Прапрадед мой Дмитрий Александрович Юрасов был каракозовцем (террористом по-нынешнему), за что отдыхал в Сибири под Якутском, откуда вернулся в Москву с дочкой Дашей. Она вышла замуж за Евгения Евгеньевича Гопиуса, работавшего в НКВД в отделе Глеба Бокия (разведка, Шамбала, все дела). У них родились мальчики. Одного назвали Сашей. Александр Евгеньевич Гопиус (мой дед), будучи химиком, поездил по Европе. Когда в СССР, как выглядит кинокамера, знали только на "Мосфильме", он уже снимал любительское кино, которое мы до сих пор смотрим. На работе он познакомился с Зоей Федоровной Истриной. Бабушка была из-под Серпухова. Отец ее был офицером и перед революцией умер от тифа, после чего ее мама, Зинаида Орлова (моя прабабушка), переехала в Царицыно, где работала в больнице. У бабушки с де душкой родились дочки. Одну назвали Ниной. Про папу, Павла Игнатьевича Гладких, знаю меньше. Однако про маму с папой я целую книгу написал, "Здравствуй, мама! Здравствуй, папа!".
И все эти люди: красные и белые, террористы и химики, архитекторы и разведчики, евреи и якуты, верующие и атеисты – как-то спокойно уживались в моем самосознании. Видимо, потому, что с детства мне показывали их фотографии и рассказывали о них истории, по которым получалось, что все они были людьми достойными.
Я родился в 1969 году, вместе с Интернетом. А еще в этот год американцы высадились на Луну и прошел рок-фестиваль в Вудстоке.
Жизнь моя текла по-разному. Были мы и в парче, и в парше, спали на шелке и на досках. Было то густо, то пусто, но всегда радостно. И голодно бывало временами, и есть приходилось невкусное. Но ели с кузнецовского фарфора фамильным серебром, играли на фортепиано фирмы Backer, и всегда под истории о достойной жизни. Может, поэтому я привык больше обращать внимание не на хорошую еду, а на людей.
С детства я был спортивным, но не агрессивным. В драки не ввязывался, а даже сторонился их. Бит почти не был, так что самое запоминающееся – то, что произошло в седьмом классе после жесткой подножки одному из братьев Бакиных на школьном футбольном поле. Этот брат Бакин, кувырнувшись в лужу, поднялся, подошел и вытер испачканные руки о мою белоснежную майку. Я даже заплакал. И от публичного унижения, но больше от того, что, конечно, друзьями мы не были, но в приятелях числились…
А еще случилось мне побывать в дурдоме, где я косил от армии. В нашем отделении было четыре группы психов: "овощи" под сульфазином, алкаши послебелочные и косящие (в свою очередь, допризывники и послепризывники). Конечно, те, кто уже понюхал армейской жизни, на свободе почувствовали себя королями и строили всех, даже не встающих с кровати "овощей".
Так вот, как-то один из этих вояк, эдакий тамбовский лоб, почувствовал к себе неуважение с моей стороны. А оно если и было, то не от сердца, просто шел матч чемпионата Европы, играла итальянская сборная. В общем, он позвал меня в туалет. С пятой попытки это ему удалось. И вот мы идем, а я думаю: "А чего я иду? Писать я не хочу, да и вообще…" Развернулся и пошел футбол досматривать. Тамбовец не успокоился, а я, надо сказать, понервничал, но как-то все рассосалось.
Но вот на следующий день этого тамбовца отметелил чеченец-вояка, прибывший в дурдом за то, что нагадил в ленинской комнате. Я особо не радовался, но торжество справедливости отметил. И зря. Попал под горячую руку тому же чеченцу: "Ты почему не бреешься? Бриться надо!" А у меня были козлиная бородка и длинные волосы. Я, честно говоря, струхнули говорю: "Бритвы нет!" Бритва была найдена. И я, испытывая невероятное унижение, побрился.
"А чего ходишь, как баба? Стричься надо!" Холодный пот потек по спине. Состричь волосы музыканту… Лучше вообще не жить! Ответ был совершенно искренний: "Я – музыкант!" Судя по тому, что уходил из дурдома я с волосами, аргумент чеченца устроил.
А потом я женился. Начало 1990-х, время лихое. Пошли мы с женой перед Новым годом на Тишинский рынок куртку продать, чтобы хоть что-то к праздничному столу было. И нарвались на рэкетиров (человек пять), которые, взяв куртку якобы померить, тут же предложили нам же ее купить за полцены. Мыслей своих я не помню. Я стоял и смотрел на того, кто держал куртку. Только вдруг жена стала хватать меня за руку: "Ты что?! Ты что?!" – а этот… швырнул в меня куртку: "Да ладно, ладно!" Они развернулись и растворились из моего сознания.
