре с актрисой, какой-то мимолетный всплекс, искру, которой так и не суждено было на этот раз зажечь воображение…
Ольховская находилась в своей грим-уборной. Майор постучал.
– Открыто! – бросила она, не оборачиваясь; высунув кончик языка от усердия, актриса кроила большими портняжными ножницами белоснежную ткань, прошитую золоченой нитью.
Увидев Дубравина, она немного смутилась и принялась торопливо собирать лоскуты ткани в картонную коробку.
– Помешал? – спросил майор.
– Нет, нет, что вы… Выпала свободная минута, вот я тут и мастерю…
– Ариадна Эрнестовна, я много времени у вас не отниму. Минут десять, не более.
– Пожалуйста. У меня есть еще где-то с полчаса.
– Вот и отлично… – Дубравин немного помолчал, собираясь с мыслями, а затем, остро взглянув на актрису, сказал с укоризной: – А ведь вы, Ариадна Эрнестовна, к сожалению, не были со мной откровенны.
– Не помню. Возможно. Что вы конкретно имеете в виду?
– Артура Тихова.
– Не понимаю…
– Допустим. Тогда я спрошу у вас прямо: он приходил к вам после того, как вы развелись с мужем? А если приходил, то зачем?
– Вон вы про что… – видно было, что Ольховская колеблется. – Странный вопрос… – с нервным смешком она поправила прическу. – Для женщины… Но я вам отвечу. Я любила Артура. Да, любила! Теперь я, конечно, на Валентину не в обиде. Но тогда… И все это время… Я долго считала ее виновницей всех моих семейных неурядиц. Пожалуй, до недавнего времени… Выйди я замуж за Артура, возможно, все сложилось бы по-другому. Но, увы, прошлого не вернешь… И когда Артур снова пришел ко мне и стал просить моей руки, я, признаюсь, растерялась. Просто не могла себе представить нечто подобное.
– И что же?
– Отказала. Он тогда очень расстроился, и все же своих надежд не оставил… Артур приходил ко мне еще несколько раз с таким же предложением, убеждал, просил, молил, наконец… изменить свое решение… В конце концов я поговорила с ним в резких тонах. С тех пор его посещения прекратились.
– Новосад об этом знала?
– Что вы! Конечно, нет. Я бы и сама не сказала, даже не попроси меня Артур.
– Он после объяснений в любви к вам просил?..
– Удивлены? – горькая складка перечеркнула переносицу актрисы. – Такова, увы, сущность человека – хорош журавль в небе, да как бы не упустить синицу из рук…
– Ну что же, спасибо вам за откровенность. До свидания, Ариадна Эрнестовна…
Дубравин откланялся. Ольховская уселась возле трюмо, и, хмурясь, долго всматривалась в свое отражение. Затем, грустно вздохнув, быстро провела по лицу пуховкой и поспешила на сцену – начиналась очередная репетиция.
15. СТАРЫЙ СЛЕД
Белейко возвратился из Гловска на сутки позже срока командировки. Он выглядел уставшим, но довольным. Пожав руку Дубравину, молча с многозначительным видом положил на стол перед другом папку с бумагами.
Несколько листков в папке были ксерокопиями архивных документов, и Дубравин набросился на них, как истомленный жаждой путник на чудом найденный родник. Читал долго – уж больно непривычен был для его глаз старинный шрифт.
Наконец Дубравин откинулся на спинку стула и, полуприкрыв веки, задумался. Белейко с любопытством наблюдал за ним.
– Рассказывай, – потребовал через некоторое время майор, повернувшись к старшему лейтенанту.
– В Гловске мне удалось разыскать двух старожилов, которые помнят события семнадцатого года. Но от них я узнал не много полезного для нас. Пришлось ехать в областной центр – архив лет десять назад перевели туда. Надежд, конечно, у меня было мало… Но тут мне, прямо скажем, повезло. Как рассказали сотрудники архива, в первые дни войны, в начале августа сорок первого года, Гловск бомбила фашистская авиация, и бомба небольшого веса угодила прямо в здание архива, который располагался в купеческом особняке. Дом был разрушен, и его развалины простояли до сорок четвертого года, пока не начались восстановительные работы. Тут-то и оказалось, что под обломками стен покоились подвальные помещения, в которых хранились документы дореволюционные и времен гражданской войны. Среди них были и эти полицейские протоколы.
– Значит, Софья Леопольдовна, бабушка Ольховской, была в горничных у Сасс-Тисовской… Но каким образом у нее оказался подлинный "Магистр"? И кто его подменил?
– Загадка…
– И наконец, Капитон Мызгаев. Личность весьма примечательная, если судить по этим бумагам. Где он теперь? Жив ли?
– А ты не предполагаешь, что…
– Мызгаев в нашем городе, – подхватил майор. – Интересная мысль… Но это нам проверить недолго, – и Дубравин поднял телефонную трубку…
– Ну? – не терпепось Бепейко.
Дубравин был взволнован; его глаза щурились, в глубине зрачков искрились веселые огоньки.
– Здесь он, Бронек, здесь! Но – жил.
