- Вот они трое и есть, - подхватил Кондрючин. - Ну и я, конечное дело, подмахиваю разные денежные бумажки. Главбух еще. Кстати, опять приболел старикан, он у нас ветхий, на ладан дышит. А в основном три сотрудника.
- Кто такие? - У Белова даже спина напряглась.
- Ну, кассир Ратанова… Тоже после курсов, третий месяц у нас…
Он дернул ус, подумал.
- Тебе, я так понимаю, надо только тех, кто знает про патенты? Или, может, всех наших…
- Снова здорово, - сказал Белов. - На кой мне все?
- То-то… Дальше, значит, бухгалтер, у которого патенты, Щиголев. Это старый жук, спец, маракует крепко, еще при Александре Втором, наверно, на финансах сидел.
- И третий… - сказал Белов.
- Фининспектор, - закончил Михаил Авдеевич. - Их у нас покуда двое, а вскорости будет пять, а то и шесть.
- Про тех, которые будут, в другой раз. Эти-то двое, что они?
Завфинотделом наморщил нос.
- Кто? Люди. Старухин вот, до революции кассир. Мужик деловитый, не упустит.
- Давно он у вас? Этот… Старухин?
- Нет, что-то около года. А второй, Седелкин, из учителей. Демобилизовался из Красной Армии после ранения. Документы в полном порядке, добросовестный работник, так что с нашей стороны…
Он развел руками. Белов кивнул.
- Хорошо, Михаил Авдеевич. Если разрешишь, я бы взял их личные дела на денек-другой, а?
Тот пожал плечами.
- Коли надо, бери. Чего ж.
- И еще у меня просьба, - сказал Иван Степанович. - Нельзя ли мне их всех в лицо повидать? Устроишь?
- Это можно, - усмехнулся Кондрючин. - Только Старухина на месте нет, ушел к своим поднадзорным… Как бы нам лучше это обтяпать? - Он подумал. - Вот что: ты будь в зале, где посетители, а я пойду за барьер. С кем заговорю и за усы возьмусь, он, значит, и будет нужный товарищ. Есть?
- Есть, - сказал Белов.
Вслед за Кондрючиным он вышел из кабинета в просторный операционный зал. Здание было выстроено накануне революции специально для коммерческого банка, и оттого казенные красоты- узкие пятиметровые окна и вделанные в стены колонны - выглядели здесь естественно. За высоким барьером работали служащие, человек десять-двенадцать. Посетителей в зале было немного, но достаточно, чтобы никто не обратил внимания на Белова, который, подойдя к барьеру, вынул из кармана какие-то бумажки и принялся в них копаться.
Он видел, как Кондрючин быстро прошел половину зала и приблизился к деревянной перегородке, за которой сидела фарфороволицая барышня. Михаил Авдеевич расправил усы и что-то спросил у девицы, и Белов понял, что она и есть Ратанова. Кассирша сидела к нему в профиль, и прозрачная сережка звездочкой вспыхивала в солнечном луче.
"Сытая, веселая, - думал он, разглядывая девицу. - Если она, то, значит, чья-то полюбовница, своим умишком такая не дошла бы. Ишь, пальцы какие длинные, а кольца-то, кольца! И в ушах… Хотя, может, и стекляшки… Эту взять на учет, такая на все способная…".
Он переключился на бухгалтера Щиголева, который открыл перед завфинотделом конторскую книгу и сердито тыкал в нее пальцем. Однако Михаил Авдеевич смотрел не в книгу, а на Белова и не менее сердито дергал ус: что же ты, холера, сигнала не замечаешь?!
"А что, этот гусь… вполне контрик", - решил Белов. Молодящийся крепкий мужчина лет пятидесяти пяти. Ухоженные баки, крахмальный воротничок. А губы-то поджал!..
Неожиданно Щиголев повернул голову. Колючий, недоброжелательный взгляд так и оттолкнул Ивана Степановича от барьера. "Ну и сволочь, - сказал он себе, отходя. - Но уж больно откровенная сволочь-то…".
Не внушал доверия и тоже откровенно не понравился Белову и фининспектор Седелкин - чисто одетый молодой человек с блестящими от бриолина волосами, расчесанными на прямой пробор, по-купечески. Чекист задержал взгляд на ловких руках, чинивших ножичком карандаш, на серьезной складочке над переносьем.
