Искренне ваш Джордж Смит.
Эмили и Энн уставились на меня в изумлении. Я вскричала:
- Энн, мой издатель считает твою книгу моей! Он утверждает, что я его обманула!
- Тут какая-то ошибка, - нерешительно сказала Энн. - Мой издатель знает, что Эктон Белл и Каррер Белл - два разных лица. Конечно же, мистер Ньюби не стал бы утверждать обратного.
- Но он это сделал, - сказала я, протягивая бумагу, приложенную к письму Джорджа Смита. - Это отрывок из письма мистера Ньюби американскому издателю. "Насколько я могу судить, "Джейн Эйр", "Грозовой перевал", "Агнес Грей" и "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла" - произведения одного писателя".
Эмили, нахмурясь, покачала головой. Энн с растерянным видом пробормотала:
- Не могу поверить, что мистер Ньюби сознательно представил меня столь неверно.
- А я могу, - сказала я. - Потому что он уже скверно обошелся с вами обеими. Вспомните, что расходы за издание "Агнес Грей" и "Грозового перевала" он возложил на вас. Затем он задерживал публикацию ваших книг. И он все еще не выслал вам ваши гонорары. Мистер Ньюби бессовестный человек и наживы ради ни перед чем не остановится.
- И использует для этого успех Каррера Белла, - сказала Эмили. Ее большие светозарные глаза, магическое сочетание огня и океана, изменяли свой цвет согласно с ее настроениями. И теперь от гнева потемнели до синевы грифельной доски. - Он старается возвысить малоизвестных авторов, объединив их со знаменитыми.
Я вздрогнула. Эмили всегда ограничивалась лишь несколькими словами, и они часто бывали чересчур прямолинейными. Разные степени успеха, выпавшего Карреру, Эктону и Эллису Беллам, были болезненной темой, касаться которой мы старательно избегали. Хотя Эмили и Энн были искренне рады моей удаче, я знала, что будь положение обратным, я бы завидовала им, несмотря на нашу любовь друг к другу. И еще я знала, как сильно они должны переживать тон рецензий на их книги.
"Среди персонажей нет ни единого, который не был бы абсолютно омерзительным или вызывающим глубокое презрение" - так "Атлас" отозвался о "Грозовом перевале". Судьба "Агнес Грей" была не лучше. "Книга не производит тяжелого впечатления, можно даже счесть, что она не оставляет никакого впечатления". Хуже того - и Эмили, и Энн получили болезненный удар от сравнения со мной, когда "Атенеум" отозвался о "Джейн Эйр", "Грозовом перевале" и "Агнес Грей" следующим образом: "Все три могут быть творением одной руки, но вышедшее первым остается лучшим".
Как я сожалела, что мое произведение отделило меня от сестер! Лишь бы нынешнее письмо не нарушило нашу гармонию еще больше.
- Милая Шарлотта, мне так жаль, что моя книга поставила под угрозу твою репутацию, - сказала Энн.
Она всегда была излишне готова брать любую вину на себя и тем сохранять мир.
- Вина всецело лежит на мистере Ньюби, - сказала я. - И, боюсь, он поставил под угрозу не только мою репутацию. - Я расхаживала по двору, снедаемая тревогой. - Я плохо разбираюсь в законах, но достаточно, чтобы понять, что дело выглядит так, будто я нарушила закон! - С ужасом я вообразила, как в наш дом врывается полиция, меня арестовывают и бросают в тюрьму. - Что мне делать?
- Напиши мистеру Смиту. Объясни ему, что Каррер Белл, Эктон Белл и Эллис Белл - три разных лица, и всякий, кто утверждает противное, - лжец, - сказала Эмили.
- Но я уже говорила ему это, когда критики подняли вопрос о наших личностях, - напомнила я ей. - Если он усомнился во мне сейчас, разве еще одно письмо сможет переубедить его?
- Может быть, мне потребовать, чтобы мистер Ньюби все исправил? - предложила Энн.
- С какой стати он тебя послушается и признается в своей неправоте? - сказала я, отбрасывая самую мысль, что кроткая Энн сумеет заставить кого-либо сделать что-либо. Я остановилась и повернулась к моим сестрам: - Единственный выход: отказаться от псевдонимов и открыть, кто мы на самом деле.
