– Тебя? – жмурясь, спросил Борис. – Что за чушь! Откуда ты тут взялась?
Он был в джинсах и расстегнутой рубашке, прямо из постели, заспанный и теплый. Мне стало не по себе – я же знала его таким, теплым, распахнутым, а сейчас он оставил в постели недовольную жену, которую еще и испугал собачий лай. И ему не терпится вернуться, чтобы успокоить ее.
– Здравствуй, – как можно строже сказала я, – и извини, пожалуйста, за такой поздний визит. Я к тебе по важному делу.
– Ты сошла с ума! Какое может быть дело во втором часу ночи?
– А я думала, что уже третий. Дело, кстати, серьезнее, чем ты думаешь.
– Как ты вообще догадалась сюда явиться? Есть же какие-то приличия!
– Не от хорошей жизни, Боря. И давай не будем ругаться. Чем скорее ты ответишь на несколько моих вопросов, тем скорее мы расстанемся.
– Что за вопросы посреди ночи?
– Боря, если ты сейчас уйдешь, я буду тут шуметь и вопить, пока не вылезет все твое семейство! Ты меня знаешь – лучше мне под горячую руку не попадаться.
– Да, переполошить людей почем зря из-за каких-нибудь глупостей – это ты сможешь. Ну?
– Боренька, ты извини, пожалуйста, но тебе придется вспомнить один неприятный факт своей биографии.
– Ближе к делу.
– Помнишь, когда я сдуру выбросила в окно твои вещи? Ты побежал за ними – ведь так?
– Ну, побежал, а что мне еще оставалось делать? Ты хочешь сказать, что выбросила что-нибудь свое, а я прихватил?
– Нет, этого я сказать не хочу, и ярости меня, пожалуйста, за ту безобразную сцену. Я подлизывалась, как только могла.
– Да ты что, мириться пришла? Ну, звездочка, нашла место и время!
Борис даже развеселился от этой мысли.
– Скажи, Боренька, когда ты выбегал во двор, ты не встретил мужчину, шедшего через двор от химчистки?
Борис остолбенел.
– Ты хочешь сказать, что пришла сюда узнать про человека из химчистки?
– Да, Боренька. Только за этим. Боря, ты меня не первый день знаешь, ну, скажи сам, разве я не придумала бы более удачный предлог для встречи? Ты мог его видеть не во дворе, а, скорее всего, в подъезде. Ну, представь, что я выбросила что-то свое, а он твоих вещей не тронул, а мои на ходу подобрал.
– И ты только теперь об этом вспомнила? Борис вгляделся в меня с подозрением.
– А ну, отойди от калитки! – вдруг приказал он.
– Не отойду!
Борис рванул на себя калитку, и я чуть не влетела во двор. Собака опять залаяла.
– Теперь все ясно! – воскликнул он, тыча в меня пальцем. – Вот ты почему явилась!
– Боря, это тут вовсе не при чем! Боря, ты сперва выслушай!
И тут только я сообразила, что схватка проиграна. Борис при виде поролонового пуза впал в такое состояние, что задавать ему вопросы было бесполезно.
– И что же мне прикажешь выслушивать? Что ты решила рожать? – Борис перешел на шипенье, хотя сперва говорил нормальным и даже громковатым голосом. – Это я и сам вижу! Ты не постеснялась выследить меня! Явиться ко мне домой! И чего же ты рассчитывала этим добиться?
– Ты можешь на минутку забыть о моем положении и ответить на мой вопрос? – рявкнула я.
– Ни на какие вопросы я отвечать не буду! – отрубил Борис. – Теперь мне понятно, почему ты меня тогда выставила. Ты знала, что я буду против этого ребенка. И ты очень ловко все рассчитала, появилась тогда, когда уже поздно принимать меры. Но ты промахнулась. Этот ребенок мне совершенно не нужен.
– Да перестань ты пороть чушь! – взмолилась я. – Ты можешь сказать одно-единственное слово? От этого зависит жизнь человека, понимаешь?