"Темная лошадка, - думал Белов, входя следом за Михаилом Авдеевичем в кабинет. - Проверять надо всех троих, это ясно. А ежели тот, четвертый, который ушел? Деловитый мужик - так о нем вроде говорил Кондрючин".
- А где мне твоего второго фининспектора сыскать? - Голос Белова, противу воли, прозвучал озабоченно.
- Завтра, Иван Степанович, завтра… - Кондрючин нырнул с головой в сейф и, достав пачку картонных папок с надписью "личное дело", шлепнул ею по столу. - Хоть все бери!
5
В мрачноватом кабинете Вирна Ягунин вел себя по-домашнему. Без тени робости шумно прихлебывал чай, настоенный на сушеной морковке и смородиновом листе, сидел на стуле нога на ногу, и ни капли его не смущало, что он небрит, что нет на нем пояса и что сам председатель Самгубчека подливает ему в стакан время от времени мутноватую пахучую жидкость. Альберт Генрихович тоже держал в руке стакан. Расхаживая по кабинету, он рассказывал Михаилу, как осенью 1916 года провокатор провалил готовящуюся в Самаре Поволжскую большевистскую конференцию, что обернулось для Вирна туруханской ссылкой, куда по тому же делу был сослан и Куйбышев. И хотя очень скоро их освободила Февральская революция, с тех пор предательство он считает самым поганым из преступлений, и ненависть к нему не вытравишь из сердца никогда.
В дверь постучали. Увидев, что вошел Белов, Вирн сделал ему знак - не перебивай, дескать, и закончил:
- Нельзя нам становиться спецами, Михаил, абсолютно нельзя. Классовая ненависть - наше главное оружие, оно не должно тупиться, иначе - конец. Нам положено быть бдительными до самого крайнего предела, а если мы когда и перехлестнем - не беда. Свои нам простят, если что, а враг не спустит, если дадим потачку. Так ведь, Иван Степанович?
Яйцо Белова вдруг сделалось кислым, морщинки сбежались к глазам. Он не поддакнул.
- Альберт Генрихович, - скучным голосом сказал он. - Надо бы нам проверить подноготную вот этих четверых, - и положил на стол папки с личными делами, взятыми из финотдельского сейфа.
Вирн сжал челюсти - ему не понравилось, что Белов игнорировал его вопрос.
- Кто такие? - Он остановился, положил на папки крупную ладонь.
- Финотдельские. Кое-что о них придется запросить у соседей, - продолжал Белов. - Один из них наводчик наверняка.
Вирн раскрыл верхнюю папку, пробежал взглядом страничку. С любопытством всмотрелся в фотографию бухгалтера Щиголева - давнюю, снимался еще в департаментском вицмундире.
- Вот и я их нынче так и сяк разглядывал, - сказал Белов, - Каинову печать на мордах искал.
Встал и подошел сбоку к Вирну и Ягунин. Председатель губчека покосился на него, но смолчал. Михаил, вытянув шею, пронзительно вглядывался в бачки и усики Щиголева. Белов усмехнулся: чисто Нат Пинкертон!
Отодвинув личное дело "бывшего", Вирн взял в руки папку с надписью "Б. А. Седелкин". Раскрыл. Здесь фотокарточка была совсем новая: широколицый, видать, напористый молодой человек с короткой прической, в белой рубашке с галстуком, подпирающим воротничок, смотрел с вызовом и даже вроде бы с насмешкой. По крайней мере, такое впечатление производили вздернутые уголки маленького рта и чуть сощуренные глаза. Ягунин стал на цыпочки и через плечо Альберта Генриховича заглянул.
- Что-о? - тоненько крикнул он и ухватил папку.
Вирн отшатнулся и с негодующим видом взглянул, но Михаил - ноль внимания и, хуже того, выдернул папку из рук председателя. Он так вцепился взглядом в снимок, что, казалось, зрачками поцарапает его.
- Гаюсов! - Он задохнулся от волнения. - Товарищи, это же Гаюсов!
Оба начальника с ожиданием смотрели на него, а сотрудник Ягунин, не объясняя ничего, тряс папкой перед лицом:
- Гаюсов! Встретились, сволочь, встретились!