Энн испуганно ахнула.
- Нет! - вскричала Эмили. Гнев загрубил ее обычно негромкий мелодичный голос, а ее глаза потемнели до серо-зеленой бурности океана. - Когда ты предложила, чтобы мы послали наши произведения издателям, мы все согласились, что всегда будем пользоваться только псевдонимами.
Мы с Энн взяли псевдонимы, так как любили секреты, и подумали, что мужские имена обеспечат нам более благоприятный прием, Эмили же стремилась избежать любой известности. Ни мои сестры, ни я серьезно не соприкасались с каким бы то ни было обществом, но Эмили была самой замкнутой из нас. Она была подобна дикому зверьку и чувствовала себя счастливее всего, когда бродила по верескам одна. Она умоляюще взглянула на Энн, и та подошла к ней поближе.
- Милая Шарлотта, - сказала Энн, - я знаю, твое положение очень серьезно, но, конечно же, должен быть выход, который не потребует от нас признания, кто мы такие.
Энн всегда принимала сторону Эмили, так как между ними была особая близость, исключавшая кого-либо еще. Они были подобны близнецам с одним сердцем на двоих. Знакомый спазм зависти пронизал меня, ведь Эмили была и моей любимой сестрой.
- Но иного выхода нет, - настаивала я. - Даже если мне удастся убедить мистера Смита, что "Незнакомку из Уайлдфелл-Холла" написала не я, такие проблемы будут возникать до тех пор, пока будет оставаться тайной, кто такие Эктон, Эллис и Каррер Беллы. Люди будут всегда путать нас.
- И пусть, - сказала Эмили, вскидывая голову. Ее волосы развевались на ветру, и, стоя спиной к облачному небу и необъятным верескам, она выглядела неукротимой силой природы. - Мне все равно.
- Ну а мне не все равно, - сказала я. Хотя независимый дух Эмили восхищал меня, и мне было тяжко причинять ей боль, мной внезапно овладело жгучее нетерпение избавиться от псевдонима, который окутывал меня будто душный саван. - Мы должны наконец открыть мистеру Смиту и всем остальным, кто мы.
- Но… - Энн заломила руки. - Если мистер Смит не верит, что есть три автора с фамилией Белл, почему он поверит тебе, когда ты напишешь ему, что авторы эти - три мисс Бронте?
- Вероятно, он не поверит, - сказала я, ободренная мыслью, что Энн разделяет мое желание быть признанной. - Поэтому я предлагаю, чтобы мы поехали в Лондон. Пусть мистер Смит увидит нас собственными глазами.
Пока я произносила эти слова, сердце в груди у меня трепетало будто крылышки: мир моих грез внезапно оказался достижимым.
- Лондон! - сказала Эмили так, словно я предложила нам отправиться в преисподнюю. Краски схлынули с ее лица, и она попятилась от меня. - Я не поеду. Я не могу!
Тут я должна добавить еще несколько штрихов к моему портрету Эмили. Почти всю свою жизнь она провела в Хоуорте. Всякий раз, ненадолго его покинув, она никла и чахла, как растение, вырванное из родной почвы. Она боялась незнакомых людей и толп и ненавидела грязные шумные города. Я ощутила себя жестокой эгоисткой, настаивая на поездке в Лондон, однако твердо решила, что мы поедем.
- Право же, Эмили, - сказала я, - ничего страшного тут нет. Нам не нужно будет оставаться там долго, и мы никому не откроемся, кроме "Смита, Элдера и Компании".
- Нет! - Эмили отпрянула к дому и прижалась к кирпичной стене, более похожая на перепуганного ребенка, чем на тридцатилетнюю женщину, которой была тогда.
Энн осторожно спросила:
- Когда мы отправимся?
- Сегодня, - сказала я. - Мне необходимо восстановить мои отношения со "Смитом, Элдером и Компанией", и как можно быстрее.
- Энн! Ты тоже хочешь поехать? - Эмили неверяще смотрела на Энн. - Хочешь нарушить свое обещание мне?
