- Ты сказал, что ничего нет, а там что-то было. Были две буквы - "ой". А все вместе - "Панне Станиславе Ольшаньской". Ты коварно изуродовал красивую и милую женщину. А улица вовсе не была Хмельной, а была Зельной.
- Ну и дела! - удивился Шот.
Он еще больше удивился, когда Валицки рассказал ему все в деталях.
- И что теперь будет? - спросил он.
- Будет то, что должно быть. Дамская армия предпримет сегодня наступление на Ольшовского и отберет у него девочку. Генерал в этом наступлении бабушка, которую зовут Барбара, а я сомневаюсь, что ты знаешь, недокрещенный язычник, о том, что святая Барбара - это покровительница тяжелой артиллерии. Ольшовскому будет горячо!
- А если,- спросил Шот неуверенно,- он не захочет отдать ребенка? Я слышал, что он от нее совсем одурел.
- Не отдаст? Трем женщинам? - засмеялся Балицкий.- Одна из них схватила меня за шиворот, и я думал, что у меня позвоночник хрустнет, как спичка.
Шот задумался.
- Знаешь что, Антось? - сказал он с сомнением.-Я побегу к Ольшовскому.
- Зачем?
- Предупрежу его... Это хороший человек. Ну, и обещал мне роль... Ты не пойдешь?
- Никогда! - зарычал Валицки.- С меня хватит! Ты не знаешь докторшу.
Шот крутнулся на месте и исчез.
Легче было попасть в осажденную крепость, чем в квартиру Ольшовского. Ворота охраняла Валентова. Один взляд на ее рыцарскую фигуру пробудил бы в каждом историке смелую мысль, что Троя не была бы разрушена, если бы взамен древних героев ее ворота стерегла ожесточенная, стоокая пани Валентова. Муха не могла пролететь незамеченной. Расторопная женщина подозрительно смотрела даже на почтальона, определяя, не агрессор ли это, хитро переодетый. Неудивительно поэтому, что Шота она встретила взглядом, обжигающим, как крапива. Только когда Шот поклялся, что он свой и пришел с подмогой, Валентова, после совещания с паном Ольшовским, неохотно впустила его в крепость.
- Скоро придут! - шепнул Шот пану Ольшовскому.
Он объяснил, как из панны Ольшаньской он ошибочно сконструировал пана Ольшовского, предупредил о нашествии пани Таньской и пани Будзишовой.
- Это меня не касается! - возбужденно отвечал пан Ольшовски.- Пусть докажут, что на картонке был написан адрес той пани.
- Докторша подтвердит,- заметил Шот.
Ольшовски знал, что его права на ребенка, основанные на ошибке, равны нулю; разум рассудительно говорил ему, что делать нечего, и Басю придется отдать, но сердце решительно восставало. Ольшовски привязался к этой золотой девочке и дрожал при мысли, что ее у него отберут.
- Бася - круглая сирота,- усердно утешал он себя,- а какая-то там панна Станислава Ольшаньска не приходится ей родней. У нее нет никаких прав на девочку... Правда, мать Баси просила ее об опеке, но это утверждает только жена доктора... Нет никакого документа, подтверждающего это несомненно. Хо, хо! Так легко это у них не получится! Буду бороться! Буду бороться! - воскликнул он громко, посмотрев на Басю, развеселившуюся и счастливую.