– Вот этого?
И длинный, ухоженный, дрожащий перст Бориса потянулся к поролоновой сфере.
– Другого человека, Боря!
– Ну, хватит. Ты напрасно приходила. Раз уж ты на это решилась, то хоть бы гордость свою поберегла. Она тебе еще понадобится. И запомни, что на меня рассчитывать нечего. У меня своя жизнь, у тебя своя.
Я почувствовала, что этим он наш разговор я окончил.
– Не уходи! – вскрикнула я, – Ты не ответил!..
– И не собираюсь отвечать. Ты выпроводила меня в марте? Выпроводила. Тогда между нами все и кончилось.
Тут во мне проснулась наконец злость.
– А скажи, пожалуйста, почему это так получается: мужчина заваривает кашу, а женщина ее расхлебывает? – глядя ему в глаза, спросила я. – Почему это, когда мужчина пользуется женщиной для разрядки, он не видит дальше собственного носа?
– Почему?
– Ну, почему?
– Ты непременно хочешь услышать правду, почему?
– Да, хочу.
Мы с двух сторон вцепились в калитку и глядели друг на друга, как дикие коты перед прыжком.
– А потому, что женщина, которая связывается с женатым мужчиной, должна знать свое место. И если тебя не устраивает, что ты для разрядки, то ищи себе кого попроще.
И тут я, впервые за все время нашего знакомства, отвесила Борису здоровенную оплеуху.
Он шарахнулся.
Я быстро-быстро сбежала вниз.
Из кустов ко мне протянул руки Званцев, но я пробежала мимо, погасила фонарик и растаяла в темноте.
* * *
Меньше всего на свете мне хотелось сейчас общаться со Званцевым. Ничего я не узнала и – более того – собиралась расплакаться…
Вот, значит, о чем так деликатно молчал Борис во время наших встреч!
Но, если вдуматься, разве я не догадывалась об этом?
Все держалось на взаимном молчании.
Кузина была права – надо было просто продемонстрировать этому трусу себя издали, не вступая в контакты. Пусть бы дрожал весь остаток лета, ожидая неприятностей! А теперь, после оплеухи, он поймет, что никуда и ни к кому я жаловаться не пойду. И доволен, трус несчастный…
Званцев бежал за мной по берегу, громко топая. Я взобралась по откосу, глубоко загоняя в песок острые каблуки, и нырнула в лес. У Званцева так ловко не получалось. Он скользил и съезжал. Но и он вскарабкался, и я слышала, как он пробежал мимо меня, не разглядев за кустами.
Я побрела к дядиной усадьбе.
Все рухнуло.
Званцев опять пронесся мимо, ведя за руль велосипед, но уже в другом направлении. Я меланхолически удивилась, почему он не пробует меня позвать. И изумилась – ведь он не знает, как меня зовут! И фамилии не знает. Вообще ничего не знает! И адрес, скорее всего, позабыл. Он ведь в то утро обошел целый квартал, куда ему всех запомнить!
Так что я могла присесть на поваленном дереве и разобраться во всех событиях.
На душе было пасмурно.
И пожаловаться было некому.
Хотелось оказаться дома до начала всех этих безумных происшествий. Хотелось сидеть в девичьей со свитером на коленях и слушать воркование бабки Межабеле.
– Страшно иль больно… – вдруг забормотал знакомый старческий голос, – …своего охотою или невольно… слово "довольно"…
И я все вспомнила.
Горячий и влажный пар ударил в ладонь. Я терпела, крепилась, и, наконец, поняла, что – довольно. А бабка подхватила это слово и забормотала, запророчила… старая ведьма! И ведь наколдовала же!
Умом я понимала, что бабкины заговоры не надо принимать всерьез. А на деле получилось, что я протосковала всю весну, а стоило мне пожаловаться бабке, повздыхать о бурной и лихой жизни, выпить отвар – как все в тот же миг и началось.
Из этого следовало, что если я скажу сейчас "довольно!", то все и прекратится.