- Нет-нет, - поспешила сказать Энн: - Просто я думаю, что нам следует поступить правильно, и Шарлотте, наверное, виднее… - Она поникла под взглядом, полным обиды и возмущения, который обратила на нее Эмили, а затем обернулась ко мне: - Но мы ведь не можем явиться в "Смит, Элдер и Компанию" без предупреждения. Что о нас подумают?
Моя решимость поколебалась. Никто из нас не обладал красотой, которая располагала бы к нам, а себя я считала самой некрасивой - такая я маленькая, худая, с головой слишком большой для моего тела, с неправильными чертами землисто-бледного лица. К тому же мой план выглядел вызывающе дерзким, преступающим приличия, которые требовали от женского пола скромности. Но я подавила тщеславие и страх перед осуждением общества. Я вновь обрела твердую решимость.
- "Смит, Элдер и Компания" вряд ли могут подумать о нас хуже, чем думают сейчас, - сказала я. - Мы должны нарушить приличия в малом ради большего блага.
- Ну, я не поеду, - сказала Эмили. Она тяжело дышала. И ее пальцы мяли скрещенные на груди руки. - Это не мое затруднение. Претензии мистера Смита касаются только тебя и Энн. Я не сделала ничего, что требовало бы раскрыть мой псевдоним. И я запрещаю тебе говорить что-либо кому-либо про меня!
Было ясно, что Эмили не переубедить.
- Очень хорошо, можешь остаться дома, - сказала я неохотно. - Твоего псевдонима я не раскрою. Полагаю, нас двоих будет достаточно, чтобы доказать мистеру Смиту, что мы разные авторы… если ты поедешь со мной, Энн?
Кусая губы, Энн переводила взгляд с меня на Эмили, разрываясь между чувством долга по отношению ко мне и своей верностью той, кого любила больше всех. Когда я стала няней, учительницей и требовательной воспитательницей моих младших сестер и брата после смерти нашей матери и старших сестер - так давно это было! - только Энн никогда меня не ослушивалась. Она кротко сопровождала меня в школу, где я была учительницей, и усердно занималась, так как понимала, что ее учение оплачивается из моего жалованья. Я знала, что она все еще чувствует себя моей должницей.
- Энн! - умоляла Эмили.
У Энн вырвался легкий вздох. Склонив голову, она прошептала:
- Нам надо получить разрешение папы.
Эмили застыла в молчании поражения. Ее глаза сверкали яростью и болью из-за предательства Энн. С воплем отчаяния она отвернулась от нас и побежала к верескам со стремительной грацией вспугнутой лани. Мы с Энн молча смотрели, как она скрывается из вида, а затем, не глядя друг на друга, вошли в дом.
Папа писал проповедь у себя в кабинете. Когда я рассказала ему про письмо Джорджа Смита и наше решение все разъяснить, он сказал:
- Разумеется, вы должны оберечь свою честь, и ваше решение представляется единственным выходом.
Хотя я всегда признаю его отцовскую власть, его благородное сердце предпочитает ни в чем мне не отказывать. Он продолжал:
- Однако мысль о вашей поездке за двести миль в Лондон меня тревожит. Время сейчас неспокойное.
В том году Европа билась в конвульсиях революций. Во Франции радикалы восстали против продажного и тиранического режима; забастовки, уличные беспорядки и бои сотрясали Париж; король отрекся от престола и отправился в изгнание. В Германии чернь дралась на улицах Берлина с армией. Итальянские государства восстали против австрийского правления; в Вене габсбургская монархия обрушилась на собственных граждан, когда они потребовали социальных реформ. В Британии ирландские националисты взбунтовались против английского господства, а по всей Англии радикалы-чартисты устраивали массовые демонстрации. Их требования права голоса для всех мужчин и равного представительства в парламенте провоцировали страшные беспорядки. Королева Виктория бежала из Лондона. Тем не менее мне и в голову не приходило, что все эти события имеют какое-то отношение ко мне. Они выглядели мелкими беспорядками в дальних странах.
- Сейчас стало много спокойнее, папа, - сказала я. - Нам с Энн ничего не угрожает.