Девочка чувствовала себя в этом доме как на седьмом небе. За ней ухаживали, как за принцессой, все было по первому ее требованию. Ей приносили кукол и книжки с картинками, сласти и разные мелочи. Самые фантастические пожелания исполнялись с радостью. Когда она громко и с восторгом поприветствовала какую-то дворняжку, встреченную на улице, "дядя" уже на следующий день купил ей собачку, маленького фокстерьера, носящего странное имя Кибиц. Это было создание понятливое и отмеченное сумасбродством радости. Его сообразительность подсказала ему, что единственное важное существо в этом доме - Бася; что пан Ольшовски находится у нее под каблуком, а с Михасем можно не слишком считаться. Поэтому он поклялся Басе в любви, уважении и послушании без границ, а кроме этого, в готовности вступить для ее защиты в борьбу не на жизнь, а на смерть с самым могущественным врагом. А так как ни один могущественный враг до сих пор не объявился, Кибиц поддерживал в себе рыцарский дух, визгливо облаивая шкаф и печь. При каждом звуке он взъерошивал шерсть на загривке, чтобы таким способом перепугать весь белый свет. Это не производило ни малейшего впечатления на Басю, которая тормошила песика на все лады, но ей позволялось все. В ее честь Кибиц иногда танцевал замечательный танец хвоста, крутился колесом, пытаясь ухватить себя за это коротко обрубленное собачье украшение. Лай собаки и радостный голосок Баси создавали абсолютно иерихонскую атмосферу, аж стены дрожали. Кибиц ходил за ней как тень, и в этом было много любви, но немало и расчета, потому что очень часто случалось, что у Баси в ручке была шоколадка. Очень быстро Кибиц умел эту шоколадку выпросить самым возмутительным способом. Пес обещал в ближайшем будущем вырасти в знаменитого преступника. А пока он упражнялся в своем ремесле, раздирая пуховые подушки, грызя ковры и тапочки. Надо справедливо признать, что по просьбе Баси он терзал ее кукол, потому что оба хотели знать, что у тех внутри. Таким образом каждая кукла страдала "разодранием живота".
Счастье Баси в этих условиях было полным и абсолютным. День был полон смеха и радости, а заканчивался долгой и чрезвычайно сложной церемонией отхода ко сну. Только "дядя" обладал привилегией укладывать принцессу спать. Он должен был сидеть возле и держать ее ручку в своей руке, ласково что-то говоря и обещая назавтра крупные, никогда до тех пор не виданные, замечательные приключения. Когда Бася милостиво засыпала, пан Ольшовски отходил на цыпочках, а на карауле оставался Кибиц, готовый поднять страшный шум, если бы кто приблизился к его маленькой хозяйке.
В светлую, незамутненную радость этой жизни закралось что-то грозное, потому что уже несколько дней, как дядя Ольшовски потерял всякую охоту играть. Михась тихо сидит в кухне, что тоже странно. Один Кибиц машет коротким хвостом на все таинственные проблемы этого мира и, как всегда, ища приключений, окунул носик в чернильницу пана Ольшовского, отчего Бася чуть не лопнула со смеху. Она, конечно, удивлена, отчего дядю это совсем не веселит. К нему пришел какой-то пан, которого Бася смутно припоминала, и оба о чем-то оживленно, вполголоса разговаривают. А так как это ужасная бестактность с их стороны, Бася попыталась обидеться, а Кибиц визгливо давал понять всем присутствующим, что некрасиво таинственно перешептываться, когда в обществе находится дама.
Вдруг пан Ольшовски схватил Басю на руки, поднял ее вверх и прижал к себе.
- Басенька! - говорит он.- Ты очень любишь дядю?
Нежное сердце Баси не может долго хранить обиду, и девочка прижалась к своему любимейшему дяде и так его обняла, что у этого взрослого пана какая-то влага выступила из глаз.
- Я не отдам тебя, не отдам тебя, маленькая! - горячо шептал пан Ольшовски.
В эту минуту он испуганно посмотрел в сторону дверей. Оба начали вслушиваться.
На лестнице стоял какой-то необычный шум и гвалт. Сначала загремел могучий голос Валентовой, как грохот басистой пушки. Ему отвечали три голоса, несколько более тонкие, но скорострельные. Сначала они звучали каждый по отдельности, потом связались воедино и сплелись в нестройный хор. Снова хриплый бас накрыл их и заглушил, словно бы кто-то положил тяжелый камень на брызжущий многочисленными струями фонтан, но напор голосов был таким сильным, что соло расторопной пани Валентовой начало слабеть, как замирающее эхо. Шум не прекращался.
- Пришли! - простонал Ольшовски.
- Кто пришел? - спросила Бася с внезапным интересом.
- Слушай, Басенька... Это за тобой пришли... Ты не понимаешь, но все равно... Скажи мне только... Подумай и скажи: ты хочешь уйти от дяди?
- Не хочу! - энергично заявила девочка.