– Не понял.
– Капитон Иванович Мызгаев помер осенью этого года.
– Родственники?
– А вот это нам предстоит выяснить. И не только это.
– Моя задача?
– Подними всю документацию, которая касается Мызгаева. Я займусь родственниками. – Дубравин посмотрел на часы. – Сегодня уже поздно, есть другие дела, а завтра мне нужно в обязательном порядке увидеться с Ольховской.
Утром следующего дня майор позвонил актрисе. Она еще спала, и вряд ли его звонок доставил ей большое удовольствие. Но своего раздражения Ольховская не высказала и любезно согласилась принять его немедленно. А на подобную просьбу у Дубравина уже были основания: вчера ни он, ни Белейко времени не теряли…
Когда Дубравин зашел к Ольховской, глаза у актрисы были еще сонными, но кое-какой порядок в квартире она уже успела навести.
– Ариадна Эрнестовна, вы уже простите меня и за этот ранний визит, и за то, что я сейчас напомню вам не очень приятный момент вашей жизни… – Майор сделал виноватое лицо. – Мне хотелось бы знать обстоятельства смерти вашей бабушки.
Ольховскую его вопрос не удивил: за время следствия она уже привыкла к неожиданным и необъяснимым, на ее взгляд, поворотам в беседах с Дубравиным. Актриса рассказала. Майор все записал на магнитную ленту портативного диктофона.
– Вы говорите, паралич…
– Я до сих пор не могу понять, что за причина такой страшной и внезапной кончины. Бабушка, несмотря на преклонный возраст, отличалась довольно неплохим здоровьем. И в тот вечер, провожая меня в театр, на премьеру спектакля, была веселая, бодрая, обещала помолиться за мой успех…
– Вы упомянули, что, умирая, она пыталась что-то сказать. Не припомните, случаем?
– Вряд ли… – после некоторого раздумья ответила Ольховская… Что-то не очень связное…
– И все же попробуйте. У вас ведь отличная память, – мимоходом польстил Дубравин.
Актриса задумалась. Майор терпеливо ждал. Наконец Ольховская провела ладонью по своим глазам, как бы отбрасывая невидимую пелену.
– Мне кажется… Или я ослышалась… Она пыталась выговорить какое-то имя. По-моему, Капитон…
– Как… вы сказали? – Дубравин даже привстал.
– Точно, Капитон, – уже уверенно продолжала актриса. – Я еще потом, в суматохе подготовки к похоронам, мельком подумала: кто бы это мог быть? Ведь среди наших родственников и знакомых нет человека с таким именем.
– Нет, говорите? Возможно… – Глаза майора лихорадочно блестели. – А от Софьи Леопольдовны не остались какие-нибудь бумаги? Переписка, может, дневники…
– Что-то есть… – Ольховская поднялась и вынула из ящика буфета небольшой пакет, завернутый в газету. – Вот. У меня как-то руки не дошли разобраться во всем этом…
– С вашего разрешения, я посмотрю.
– Конечно. Пожалуйста…
Вырезки из журналов, некоторые – еще из дореволюционных, несколько писем, судя по почерку и фразам, выхваченным Дубравиным мимолетом из текста, от подруг Софьи Леопольдовны, открытки, тонкая книжица с листочками сусального золота, порядком потрепанный поминальник с записями химическим карандашом, засушенная веточка бессмертника… И фотографии в конверте из рыжей плотной бумаги. Их было немного, чуть больше десятка. Почти все старинные, на толстом, от времени ломком картоне, некоторые с золотым тиснением по обрезу.
Рассыпав их веером по столу, майор почувствовал, как вдруг пересохло во рту: как же он сразу не догадался?!
Взяв одну из фотографий с овальной рамкой штемпеля и тиснеными золотыми буквами внутри "Фото Бр. Наконеч-никовы", Дубравин обратился к Ольховской:
– Мне бы хотелось захватить ее с собой. Я вам верну эту фотографию. Думаю, что в скором времени она обязательно будет у вас.
– Не возражаю… – видно было, что актрису снедает любопытство, но от расспросов она удержалась.
Обратно в управление майор, махнув рукой на свои финансовые затруднения, ехал на такси. Зайдя в кабинет, он молча бросил на стол перед Белейко фотографию и принялся яростно терзать телефон.
– Черт знает что! – ворчал раздраженно, когда в очередной раз срывался набор. – Работнички… Телефон починить не могут…
– Женя, да ведь это… – у Белейко не хватило духу закончить фразу, он только тыкал пальцем в изображение на снимке молодого человека, рядом с которым стояла светловолосая девушка с зонтиком в руках.
– Именно… Алло, алло! Это ресторан мотеля? Пригласите к телефону Ольховского. Да, музыкант. Что? Должен быть. Ах, вам некогда. Девушка, я из уголовного розыска. Майор Дубравин. Да… Нет, это срочно!
Ожидая у телефона, пока позовут Ольховского, майор с благодарностью вспомнил Алифанову и ее альбом – догадка, которая тогда зародилась в тайниках подсознания, теперь обрела вполне конкретные очертания…