- Эмили не хочет поехать?
- Нет, папа. - Меня пронзило чувство вины.
Папа сказал с неохотой:
- Мне следует поехать с тобой и Энн.
- Ах, нет, папа, - сказала я, - вы не должны рисковать своим здоровьем. - Он был подвержен тяжелым простудам, а кроме того, я страстно хотела, чтобы мы поехали одни. - Мы отлично справимся. Я уже бывала в Лондоне и знаю город.
- Ну хорошо, - сказал папа с видимым облегчением. - Но будьте осторожны.
- Обязательно, папа. - Я поколебалась, затем спросила: - Можно мы задержимся на несколько дней осмотреть достопримечательности?
После нескольких возражений папа дал согласие. Вне себя от радости я поспешила увести Энн наверх, и мы начали торопливо собираться в дорогу. Я укладывала одежду в кофр, как вдруг заметила, что Энн стоит у окна спальни. Снаружи, будто пустынное море, простирались вереска.
- Она поймет, что у нас не было выбора. Она простит нас, - попыталась я уверить Энн и себя.
Энн смигнула слезы. Меня вновь пронзило чувство вины, но я опять принялась укладывать одежду. Будущее звало вперед.
Теперь, в поздний час, когда свечи догорают, я задумываюсь: поехала бы я в Лондон, если бы знала, что делаю первый шаг навстречу человеку, который был воплощением зла и безумия? Поехала бы я, зная, какие наслаждения и боль, надежды и отчаяние, ужас и триумф выпадут мне? Но так или иначе, я поехала, и, возможно, когда я завершу запись своей истории, то узнаю, радуюсь ли я или сожалею.
2
Однажды, во время поездки на Континент, я увидела средневековый гобелен с изображением повседневной жизни старинного города. Вельможи и дамы прогуливались у замка; купцы торговали на улице; крестьяне трудились в полях, а охотники скакали верхом по лесу, и паломники входили в храм. Каждая крохотная фигурка предавалась собственному занятию, будто ничего не ведая о тех, кому были отданы другие части гобелена - и тем не менее их всех объединяла его ткань. Меня поразило сходство этого гобелена с моей собственной историей. Утром, когда я получила письмо Джорджа Смита, я ничего не знала о событиях, происходивших на расстоянии сотни миль от меня, или о людях, чьи жизни вскоре переплетутся с моей собственной.
Бирмингем - большой промышленный город к югу от Хоуорта; в моем описании я использую краткий рассказ о нем моей сестры Энн, близко узнавшей некоторых его обитателей, а также его окрестности. В квартале, известном как Оружейный, есть двор, замкнутый между зданиями Ружейного завода Локка. Визг пил, удары молотов и скрежет металла на точильных камнях доносились из соседних мастерских. Дым кузниц чернил небо. По городу разносился "Бирмингемский грохот" непрерывных ружейных залпов с площадки проверки готовых изделий. В этот день заводские рабочие собрались во дворе вокруг Джозефа Локка, владельца завода.
- Я прервал вашу работу ради важного сообщения, - сказал Локк. - Как вам известно, Ружейный завод Локка имеет долгую и славную историю. Мои предки вооружали войска короля Вильгельма против французского Людовика Четырнадцатого.
Портрет, висящий в гостиной его дома, запечатлел Джозефа Локка как крепкого мужчину с резкими чертами лица и проницательными голубыми глазами. Он выглядит преуспевающим негоциантом и видным лицом города. Что до его мыслей, когда он произносил эти слова, мне придется вступить в область предположений. Мне мнится, что им владело жуткое ощущение, будто он разделился надвое: на оболочку Джона Локка и на гнусного негодяя, укрывшегося в ней и раздираемого сознанием своей вины.
- Мой отец, да покоится он с миром, поставлял оружие для войн с Наполеоном и для африканской торговли, - продолжал Локк. - Моим правом по рождению и моей привилегией было управлять фирмой и продолжать семейную традицию верного служения Короне.
Голос Локка надломился, на глаза ему навернулись слезы стыда, так как он обесчестил свою привилегию и нарушил традицию тайным омерзительным преступлением. Он взял себя в руки.