Телефонная трель отвлекла Вирна. Он снял трубку, Белов увидел, как напряглись крутые плечи председателя губчека.
- Да-да, не медля еду, - бросил он в трубку и, повернувшись к Белову и Ягунину, сухо пояснил: - Я к командующему округом. Банда Серова напала на Падовку. Расстреляны наши товарищи… Вернусь - позову, а пока разберитесь сами, Иван Степанович.
- Разберемся небось, - сказал Белов и принялся собирать со стола папки.
6
Свет, падавший на пол из-под низкой многопудовой люстры с фигурными висюльками, был одновременно и размытым и дробленым: накал по вечерам слабый, и оттого лица четверых, что сидели за чайным столом, казались пятнистыми и полосатыми от теней. Углы огромной, богато, но бездарно меблированной комнаты тонули в полумраке, и Гаюсову, который с папиросой в руке отошел к горке с дешевеньким фарфором, казалось, что слушают его не только те, что за столом, а кто-то еще.
- Господа! - Гаюсов несколько театральным жестом опустил ладонь на горку. - Мы должны считаться с обстановкой - это действительно так, и спорить я не хочу. Но разве из этого следует, что конъюнктура столь пагубно изменилась?
На слово "пагубно" он нажал, выговорив его почти презрительно, отчего его речь показалась всем еще более искусственной. Пыхнул дымом, закончил:
- Не вижу оснований для паники, господа. Как хотите - не вижу!
Голос Гаюсова был эластичен и богат нюансами. Последние слова он произнес тоном иронического сожаления.
Никто из четверых не отозвался. Нюся, буфетчица из "Паласа", отставив руку с папиросой, рассматривала свои пальцы, длинные и тонкие на пухловатой кисти. На Нюсе было темное строгое платье с желтым кружевом у ворота, которое подчеркивало матовость лица, выражавшего не то скуку, не то полуравнодушное неодобрение. Рядом с ней навалился грудью на стол ‘ крупный мужчина с маленькими глазками и крепкими скулами, он, казалось, засыпал. Третий, молодой блондин, лет около двадцати семи, судя по одежде - военный, сердито надувал породистые, преждевременно оплывающие щеки, отчего усики его забавно шевелились. Мягколицый, округлый, весь какой-то плюшевый человек лет сорока слушал Гаюсова с застывшей на влажных губах улыбочкой.
- Молчите? - громко спросил Гаюсов, и опять тонкая инструментовка его голоса сказала о многом, а прежде всего - о снисходительной жалости к этим боязливым людям, что замерли за столом.
Наверное, интонация была чересчур красноречива, потому что сосед Нюси не выдержал.
- Вам не хватает чувства меры, Гаюсов! - с раздражением заговорил он и постучал по столу. - К вашему сведению: я скоро не в силах буду уснуть. Я уже почти псих, да и все мы… - Он дернул подбородком, и стало заметно, как нервически прыгает большой кадык. - Это безумие! - Голос его вот-вот готов был сорваться на крик. - Знать, что ЧК вышла на след, и - продолжать!.. Я не могу уже ручаться за своих… уголовничков. Пардон, соратников. Они недовольны, они требуют увеличить им долю, а я? Что я могу им сказать? А от вас я слышу одно: "Давай, давай, давай!" Надоело!
- Не хотите, Шацкий? - Гаюсов подошел к столу, и все увидели, как натянулась кожа на его щеках. - Такой прецедент уже был. И недавно. Вспомните усопшего Шлыка, Шацкий! И знайте, что с отступниками мы церемониться не будем. - Глаза Гаюсова заметались по лицам, проверяя впечатление. Голос красиво зазвенел: - Для нас нет разницы - уголовник Шлык или хорунжий Шацкий. Предателю пощады нет, даже если…
- Молчите, подлец! Я вам не Венька! - взорвавшись, вскочил с места Шацкий. Узкие его глазки налились кровью, ногти громко царапнули стол. - И не пугайте меня, Гаюсов, слышите - не пугайте!
Гаюсов сжал кулаки и, бледнея, сделал шаг к бывшему хорунжему Войска Донского, однако Нюся проворно выскочила из-за стола и заслонила Шацкого. Рука ее коснулась груди Гаюсова.