Я, правда, не представляла себе, как именно оно прекратится. Раздастся свист ветра в ушах, и я перенесусь к себе домой, что ли? Такой фокус был бы сложноват для вредной бабки.
Или просто внутри меня исчезнет все, и боль, н раздражение, и злость, и сумятица? И я пойду в усадьбу совершенно спокойная, лягу и засну сном праведницы?
Это было больше похоже на истину.
Я хотела каких-то очищающих душу событий – я их получила! А если я одним словом зачеркну их – то в душу вернется та полуправда, полунадежда, полублагополучие, полукомфорт, от которых я не знала, как избавиться? Так, что ли?
И я поняла, что сдаваться рановато. Ведь тогда не будет и пощечины, которую Борис заслужил на все сто. И, если я пойду теперь спать сном праведницы, кто поможет растяпе Званцеву? А вылитому Боярскому?
Я как будто выбиралась со дна оврага. И единственное, о чем я сейчас действительно пожалела, было – поролон в купальнике. Всего, лишь поролон – а могло быть мое, живое, ведущее со мной разговор на языке нежных прикосновений, моя светловолосая дочка, теперь уже все понимающая, и рядом с радостью ощутить ее никакое оскорбленное самолюбие бы долго не продержалось. Это была бы моя защита против всего на свете, моя главная в жизни гордость, и если бы я действительно ощущала ее присутствие, я бы не так ответила Борису, я бы такие слова нашла, что он от стыда не знал бы, куда деваться! Я не смогла постоять за кусок поролона, но за свое, родное, светленькое, я бы его в порошок стерла – одним словом, одним взглядом!
Не знаю, сколько я просидела там, когда меня нашел Званцев. Он прислонил велосипед и сел рядом.
– Весь лес обежал, – признался он. Я молчала.
– Как вы себя чувствуете? Разве вам можно так быстро бегать?
– Нельзя, – соврала я и отметила с удивлением, что опять вру ему. Это был какой-то заколдованный человек – я никак не могла сказать ему правду, а если пыталась, то получалась какая-то чушь.
– Ну вот, а вы бегаете… И еще по лестнице! А если бы, не дай бог, споткнулись?
– К сожалению, я ничего не узнала, – сухо доложила я. – Так что зря вас побеспокоила. Извините.
– Это вы извините. Я теперь все понял.
– Очень за вас рада.
Званцев поерзал на бугристом стволе.
– Об одном жалею, – вдруг сказал он. – Пока я внизу ушами хлопал, его сверху позвали.
– А при чем тут вы?
– Да вот хотелось сказать ему пару слов…
– Вот когда не надо, у вас активности хоть отбавляй, – печально сказала я, – а когда надо, вы под лестницей ушами хлопаете. Вот поднялись бы и спросили его о том человеке. У вас же при себе удостоверение?
– Я же вам говорю – его женщина позвала.
– А как позвала?
– Откуда я знаю! Она по-латышски говорила. Я хотела спросить, старая женщина или молодая, и вдруг запретила себе спрашивать. Меня это больше не касалось. И все-таки слишком много всего произошло в последние часы. И я должна был взорваться и выговориться.
– Почему, ну почему в жизни такая ерунда получается? – горячо заговорила я, глядя мимо Званцева в глубину леса. – Пока врешь – тебе хорошо! Перестаешь врать – все хорошее кончается! Ведь мне же было с ним хорошо! Пока притворяешься перед самой собой – все прекрасно! Вот говоришь себе, что ты ничуть не хуже его жены, и даже лучше – моложе, стройнее, обаятельнее, умнее наконец! Разве меня можно назвать декоративной женщиной? Уж я-то не элемент фамильного интерьера! А она тем не менее продолжает быть его женой, и он с ней не расстанется, потому что у нее папочка большая шишка. Может, мне тоже в декоративные пойти? А?
Званцев ошалело развел руками.