- Однако я собрал вас не для того, чтобы говорить о прошлом, но о нынешних заботах. С великим сожалением я сегодня ухожу со своего поста главы Ружейного завода Локка и прекращаю всякое участие в деятельности фирмы.
Ропот растерянности и тревоги вырвался у его слушателей. Локк заметил удивление на многих лицах, любопытство на других. Втайне он поносил себя за то, что делает рабочих сообщниками своего преступления. Он смотрел на закоптелые мозолистые руки, изготовлявшие ружья, которые носили его имя, и ненавидел себя за свою ложь.
- Это решение далось мне нелегко, - сказал Локк.
И правда, он страшно мучился, ища выход. Но цепь событий, начавшаяся с одной маленькой ошибки, привела его отчаянные поиски выхода к единственному неизбежному заключению.
- Однако мой преклонный возраст и плохое здоровье не оставляют мне иного выбора, кроме как удалиться от дел. - Еще одна ложь, ведь ему было всего пятьдесят, и он обладал завидным здоровьем. - Посему я назначаю главой фирмы моего брата Генри.
Локк кивнул, и вперед вышел молодой человек. Ему было двадцать девять лет, выглядел он бледным, красивым и нервным.
- Я прошу вас трудиться для Генри столь же преданно, как вы трудились на меня, - сказал Локк рабочим, хотя не имел права говорить о лояльности после того, как сам нарушил все свои обязательства. - В знак моего прощания с вами каждый из вас получит двойную дневную плату.
Он торопливо зашагал со двора, а вслед ему неслись слова рабочих: "Спасибо, сэр!" и "Бог да благословит вас". Он прошел через Оружейный квартал, мимо мастерских и пивных к своему дому в пригороде Эксбастон. Тут жили богатые и влиятельные граждане Бирмингема. Воздух был свеж. Заводской дым сделался лишь темной полоской у горизонта, а "Бирмингемский грохот" - не более, чем отдаленным эхом. Птицы щебетали на деревьях, обрамлявших широкие солнечные улицы. Большие газоны окружали красивые особняки. Резиденция Локков представляла собой изящную каменную постройку в итальянском стиле. Когда Локк вошел, его встретила жена.
- Ты рано вернулся, - сказала она. - Что-нибудь случилось?
- Вовсе нет.
Локк смотрел на нее, такую белокурую и розовую. И невинную. Вина и отчаяние оскверняли его любовь к ней. То, что он ее предал, было столь же сокрушительным, как предательство отца и родины. Он сказал:
- Просто у меня есть одно дело.
В вестибюль наперегонки вбежали его два юных сына, вопя и смеясь. Едва увидев Локка, они остановились, сразу притихли и уставились на него широко открытыми глазами. Локк поднялся по лестнице, утешая себя мыслью, что наследство его сыновей и образ жизни останутся целы, и они никогда не узнают самое худшее о нем. Он вошел в свой кабинет и запер дверь.
В шкафчиках вдоль стен хранилось огнестрельное оружие, производимое Ружейным заводом Локка. Он вынул пистолет. Грешник в нем заставил его дрожащие руки насыпать порох и вложить пулю; он приветствовал кару, жаждал освобождения от страданий. Однако остатки Джозефа Локка, столпа общества и церкви, сопротивлялись усугублению его прошлых грехов. У него перехватывало дыхание, в горле поднялась тошнота, когда он взвел курок. Он скорбел о муках и позоре, ожидающих его семью.
Понимал ли он истинную натуру злодея, ответственного за все его страдания? Быть может, он подумал о НЕЙ, и страшный жар томления вновь обжег его. Он сидел, сжимая пистолет, разрываясь между противоборствующими побуждениями, пока его грешное, истерзанное виной "я" не убедило его, что нет иного спасения от ада, в который он превратил свою жизнь, и что впереди ждет неминуемая катастрофа, если он отступит. Подчинившись соблазну и трусости, он посодействовал силам, достаточно мощным, чтобы разгромить все королевство, и это стало единственным способом воспрепятствовать им.
- Да помилует Господь мою душу, - прошептал он, прижимая пистолет к виску. И нажал на спусковой крючок.