Прошло время. Сижу дома, жена ужин готовит, ребенок играет. Сестра пошла собаку выгуливать. Вдруг звонок, тревожный такой. Открываю дверь, а там сестра в истерике и великовозрастный балбес стоит на площадке. Хотел изнасиловать ее в лифте. Тоже мыслей своих не помню, только повалил я его на пол и держал, пока из лифта не вышел милицейский патруль с автоматами.
А то какие-то отморозки с акцентом решили, что я им что-то должен. И много гадких слов мне говорили по телефону. Про русских, про москвичей, про мою семью, про меня. Даже приводить их здесь не буду. Мерзко! Я раза три с ними разговаривал, а на четвертый интеллигентно (подчеркиваю это слово) послал. И у меня и мыслей не возникло, что это их как-то может обозлить. Потому что я знаю, кто я! И мне с ними разговаривать не о чем!
Для кого я это все написал? Для себя? Конечно. Мне будет приятно перечитывать написанное. Для курсантов "Реального мира"? И для них тоже. Ато, бывает, человек и силен, и координирован, и техника у него поставлена, а в сложной ситуации… как бы это сказать… медлит принять непопулярное решение. И за него это решение принимают его оппоненты.
Но главные мои читатели – это мои дети. Надеюсь, они когда-нибудь это прочтут. И, пользуясь случаем, через эти строки хочу им сказать: "Жизнь – не всегда крем-брюле с орешками. Бывает, прижмет. Не забывайте о тех людях, что стоят за вами (всех, кого я перечислил в начале, + я). И тогда ни одна падла вас с места не сдвинет! А значит, действительно бояться глупо!
Самоидентификация
Наши корни уходят в могилы.
Наши ветви воображают
Свой возможный кусочек на небе,
Где сплетутся с чужими ветвями…
Нам осталось понять, кто мы.
"Апофеоз войны" (власть и смерть)
К мировому художественному творчеству меня приучали с детства. Конечно, прежде всего это происходило через посещение Третьяковской галереи, которая находилась через одну станцию метро от нашего дома. А еще мама собирала марки, и со многими картинами, особенно с теми, которых не было в Третьяковке, я познакомился в мамином кляссере (специальном альбоме для марок). Мне очень нравились компактность и аккуратность марок, их глянцевость и, конечно, многочисленные ровные зубчики. Но не об этом речь.
Надо сказать, что мама и бабушка, водившие меня в Лаврушинский переулок, не стремились увлечь меня детскими сюжетами вроде "Иван Царевич на сером волке" или "Аленушка" Васнецова. Нет. Я сразу начал любоваться "Явлением Христа народу", "Боярыней Морозовой" и даже "Итальянским полднем" (репродукция которого, кстати сказать, висела у нас в туалете на даче).
Многие картины привлекали мое детское воображение и внимание. Но одна из них нравилась особо. Это картина "Апофеоз войны". Подчеркиваю, нравилась. Конечно, я ни секунды не задумывался в то время над трагической сущностью войны. Я не наслаждался огромной горой голых черепов. Но меня завораживало до восхищения какое-то необычное состояние, в которое я впадал, стоя перед этим полотном Верещагина. Мне даже, по-моему, что-то говорили в том смысле, что своей картиной художник осуждает ужас войны. Я с этим не спорил, но внутренне не соглашался. (На всякий случай, если кто не знает, апофеоз (др. – греч.) – обожествление, прославление, возвеличение какого-либо лица, события или явления.)
"Посвящается всем великим завоевателям – прошедшим, настоящим и будущим", – написано на раме под картиной. Ни название, ни подпись не указывают на то, что картина есть некое предостережение. Да и не исходила бы от нее эта загадочная энергия, которая возбуждала в моей детской душе какое-то странное состояние (и сейчас продолжает возбуждать), если бы картина была просто плакатом "Не ходите, дети, в Африку гулять". Все в ней: и отполированные черепа, и черные вороны, и пустынная земля, и голубое прозрачное небо – не отвращает, но притягивает, заставляет искать и входить в резонанс.
У медиков есть поговорка: "У каждого хирурга есть свое собственное кладбище". Имеются в виду те, кого он не смог спасти (по разным причинам). И говорится это не с осуждением, но в назидание: помни, что оно есть… Memento mori…
Так вот, такое кладбище есть и у полководцев. И у правителей. У священников. Есть его подобие у руководителей, ученых, артистов – словом, у каждого, кто имеет хоть какую-то власть над своей аудиторией.
