Содержание:
-
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
-
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
-
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 5
-
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ 7
-
ГЛАВА ПЯТАЯ 8
-
ГЛАВА ШЕСТАЯ 11
-
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 13
-
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 15
-
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 17
-
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 23
-
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 24
-
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 29
-
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ 30
-
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ 31
-
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 32
-
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 35
-
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ 37
-
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ 39
-
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ 41
-
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ 41
-
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ 43
-
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ 45
-
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ 52
-
ВМЕСТО ЭПИЛОГА 54
-
Примечания 54
Василий Фёдорович Хомченко
При опознании - задержать
Ох, тяжкая доля! Одна мне надежда -
С землёю смешаться. Слезами разлиться .
…с каждым годом с глаз моих чешуина за чешуиной спадает пелена, застилающая мир, и обнажается во всей своей мерзости та грязь, которая, точно короста, толстым слоем покрывает всё гноище; горе тому, кто в ослеплении примет его за многоцветную палитру.
Говорят, что с вами
Нужно, как с волками.
Я ж по-волчьи не умею
Ни выть, ни есть, ни жить.Франтишек Богушевич
Судебный следователь г.Богушевич в совершенстве владеет своей профессией, в силу чего количество нераскрытых им преступлений из числа порученных ему для расследования весьма невелико… По ряду следственных дел он не всегда принимал к сведению мои указания и без достаточных на то оснований, исходя якобы из соображений так называемой гуманной целесообразности, отказывался привлекать к судебной ответственности лиц, которых надобно было привлечь…
Из аттестационного материала товарища прокурора на судебного следователя Ф.К.Богушевича.
Судебный следователь Богушевич, помимо выдающихся моральных качеств, отличался исчерпывающим знанием каждого дела, аккуратностью и трудолюбием.
Председатель Нежинского окружного суда
Л.И.Ланге.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Все истории, грустные и весёлые, счастливые и несчастливые, начинаются чаще всего утром. Утром началась и эта история.
Ещё во вторник судебный следователь Франтишек Богушевич договорился со своим помощником Потапенко и делопроизводителем Давидченко поехать в субботу с ночёвкой на рыбалку. Давидченко рассказывал, что на Сейме начался щучий жор, хоть голый крючок закидывай - схватят. Богушевич и снасть приготовил: удочку для живцов, удочку для щук, донку, сачок, кукан. А жена, Габриэла - Габа, как он её зовёт, - купила тарани, сухой колбасы и полуштоф водки. Все эти дни Франтишек жил ожиданием рыбалки - очень уж он любил отвести душу на реке. Но в четверг утром, как только он пришёл на службу, к нему в кабинет явились Давидченко и Потапенко, и Потапенко бросил ему на стол папку с бумагами.
- Моё почтение, пан Франтишек-Бенедикт. - Он часто с добродушной насмешкой обращался так к Богушевичу, ему, православному, было смешно, что у католиков по нескольку имён. - Рыбалке нашей аминь. Компания разваливается. Наслал черт новые преступления на нашу голову, и товарищ прокурора приказал начать следствие немедленно. Два дела - кража и поджог.
Потапенко служит первый год, человек молодой, а уже с животиком, полноватый, невысокий, с круглыми женскими плечами и лысиной на макушке. Парень он простой, свойский, перед начальством не выслуживается, не фискалит - качества, высоко ценимые на любой службе. Богушевич подружился с ним сразу, с первых дней. Потапенко любил компанию, любил опрокинуть рюмку - у него в столе частенько можно было найти бутылку водки или наливки. Правда, работает не очень рьяно, лишнего на него не нагрузишь. Холостяк, но вот-вот оженят. У его матери-вдовы, Глинской-Потапенко, мелкопоместной дворянки, есть в этом же Конотопском уезде поместье да в самом Конотопе - дом, где и живёт в двух комнатах её единственный сын и наследник Алексей. Остальные комнаты сдаются квартирантам.
- Каюк рыбалке, - повторил Потапенко.
- Ну и что такого, что Кабанов приказал, - сказал Давидченко. - Подумаешь, Кабанов. А мы шмыг - и на речку, - и прыснул смешком.
- Дорогой Леонардо да Винчи, - покачал головой Потапенко, - поедешь, а он тебе такое влепит в аттестацию, что с ней даже в тюрьму не примут.
Давидченко - сын местного многодетного провизора - человек себе на уме, и все его уловки направлены только на то, чтобы извлечь для себя какую-нибудь выгоду, пусть копеечную. Худущий, длинный, с патлами, как у семинариста. Руки у него всегда потные, и перед тем как поздороваться, он сперва вытирает их о волосы. Имя Леонард было дано ему словно с расчётом на прозвище, вот и звали его все иронически Леонардо да Винчи.