- Бася, пойми: если тебя спросят, хочешь ли ты уйти, что ты скажешь?
Девочка долго разгрызала этот вопрос, как горькую шоколадку и, не зная, что на него ответить, начала целовать пана Ольшовского.
- И я должен отдать этого ребенка? - воскликнул он.- Вы видите, как она меня любит?
- Вижу,- тихо ответил Шот.- Но ее никто не спросит...
В эту минуту в комнату вскользнул бледный от волнения Михась, который стоял на страже на дальнем пограничье.
- Они уже под дверью,- сообщил он шепотом.- Валентова сдалась, потому что их три. С тремя бабами не справишься. Что делать?
- Возьми Басю, спрячься с ней в кабинете и ни звука... Нет! Погоди! Я теряю голову, пан Шот... Вы идите с ребенком, а он будет охранять двери.
- Вы хотите обороняться? - возбужденно спросил Шот.
- А что? Буду обороняться! - воскликнул Ольшовски.- Ведь это нападение!
- Не смею советовать, пан писатель, но, может, лучше, если все обойдется без скандала. Скандал не поможет, а судебным путем, может, удастся что-то спасти. О, звонят!
Он схватил Басю и исчез за дверями. Кибиц минуту колебался, кидаться ли ему на того, кто притаился за дверями, или принять участие в бегстве своей хозяйки. Однако за ней уже закрылась дверь, и никто не собирался ее открывать. Поэтому пес завыл протяжным и душераздирающим воем, жалобным и полным невыразимой обиды. А в дверь забарабанили изо всей силы.
- Они разнесут двери! - шепнул Михась в ужасе.
Пан Ольшовски, поняв, что во многом прав был Шот, советуя избежать громкого скандала, на минуту задумался, а потом решительно приказал:
- Открой.
Михал, как верный солдат, делящий горечь поражения со своим командиром, с опущенной головой пошел выполнять приказ.
Через открытые ворота крепости ворвалась буря: первой быстрыми шажками семенила бабка, командир отделения,- по ее возрасту и положению ей принадлежала эта честь. За ней твердым шагом маршировала пани Будзишова. Когда-то говорили, что трава не вырастет там, куда поставит копыто татарский конь. Если бы на полу могла расти трава, плохо бы ей пришлось после марша пани Будзишовой. Панна Станислава шла в арьергарде, самая тихая из всех и словно бы перепуганная.
Ольшовски стоял посреди комнаты, внешне спокойный, но с бурей в сердце. Как человек галантный даже по отношению к врагу, он склонился в поклоне и произнес тоном, правда, не очень приветливым, но полным почтения:
- Приветствую вас! Правда, я удивлен...
- Хорошо вы нас встречаете,- язвительно сказала бабка. - Сначала какая-то кошмарная ведьма нападает на нас в воротах с метлой в руках, а потом нас заставляют ждать под дверями. А теперь вы науськали эту дворнягу, чтобы она выла.
- Михась, забери собаку! - крикнул Ольшовски.- Чем могу быть полезен? Не скрою, я несколько удивлен вашим визитом.
- Так, так! - крикнула Будзишова.- Это сладкое повидло вы можете оставить при
себе. Говорите быстро: где ребенок?
- Бася у меня,-твердо ответил Ольшовски.- И останется у меня!
Жена доктора хотела завопить, но задохнулась от возмущения. Она только вознесла обе руки вверх в знак безмерного негодования и посмотрела на бабку. Пани Таньска долго присматривалась к Ольшовскому и спокойно сказала:
- Об этом мы еще поговорим, но сидя. Вы ведь позволите сесть старой бабусе, раз уж вам не удалось сжить ее со свету при помощи ведьмы с метлой?
Ольшовски поскорее придвинул ей стул.
- Почему вы хотите оставить у себя девочку? - спросила пани Таньска.
- Потому, что я ее люблю! - энергично ответил знаменитый писатель.
- Вы ее любите? Это очень хорошо... Не каждый мужчина - чудовище, иногда попадаются и такие, как вы. Но, впрочем, что с того? Ребенок попал к вам по ошибке...