Именно это кладбище изобразил Василий Верещагин на своем полотне. Возвеличил его, обожествили в тысячный раз напомнил: "Власть ваша на крестах… или на Кресте". Несите, если вам под силу. Рассказывайте свою историю. И помните!
Глава 3
Культура зрителя
История нивелирует конфликт (немного науки)
Будучи системным объектом, история помогает нивелировать коммуникативные конфликты, возникающие из-за разницы восприятия конфликтующими сторонами одного и того же явления.
Коммуникация (от лат. communico – "делаю общим, связываю, общаюсь") – вовлечение в обсуждение смыслов (посланий) членами сообщества и создание общей когнитивной модели.
Простейшая коммуникационная система состоит из трех узлов и их взаимосвязей.
Узлы
– Инициатор общения.
– Вовлеченный в общение.
– Объект обсуждения.
Взаимосвязи
– Послание и комментарий на него.
– Исследование объекта обсуждения инициатором.
– Исследование объекта обсуждения вовлеченным.
Очень важно здесь отметить, что, даже когда двое общающихся обсуждают друг друга, в их коммуникации присутствует третий узел, так как объектом обсуждения в данном случае является то, как стороны видят обсуждаемого, но это не есть они сами. В этом корневая проблема коммуникации как таковой. Даже в обсуждении себя с внешней аудиторией мы имеем конфликт между собственным мнением о себе и мнением окружающих о нас. Ибо я как таковой не есть только то, как я себя воспринимаю, или только то, как воспринимают меня окружающие.
Создание общего мнения об объекте обсуждения или общей когнитивной модели и есть суть коммуникации.
В терминах сторителлинга узлы коммуникационной системы выглядят так: рассказчик – история – слушатель. Здесь история становится буферной зоной между восприятием объекта обсуждения рассказчиком и восприятием объекта обсуждения слушателем. Это помогает избежать прямого конфликта мнений об объекте обсуждения.
История сама является системным объектом, так как состоит из нескольких взаимосвязанных и взаимодополняющих элементов. Каждый из этих элементов, как правило, уже имеет что-то, что одинаково воспринимают как рассказчик, так и аудитория, ведь история создается из архетипов, или общих для всех ориентиров. Это позволяет легко встраивать историю в коммуникативную систему любой сложности и любого уровня конфликта мнений. А значит, будучи объектом обсуждения, история уже в самой себе несет потенциал к уравновешиванию конфликтных мнений. Плюс ко всему любая история несет эмоционально-энергетический заряд рассказчика, что увеличивает силу ее воздействия на аудиторию (история пронзительнее диаграмм). Из этого мы видим, что история – наилучшее средство коммуникации и имеет преимущество перед любыми другими (презентациями, тезисами, докладами, отчетами, диаграммами).
Всем радости!
Память об охоте героя…
Как в неизвестность за девятиэтажным домом прячется каждый день одна очень яркая звездочка, также в пустоту между герцами волновых колебаний звука прячется память
…об охоте героя…
О его страхе, вине и воздержании.
О войне, известной
Только ему одному.
О пути от страха к любви.
Историю начинает зритель
И о погоде…
История начинается со зрителя. Скажите, пожалуйста, с чего бы это?
Я как-то видел небольшой отрывок мастер-класса Аллы Демидовой для студентов театральных институтов. Она вошла в аудиторию, поздоровалась и сразу предложила желающим что-нибудь прочитать. Вызвался шустрый молодой человек, который очень "как артист" (с придыханиями и прочей ерундой) начал читать гумилевского "Жирафа". Товарищ был прерван на втором четверостишии.
– А ты для кого это читаешь? – спросила его Алла Сергеевна.
Вот тут без штампов не обойтись – как гром среди ясного неба прозвучал для молодого человека этот, казалось бы, простой вопрос. У него и в мыслях не возникало, что это важно, для кого читаешь, ведь он вышел показать себя.
– Как для кого – для всех, – чувствовалось, что парень не понимает. – Могу для вас прочитать…
И многие не понимают…
……………………………………………….
Большая часть вопросов, которые задают люди, обучающиеся выступать публично, связана с тем, как перебороть страх перед выступлением, перед аудиторией. И многие тренеры на эти вопросы отвечают с той или иной долей успешности. А я предлагаю взглянуть на эту проблему шире.
Откуда берется этот страх?
Он возникает оттого, что выступающий представляет, как он один стоит перед собравшимся множеством граждан, пусть даже это множество состоит из десяти человек. У рассказчика есть послание, которое он должен в это множество запустить, но так, чтобы оно к нему обратно не прилетело в виде критики (то есть отторжением племени, что есть смерть). Как и все мы, одинокой "смерти" боится выступающий.