– Мне разве много надо? – проникновенно обратилась я к велосипеду. – Я ведь не гений какой-то, способности у меня ограниченные, переворотов в науке делать не собираюсь. Занимаюсь интересным делом – и все тут. Восемь часов в день ему отдаю – и хватит с него. А остальные шестнадцать! Хочу, чтобы рядом был хороший человек, чтобы друзья в гости приходили, чтобы ребенок родился! Это разве много? Нет, нормальное количество счастья для одной женщины. Нормальное! И где же оно у меня? Званцев положил мне руку на плечо. Я недоуменно посмотрела на него.
– Это был фазан, – неожиданно сказал Званцев.
* * *
– Это был индюк! – строптиво возразила я.
– Фазан.
– Индюк! Фазанов всех перестреляли и съели – получилось по три тридцать за кило, Недорого. На острове Долес проживали дешевые фазаны. А остались одни индюки. Ладно. Идите лучше к музею. Сорвалась наша затея, но что-то же делать надо! Тут вы только время зря тратите.
– А как же вы?
– Домой пойду, – объявила я, хотя идти домой мне уже не хотелось. – Спокойной ночи.
Мне было неловко за свой монолог, в котором он ровно ничего не понял.
– Погодите! Скажите мне только одну вещь – этот, на лестнице, действительно кого-то видел?
– Ну его к черту, этого, на лестнице! – буркнула я. – Откуда я знаю? По моим соображениям, должен был видеть. А поскольку вы моим соображениям не верите…
– Верю! – мрачно и сурово объявил Званцев.
– Вовремя… – вздохнула я.
– Откуда же я знал, что у вас все так сложно?
– А у кого же в наше время не сложно? У вас, что ли, в жизни полная гармония?
– Какая там гармония… Вы стихи когда-нибудь писали?
Я остолбенела.
– Не писали? Ну вот, когда пишешь стихи, тогда и есть гармония, а ты ее только на строчки переводишь. А если стихов писать не хочется, значит, и гармонии в жизни нет.
Званцев, пишущий стихи, – это было настолько неожиданно, что я не знала, что и сказать. И, поскольку ответа он все-таки ждал, ответила универсально:
– Ага.
– Пошли, – сказал тогда Званцев.
– Куда?
– В музей.
– Не хочу я ни в какой музей, – решительно объявила я, – Хватит с меня музея. Я и так все запутала. Идите сами. А я домой пойду.
– И что же вы будете делать дома?
– Спать!
– Сомневаюсь, Ну, пошли, пошли! Времени-то у нас мало! Как вы сказали – у них через час что-то намечается? Ну, так времени-то уже и нет! Выведем велосипед на дорожку, я вас на багажник возьму, р-раз – и мы в музее.
– Вам без меня там хлопот мало?
– Какие же с вами хлопоты? Вы женщина самостоятельная. Поможем Аусме Карловне, Ингуне…
– Чем это я им помогу среди ночи?
– Своим присутствием! Ну, едем, едем, это же тут рядом!
Званцев врал. Уж он-то знал, какая от меня может быть польза – опять втравлюсь в какую-нибудь глупость… Но ничего с ним поделать я не могла. Он не хотел оставлять меня одну. Я заикнулась насчет режима – и он сразу же поклялся, что чуть меня потянет в сон – в музее сообразят королевское ложе, да еще на каком-нибудь историческом диване.
Он, как маленького ребенка, извлекал меня из леса и из необходимого сейчас одиночества. Мне надо было так много обдумать, так много решить, а он тащил меня за собой и не слушал возражений. Пришлось поехать.
В чем-то он был прав – от езды я взбодрилась и вернулась мысленно ко всей истории с рукописью алхимика и вылитым Боярским. Мне стало стыдно – как я могла о нем забыть? Пока я копалась в своих мелких дрязгах, человека втягивают в крупную неприятность.
Мы нарочно ехали не лесной дорогой, а той, что над берегом. Ночь была тиха. Никакой моторки мы не слышали.