- Я об этом не знаю. Вот, пожалуйста, это картонка...
- Я ее писала! - закричала Будзишова, обретя голос.
- Может быть, но на этой картонке четко написан мой адрес.
- Не валяйте дурака,- сказала докторша.- И вы знаете, и мы знаем, каким образом слово "Ольшаньска" было переделано на "Ольшовски". Бабушка, скажите ему!
- Я говорю вам,- сказала бабушка,- что если эта дворняга не перестанет выть за дверью, будет плохо. Кроме этого, я думаю, что вы - разумный человек. Вы, кажется, пишете книги. Правда, я ни одной из этих книг не читала, мне ведь семьдесят лет, и этих ваших новомодных фокусов-покусов я не понимаю, но ведь чтобы написать самую глупую книжку, нужно иметь немного смазки в голове. Моя внучка,- сказала она, указывая клюкой на панну Станиславу, - рассказывала, что ваши книжки очень интересные.
- Но, бабушка...
- Говорила, не отпирайся. Я об этом для того говорю, что, если вы можете писать умные книжки, то у вас хватит ума, чтобы отдать ребенка, который вам не принадлежит. Басю поручили моей внучке.
Пан Ольшовски быстро взглянул на красивую девушку, которая кивнула головой, чтобы подтвердить, что из уст ее бабушки течет сладчайший мед правды.
- Эта девочка,- сказала она тихо,- дочка моей самой верной подруги, и только на мне лежит обязанность ее опекать. Не сопротивляйтесь, пожалуйста. Я тронута вашей привязанностью к Басе, но вы сами должны признать, что, как мужчина, вы не сможете ее воспитать...
- Научит ее курить сигары и пить водку! - иронически вставила пани Будзишова.- А когда ему надоест эта игрушка, выбросит ее на мороз.
Ольшовски посмотрел на нее мрачно и поскорее обратился к панне Станиславе.
- Воспитанием ребенка займется моя тетка,- сказал он спокойно.- Вы можете быть уверенной, что ребенку нигде не будет лучше, чем у меня.
Пани Таньска стукнула клюкой в пол.
- Значит, вы не отдадите ребенка?
- Не могу, уважаемая пани.
- Да? - крикнула докторша. И, набрав в легкие воздуха, издала могучий вопль: - Бася! Бася! Иди сюда! Тетя пришла!
Ей отвечал писк за дверями. Прежде чем Шот, прислушивавшийся к отголоскам бури, успел удержать девочку, Бася толкнула двери и стала в них, сильно заинтересованная.
- Вот она! - закричала докторша и протянула к ней руки.- О, Басенька!
Может, голос Будзишовой был слишком громким и слишком грубым, может, присутствие незнакомых людей перепугало Басю - этого никто не знает. Бася быстро подбежала к Ольшовскому и спряталась в его объятиях.
- Вот это - ответ Баси! - воскликнул Ольшовски.
- Ты не узнаёшь меня, деточка? - наисладчайшим голосом спросила Будзишова.- Это я, тетя!
Бася взглянула краешком глаза, не смогла отыскать в памяти образ этой странной пани, обняла ручкой своего заступника за шею и прижалась личиком к его лицу.
- Одурманил невинное дитя,- сказала докторша в отчаянии. - Нет другого выхода, надо идти в полицию.
Бабка не отвечала, с таинственной задумчивостью глядя на этого милого пана и на это хорошенькое дитя, доверчиво к нему прижимающееся.
- Чем вы ее кормите? - спросила она, ко всеобщему удивлению.
Ольшовски доброжелательно посмотрел на пани Таньску и начал быстро перечислять названия блюд.
- Слишком много сладкого, а вообще - хорошо,- заявила бабка.
- Я купил пособие по детскому питанию! - сказал Ольшовски. - Впрочем, Вален- това...
- Это та с метлой? Понимаю... Но вообще-то воспитание ребенка будет идти извилистой дорогой. В один прекрасный день эта пани с метлой накормит ребенка бараниной с капустой, и нужно будет вызывать врача. Подумайте о том, что будет дальше.
- Я уже говорил... Моя тетка...
- Она девица?
- Да.