Потапенко пододвинул принесённую им папку Богушевичу, который уже сел за стол, сам бухнулся в кресло напротив, достал из кармана пачку папирос в яркой упаковке, кинул на папку.
- Жертвую всю пачку. Французские. Знакомый отставной капитан подарил.
Богушевич спрятал пачку в ящик стола. Взял в руки папку.
- Алексей, - повернулся он к Потапенко, взглянул на него подозрительно. - Что-то ты больно весел, неужто рад, что не удастся порыбачить? - С подозрением он смотрел потому, что Потапенко был мастер разыгрывать, и Богушевич нередко попадался на его удочку. - Дурачишь меня, Алексей, ну, признавайся. Ей-богу, дурачишь.
- Вот те крест, Казимирович, - торопливо перекрестился Алексей. - Да ты на резолюцию взгляни.
И Богушевич поверил; острый холодок раздражения шевельнулся в груди. Нахмурился, развязал тесёмки, уставился в бумаги.
- Черт бы побрал этих преступников, - вздохнул Потапенко. - Не могут дать нам хоть неделю покоя. Сговорились бы, сказали бы друг другу: давайте, панове, не будем в этом месяце ни красть, ни убивать…
- Ага, - не дал ему кончить Давидченко, - а за что бы нам тогда жалованье платили?
- Милейший Леонардо да Винчи, пожарникам платят, пусть и нет пожаров. Так? Так. Ну, ладно, не торчи здесь, иди к себе. Туда кто-то зашёл. - И Потапенко слегка подтолкнул его к двери.
Давидченко потоптался ещё немного и вышел, низко наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку.
- Устроить бы варфоломеевскую ночь всему этому сброду, - продолжал фантазировать Потапенко, - и очистить от него нашу необъятную империю.
Богушевич молча читал бумаги и даже не взглянул на своего помощника, который свободно развалился в кресле, обхватив сложенными руками живот. Поддавшись настроению упорно молчавшего Богушевича, замолк и Потапенко, наблюдал с любопытством, как тот хмурился, мрачнел, как морщился его широкий лоб, сердито щурились глаза и, оторвавшись от бумаг, на миг застывали. Потапенко любил этого лобастого, с пышными шляхетскими усами, спокойного и твёрдого в своих убеждениях человека, казавшегося на первый взгляд нелюдимым, любил и был рад, что посчастливилось служить с ним вместе. И завидовал его дару следователя. А у Богушевича и правда был некий особый дар, нюх, чутьё при расследовании преступлений. Поэтому Потапенко с каждым очередным своим делом обращался за советом к старшему коллеге, и Богушевич никогда не отказывал, помогал, учил и сам брался вести допрос.
- Эх, Франц-Бенедикт, был бы лучше ты прокурором вместо Кабанова, - вздохнул Потапенко. - Видит бог, было бы куда приятней служить.
- Алексей! - вдруг удивлённо вскрикнул Богушевич. - Тут же жалоба твоей матушки… Глинской-Потапенко, вдовы отставного штаб-ротмистра…
- Знаю, - сказал безучастно Потапенко, не меняя позы - он по-прежнему сидел, обхватив руками живот. - Кто-то поджёг конюшню, седло украл. Да кони-то целы, в ночном были.
Богушевич стал читать жалобу вслух:
"Покорно прошу найти поджигателей, этих разбойников, которые из мести подожгли конюшню в моем имении… Они и все имение сожгут, если их не наказать по всей строгости. Полагаю, что пожар устроили мужики с хутора Корольцы. Имена тех, кто мог совершить поджог, прилагаю…" Богушевич читал и кидал на Потапенко короткие пытливые взгляды. - О, да тут целый список. Интересуешься? - и протянул ему сшитые вместе три листа ветхой пожелтевшей бумаги.
- Не надо, - отмахнулся Потапенко. - Я же читал. Маман моя немного того. В каждом мужике видит пугачевца.
- А на жалобе резолюция Кабанова. - Богушевич повернул лист наискосок и снова прочитал вслух: "Богушевичу! Прошу отложить все прочие дела и немедленно выехать на место преступления, так как в противном случае следы поджога могут быть уничтожены". Богушевич хмыкнул, сердитая усмешка скривила его губы. - Как будто господин прокурор не знает, что у меня есть незаконченные дела и не менее срочные. Алексей, что там у вас за конюшня?
- На двенадцать лошадей, да чуланы для овса и сбруи. Бог с ней, с этой конюшней.
- Так возьми назад жалобу, и поставим точку.
- А вот этого не могу. Ты представляешь, что маман со мной сделает? Рублика не пришлёт. Нет-нет… - замахал руками Потапенко, - тут совсем другое надо… - Он на секунду задумался, потом встал с кресла. - Плюнуть на все и ехать на рыбалку. А прокурору скажем, что помчались в Корольцы. А? Конюшню все равно не воротишь и поджигателей не найдёшь.