Возле музея мы встретили Аусму Карловну. Она сделала то же, что и всякая нормальная женщина на ееместе. – вооружилась охотничьим ружьем дела, сломанным в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. И у нее, как у всякой женщины, хватило разума попросить Званцева поковыряться в этой штуковине – вдруг ее удастся быстренько наладить?
Званцев вспомнил, что в экспедиции, кажется, была аркебуза пятнадцатого века, и посоветовал выдать ее Ингуне – проку будет ровно столько же. Аусма Карловна долго вглядывалась в его насупленное лицо, но, не дождавшись ни проблеска улыбки, заспешила в музей – не иначе, вынимать из витрины аркебузу.
Званцев расхохотался. Он старался делать это потише, но все равно – смех в нем кипел и булькал. И этот смех оказался заразительным. Я не выдержала – заулыбалась.
– Идите за ней скорее, – сказал Званцев, – а то она всю экспозицию разорит. И не оставляйте ее – видите, в панике женщина! Идите, идите и обо мне не беспокойтесь. Я минут через двадцать появлюсь. Надо кое-что проверить.
Я вошла в музей.
Аусма Карловна стояла в раздумье перед витриной.
Всю историческую экспозицию на время выставки кожаной пластики убрали из главного зала. Я первым делом побежала взглянуть на рукопись алхимика. Но, сколько я ни вглядывалась в переплеты тех немногих книг, что имелись в экспозиции, алхимика я не обнаружила.
Зато обнаружила другое – Аусма Карловна с подозрением за мной наблюдала.
– А где этот… Герберт Аврилакский? – спросила я.
– Я его домой отнесла.
Тут выяснилось – Званцев предупредил ее, какому именно экспонату грозит беда, и Аусма Карловна, увидев в его отсутствие двух подозрительных типов, слонявшихся в темноте вокруг музея, завернула алхимика в газетку и унесла к себе наверх, в свою квартиру. Там он и лежит, пока мы бродим по залу и создаем видимость огромного населения.
– Люди подумают – нечистая сила в музее завелась, – грустно пошутила Аусма Карловна. – Свет во всех окнах, суета… Я говорила Званцеву, что не надо было никуда уезжать. Ну, доедет он до плотины, позвонит куда надо, а мы-то тут в это время одни. Лучше бы он был с нами.
Вошла Ингуна – молодая, коротко стриженная и в огромных очках.
– Надо запереться и ждать Олега, – сказала она.
– Какого Олега? – насторожилась я.
– Ну, Званцева.
– Вы его, наверно, уже давно знаете?
– Два года. Да, тогда летом я с ним и познакомилась, – сказала Аусма Карловна. – Он к невесте приезжал.
Званцевская биография меня совершенно не интересовала.
– Надо пойти позвать соседей, – предложила я. – Живут же здесь поблизости какие-нибудь мужчины! Пусть побудут с нами.
– А я как раз за этим и ходила\' – сообщила Ингуна. – Хорошо, в первом же доме хозяин не спал.
– Что же ты молчала? Когда он придет? – обрадовалась Аусма Карловна. – Я вижу, ты входишь молча, ну, думаю, побоялась девчонка далеко от музея отойти!
– Чего же мне бояться? Я тут все тропинки знаю. Он там музыку с радио на магнитофон записывал. Я ему сказала, что у нас подозрительные люди вокруг бродят, он обещал – вот запись кончит и подойдет.
На душе у меня стало легче.
Все возможное для того, чтобы преступление не состоялось, делается. Коллеги вылитого Боярского уйдут ни с чем. И он выкрутится. Назначенный ими час уже прошел, но они ничего сделать не сумеют! Ни фига! Ни черта!
Вдохнув с облегчением, я решила дождаться здесь Званцева, поблагодарить его за наивную мужскую педагогику и отправляться домой.
В это время на крыльце раздались шаги.
– Эй, хозяйки! – позвал знакомый мужской голос, – Впустите сторожа! Ну, чего вы там испугались?
Я перебежала в маленький зал и оттуда, таясь, выглянула в вестибюль.
Ингуна и Аусма Карловна радостно впустили гостя.
Это был Виестур.