- А откуда девица может знать что-то о воспитании детей?
- Если я хорошо понял, ваша внучка тоже девушка.
- Да, но я ее бабка! Я своей мелюзги вырастила семерых! - вскричала пани Таньска.- Выращу и этого жука.
Ольшовски понял, что в милостивом интересе почтенной матроны кроется немало хитрости. Она хотела оплести его паутиной и схватить Басю, как муху.
- Может быть,- сказал он хмуро,- Но я ребенка не отдам.
- Идемте в полицию! - закричала докторша.- Это сумасшедший! Бася, ты пойдешь с тетей?
- Не пойду! - заявила Бася из-за головы Ольшовского.
Три пани беспомощно переглянулись, наконец пани Таньска сказала:
- Вы позволите нам посовещаться в другой комнате?
Ольшовски остался с Басей на руках и прижал ее к своей груди. Потом позвал приглушенным голосом:
- Пан Шот!
- Она убежала от меня...- начал актер.
- Возьмите ее и стерегите лучше. Эти пани совещаются.
Он терпеливо ждал полчаса, вслушиваясь во встревоженные голоса дамского сейма.
Наконец двери открылись. Пани Таньска, заняв свое старое место, огласила официальным тоном:
- Пан Ольшовски! Это дело неприятное, а из-за вашего упрямства просто безвыходное. Вы не хотите отдавать ребенка, а мы должны его забрать. Мы могли бы, конечно, прибегнуть к помощи закона, и, как пани Будзишова правильно говорит, вы закончили бы свою жизнь в кандалах, на тюремной соломе. Мы бы так и поступили, если бы имели дело с грубияном. Я, однако, встала на вашу защиту, потому что меня взволновала ваша привязанность к ребенку.
- Спасибо,-буркнул Ольшовски;
- Не за что... Вы кажетесь порядочным человеком, хотя в той комнате пыль лежит по крайней мере недели две, а над печью паутина. Полиция тут не нужна. Будет скандал и больше болтовни, чем нужно. Актеры наделали дел, но отчего мы все должны стать посмешищем? Мы имеем формальное право на ребенка, а вы ссылаетесь на закон сердца. Вам не кажется, что это дело можно закончить полюбовно?
- Это как? - спросил Ольшовски с беспокойством.
- Через общественный суд. Пригласим двоих незаинтересованных людей, и пусть нас рассудят. Ведь это будет честно?
Ольшовски глубоко задумался. Он хорошо понимал, что эта рассудительная старушка говорит умные вещи и что его дело будет проиграно, если им займется закон. Ошибка всплывет, докторша принесет присягу, и все будет кончено: отберут у него Басю навсегда. Его сердечная привязанность и его любовь не растрогают закон, зато на общественный суд можно хоть как-то надеяться.
Он потер рукой лоб.
- Не упирайтесь,- услышал он возле себя тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы.- Эта девочка и так несчастна, зачем ещё вносить в ее печальную жизнь несогласие, споры и бесплодную борьбу? Я вижу, какой вы добрый... Пусть вас Бог вознаградит за любовь к этой малышке... Может, удастся найти какой-то выход из этой невозможной ситуации...
- Вы слышите? - загремела Будзишова, тоже близкая к тому, чтобы расчувствоваться.- Сама мудрость говорит ее устами.
- Это у нее от меня,- скромно сказала бабушка.
- Ну так как, дорогой пан? - почти шепотом спросила панна Станислава.
Ольшовски был бледен и имел такое выражение лица, как будто прислушивался к голосам издалека.
- Хорошо! - сказал он коротко.
- Если бы не мои семьдесят лет, я бы в вас влюбилась! - заявила бабка.- Впрочем, вы мне очень напоминаете одного моего двоюродного брата, который упал с лошади и сломал себе шею. '
- Что я должен сделать? - нетерпеливо спросил Ольшовски.
- Пригласите одного из своих друзей и приходите с ним завтра в пять ко мне. Я приглашу кого-нибудь с нашей стороны. Хотя... Выдаете мне слово, что вы не спрячете и не увезете ребенка?
- Бабушка! - воскликнула панна Станислава.
Так
должно
было
закончиться