В усах Богушевича затаилась ироничная усмешка.
- А что, может, и правда? - сказал он. - Бросим все дела да махнём на Сейм. Не на Сейм, так на Езуч. Пусть все эти жалобы мыши сгрызут. Съездим дня на три, верно?
- А я о чем говорю? - обрадовался Потапенко, принимая слова Богушевича всерьёз. - Дела подождут.
В кабинет вошёл товарищ прокурора Кабанов.
Был Кабанов дороден, лицо полное, с нездоровой краснотой, ни морщинки на нем, гладкое, моложавое - типичное лицо человека, страдающего полнокровием. Всем своим видом - тем, как поздоровался, протянул с доброжелательной улыбкой руку Богушевичу - Кабанов как бы подчёркивал, что зашёл с добрыми намерениями и никаких отчётов требовать не будет. Однако сразу же завёл разговор о служебных делах.
- Вы, Франц Казимирович, познакомились уже с бумагами? - кивнул он на стол, где лежала папка. - На место пожара надо ехать как можно быстрей.
- Познакомился, - ответил Богушевич, усевшись за стол. - Но право же, Иван Федосович, у меня есть более ответственное расследование - убийство. Вы же это знаете…
Кабанов ничего не сказал, задумался. Решать с ходу он не умел, да и не пытался, был осторожен, особенно если вопрос был спорным и окончательное решение зависело от него одного. А часто просто не знал, как правильно решить. Тогда долго и обстоятельно советовался то с одним, то с другим, искал ответа в комментариях к Уложению, в статутах, юридических справочниках. Но уж если приходил к какому-нибудь выводу, твёрдо стоял на своём, нерушимый, как каменная глыба, - ни переспорить, ни сдвинуть. Ему за пятьдесят, товарищем прокурора служит давно, а надежда на повышение по службе не сбывалась, напротив, с течением времени становилась все более призрачной.
Тем большее он проявлял рвение, влезал во все, даже пустяковые вопросы следствия, в разбор жалоб - в то, что было делом следователя, и только его. Этот неустанный, мелочный надзор, постоянные подсказки и напоминания раздражали Богушевича. Не любил Богушевич Кабанова, но терпел - начальников не выбирают. Между ними нередко бывали стычки. Кабанову не очень-то нравилось, когда его поправляли, указывали на его ошибки. Богушевич, особенно в начале их совместной службы, болезненно относился к опеке Кабанова, нервничал, но затем смирился, понял, что Кабанова надо принимать таким, какой он есть - не исправишь его, да и сам он не изменится. Закон даёт следователю полную независимость от прокурора, и Богушевич в своих отношениях с Кабановым прикрывался законом, как щитом. Товарищ прокурора хоть и чувствовал неприязнь Богушевича, не пытался отомстить ему, сделать какую-нибудь неприятность, считал, что любовь подчинённого к начальнику - категория необязательная. Это было самым большим достоинством Кабанова.
- Вот и после недавнего случая он не обиделся. Тогда товарищ прокурора зашёл сюда с дочкой-гимназисткой и маленьким сыном. В кабинете был полицейский исправник Ладанка и понятые. Кабанов попросил дать ему прочитать постановление по одному делу. Богушевич дал черновик-проект, Кабанов прочитал, с сущностью и выводами согласился, а потом принялся править стиль. Глянул на эти поправки Богушевич и начал читать их вслух: "Иван Федосович, - сказал Богушевич, - у меня написано: "Укусил урядника за щеку". Вы написали после слова "укусил" слово "зубами". Интересно, чем ещё можно укусить?" Ладанка хмыкнул и, долго не раздумывая, подсказал: "А вот этой самой…" и похлопал себя по заду. Комната вздрогнула от взрыва хохота. И громче всех смеялась дочка Кабанова. Но покрасневший Кабанов смолчал, даже и сам попытался улыбнуться.
Вот с таким начальником служил Богушевич.
- Я знаю, что у вас убийство, - после долгого раздумья сказал, наконец, Кабанов. - Так вы же в основном все там сделали.
- Нет ещё.
- Пожар был, есть жалоба. А жалобы должны рассматриваться в обязательном порядке, - Кабанов сел в кресло, повернулся к Потапенко. - Ему бы вот расследовать, так нельзя - пожар-то у него в имении.
- Не по закону, - обрадовался Потапенко. - Иван Федосович, не к спеху пожар, подождёт.
- Как это подождёт? А искать доказательства, следы поджога? Вы же сами знаете - чем скорее прибудешь на место преступления, тем…
- Учил это, знаю. Если не найдём поджигателей, я уговорю мать, чтобы взяла жалобу обратно. Хорошо?