Но оно, это послание, никогда не прилетит, как не возвращается брошенный в море камушек, разве что оратор очень постарается изменить законы физики. Морю безразличны камушки.
Кстати, если вы относитесь к выступлению как к способу донести до аудитории какую-то информацию, то эффективность такого подхода проиллюстрирует та же аналогия с морем и камушком. То есть и бояться незачем, но и выступать без толку – занимайтесь рассылкой.
Однако я не зря затер до дыр в своих статьях фразу из книги "Общество мечты" датского футуролога Рольфа Йенсена, написанную еще в прошлом веке: "Солнце заходит над обществом информации… Наступает эра рассказчика (сторителлера)!" Все! Забудьте про информацию, а тем более про то, что ее нужно куда-то кидать.
Так зачем же выступать перед людьми? Кстати, вы не задумывались, зачем они собираются, люди эти?
Любая аудитория, любая группа людей, любая толпа – это маленькое (или не очень маленькое) племя. А в племя люди собираются тогда, когда им, каждому поодиночке, чего-то не хватает. Причем, как правило, чего-то очень внутреннего, человеческого. То есть каждый из собравшихся на очень глубинном уровне чего-то хочет. В каждом есть потенция, которая в момент образования племени – заполнения зала – становится великим энергетическим желанием. Я даже позволю себе не совсем интеллигентно выразиться – превращается в потенциальную энергию толпы. Это то самое море, которое проглатывает камушки ваших посланий, даже не замечая, но которое при определенных обстоятельствах может накрыть собой всех выступающих, вместе взятых, да так, что от них и имен не останется.
Это описание подходит как тем, кто собрался слушать симфонический оркестр или смотреть спектакль, так и сидящим на лекции студентам, собравшимся на плацу солдатам, молящейся пастве, голосующему электорату и т. п. Студент, солдат, верующий, инвестор, просто любой человек, умноженный на N, превращается в великую потенцию, способную разрушить или создать все что угодно. А при таком подходе выступающий из "говорящей головы" превращается в укротителя стихии.
И только от него зависит, на что эта стихия будет направлена.
Вот мы и подобрались к последней составляющей красивой и правильной истории – жертвоприношению.
Великая потенция толпы – это страх одинокой смерти. Великая потенция – это то, что толпа готова принести в жертву тому, кто через ритм ритуала донесет до нее: "Смерти нет!" Кто поделится с ней состоянием преодоления смерти. Преодоления через жертву.
С героем мифа, преодолевающим себя и через это преодолевающим смерть, готова и жаждет ассоциировать себя толпа и каждый отдельный в ней человек. За возможность этого такая стихия готова превращать историю рассказчика в ИСТОРИЮ.
Но внимание! Warning!
Весь этот гимн истории возможен тогда, когда в мифе рассказчика будет рождено состояние преодоления смерти героем. Когда через самоидентификацию рассказчик обретет внутреннее чувство ритма и этот ритм запустит ритуал, в котором состояние преодоления смерти сможет быть донесено до зрителя. Но главное, когда рассказчик сможет растворить свое внутреннее "я" в каждом отдельном "я" слушающих его. В противном случае либо не будет стихии, либо эта стихия накроет рассказчика, как уже было сказано.
Be careful! Будьте осторожны!
Как подготовить ритуал жертвоприношения (небольшая инструкция)
В своей первой книге "Черничный пирог для Сказочника. Введение во Власть" я уже вспоминал шесть правил Глеба Жеглова для работы со свидетелем, поскольку они наилучшим образом иллюстрируют работу с любой аудиторией вообще. Цитирую по памяти: "В любом, даже самом сложном деле всегда есть человек, который что-то видел, что-то знает, о чем-то догадывается… И твоя задача у него эти сведения выудить".
Переведу это на язык сторителлинга. Аудитория как таковая, и об этом я уже говорил, принципиально не против принять вашу историю, оказаться вовлеченной в нее и принести свою жертву. Но ее необходимо к этому подготовить.
Итак, правила и их адаптация…
Для вовлечения аудитории в контекст истории, заканчивающегося полным или частичным согласием с этим контекстом и реакцией аудитории, выражающейся либо в принятии продвигаемого вами, либо в готовности делиться своими ресурсами, очень подходят шесть правил Глеба Жеглова для работы со свидетелем. В оригинале они звучат так: "Тебе надо главное освоить: со свидетелями работать… Твоя задача – эти сведения из него вытрясти…
Первое правило – это как "Отче наш": когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который свидетелю влезть в душу не умеет, зря рабочую карточку получает.
…Второе правило: умей внимательно слушать человека и старайся подвинуть его к разговору о нем самом.
…Третье правило: как можно скорее найди в разговоре тему, которая ему близка и интересна.