Лицо у Кабанова посветлело, повеселело, даже краснота словно схлынула, дошла до нормы.
- Ну, если так, то что ж, - сказал он, - можно подождать и сегодня не ехать. Поедете, Франц Казимирович, завтра. Ладно?
- Постараюсь, - ответил Богушевич.
Кабанов ещё немного посидел, спросил о том о сём, дал кое-какие указания и вышел.
- Ну что, махнём на Сейм? - обратился к Богушевичу Потапенко. - Прямо сейчас.
- Нет. Отложим на следующую неделю. А сейчас иди, дорогой, занимайся своей кражей. Надеюсь, сегодня ты, наконец, с ней разберёшься.
Богушевич остался один в своём кабинете. Сел, достал дело об убийстве, раскрыл его.
Дело это по свидетельским показаниям, фабуле и квалификации преступления было необыкновенно простое и страшное. Тупое чудовищное убийство, какими и бывают в большинстве своём все убийства. Две женщины, конотопские мещанки Дудка Наста и Луценко Серафима, задушили головным платком Параску Картузик, чтобы завладеть её перстнем. Позвали к себе (все они были соседками), Параска пришла с грудным ребёнком, сели втроём на крыльце - одна из женщин справа, другая слева от гостьи - накинули ей на шею петлёй платок и потянули за концы. Задушенную Параску оставили там же, ребёнка положили рядом и побежали сказать людям, что Параска отчего-то умерла…
Богушевич уже допрашивал Насту и Серафиму и с полдесятка свидетелей. Осталось допросить ещё несколько человек, нарисовать на месте схему Серафиминого двора, взять чистовое заключение судебно-медицинского эксперта. Папка ещё тонкая, не успела разбухнуть от бумаг.
"Параска хвасталась, - невольно начал Богушевич читать показания Насты, - что у неё есть дорогой перстень, за него можно купить пять коров. Серафима и сказала: давай задушим её, возьмём перстень, продадим и купим себе по корове. Серафима сказала, что задушить можно полотенцем. Параска пришла с тем перстнем на пальце, мы её и задушили…"
Было заключение ювелира: перстень из золота низкой пробы, камень - стекло под брильянт. Цена перстню - от силы восемь рублей.
Богушевич не мог дальше читать, все это было чудовищно. Ещё больше поражало то, что задушенная Параска и Серафима - двоюродные сестры и у обеих по трое маленьких детей. Боже, какое убожество, какая человеческая тупость, какая нищета… Конечно же, для Серафимы корова была недосягаемой мечтой.
Богушевич изо всех сил хлопнул папкой о стол, встал и начал ходить по комнате. Впечатлительный и отзывчивый по натуре, Франтишек так и не привык относиться спокойно к подобным судебным делам, чувства его ещё не притупились, как у коллег-следователей. Болела душа, разрывалось сердце, когда видел трупы, жертвы преступлений. Под впечатлением виденного не мог заснуть, целый день ничего не лезло в рот. В такие минуты думалось - а не сменить ли службу? Устроиться куда-нибудь в канцелярию или поехать в деревню учителем - опыт есть, учительствовал уже. Или, наконец, переучиться на землемера, агронома, врача. Не раз уже каялся, что кончил юридический лицей. Зачем его выбрал, чем привлекла эта профессия - и сам понять не может. Очень жалел и теперь жалеет, что не удалось окончить Петербургский университет. Был бы математиком, физиком, защитил бы диссертацию, учил бы студентов… Формулы, теоремы, задачи, теории - и никаких убийств, трупов, краж, разбоев, поджогов. Не болело бы вот так сердце за задушенную Параску. И жил бы после университета в больших городах, а не в этом то пыльном, то грязном в зависимости от времени года Конотопе. Так нет, стал следователем, охотником за преступниками, ищейкой. Как гончая собака, бегает теперь за всякой дрянью, копается в грязи, только и видит, что это самое дно жизни… Преступный мир, мир негодяев, опустившихся людей, от которых он и прочие блюстители законности и порядка должны очищать общество. Как метко сказал знаменитый Кони: государственные учреждения охраны порядка есть анальные отверстия общества, через которые извергаются все нечистоты… Лучше не скажешь.
На днях Богушевич написал одному приятелю в Вильно про свои чувства. "Мне тяжело жить на белом свете, как человеку, с которого содрали кожу, - чуть дотронься чем-нибудь грубым, больно. А мерзость жизни так по мне и бьёт, вокруг вижу одну ложь, жестокость, несправедливость, тупость, невежество. Господи боже мой, когда человек подобреет? Один мой подследственный сказал про себя: худо сделал, что на свет белый родился, а ещё хуже стало, когда свет тот узнал… Так, верно, может сказать каждый".