- Господа! Ну что же вы, господа! - страдальчески воскликнула она. - В таком тоне - это стыдно! Это позволительно разве что жуликам из моего "Паласа", но вы… Вы оба офицеры, не забывайтесь, господа! Ради бога, ради дела нашего… - Она взволнованно обернулась к Шацкому. - Хорунжий! Немедленно извинитесь, немедленно!
Шацкий опустил глаза, нехотя пробормотал:
- За "подлеца" прошу простить. Сорвалось. Но трусом меня, извините, я не…
- Я был излишне резок, - прервал его Гаюсов и четко, по-офицерски кивнул в знак извинения.
Шацкий тоже кивнул и сел. Сел и Гаюсов. Осталась стоять Нюся. Опершись о резную - под ампир - спинку стула, она чуть наклонилась к Шацкому и мягко сказала:
- Мне кажется, Сергей Сергеевич, вы несколько преувеличиваете опасность. Да, вы правы, ЧК вышла на след, да! Но ведь в чем курьез: след этот ложный, его подбросили мы сами!
Она рассмеялась, и ее несколько полноватое лицо с правильными, но мелкими чертами стало еще более привлекательным: улыбка шла ей необыкновенно.
- Пока они разбираются со своим несчастным чекистиком, нам просто грешно было бы не воспользоваться ситуацией. Мы не вправе упускать хотя бы одну возможность послужить святому делу, которое возложила на нас Россия…
Совсем не высокопарно, а по-женски мягко и задушевно прозвучали ее слова, и Шацкий, который все еще продолжал хмуриться и коситься на Нюсю, невольно заерзал и отхлебнул холодного чая, Гаюсов слушал спокойно, а военный с жадностью разглядывал раскрасневшуюся молодую женщину, которая продолжала;
- Нашими стараниями у ЧК в Самаре скоро будет прочная репутация грабителей. Слухи о конфискациях уже поползли по городу - я это знаю по "Паласу". Неужели, господа, и вы, Сергей Сергеевич, в особенности, неужели вы не понимаете, как это важно? Бесспорно, деньги очень нужны. Но политический эффект наших акций в сто крат важнее. Тем паче что Борис Аркадьевич говорил всего лишь о двух-трех акциях, разве не так?
Она сделала вполоборота поклон в сторону Гаюсова и села. И тотчас пропел дурашливый голосок:
- Ангел вы наш, Анна Владимировна, ангел!
Мягколицый человечек сочно чмокнул себя в ладошку, посылая воздушный поцелуй. Шацкий злобно хмыкнул. Плюшевый с хитрецой стрельнул на него взглядом и продолжал:
- Вы, голубки, слушайте, что она говорит, слушайте. И не горячитесь, не стоит горячиться. Коли уж надо, трудитесь, спрос-то один, голубки. Не будет у центра денежек - все дело станет, небось сами понимаете. А сколько еще осталось - не наша забота считать.
- Аристарх Семенович, доложите, что с оружием.
Вопрос Гаюсова охладил велеречивого человечка, и он сразу сник. Ему, самарскому первогильдейному купцу Аржогину, непривычно было заниматься столь опасным товаром. Его делом всегда были хлеб, кожи, сало. Только в прошлом все это, далеко-далеко…
- Закупаем, Борис Аркадьевич… - И все-таки несмываема его улыбка; приятно неприятно, а Аржогин всегда улыбчив, как японец. - Но туговато-с! С теми, складскими, никак разговору не получается. Знают, риск-то велик, вот и жмутся. Ежели б сумму иметь достойную, тогда бы и…
- Ясно, - перебил его Гаюсов. И повернулся к моложавому военному: - Как настроение в госпитале?
Военный поднял красивые брови и скорей утвердительно, чем неопределенно, пожал плечами: дескать, что спрашивать? Настроение как настроение.
- Есть ли возможность определить к вам еще группу?
Выдержав паузу, военный ответил раздумчиво:
- Пожалуй… Но, учтите Борис Аркадьевич, очень и очень немного. Не более… - Он помедлил, щипнул ус. - Не более восьми - десяти человек. Иначе… Слишком подозрительно будет. А рисковать не смею.
Пока он тянул да мямлил, Гаюсов собрал со стола исчерканные листки и поджег их в пепельнице. Следя за дымным огоньком, сказал отрывисто, как скомандовал:
- Постарайтесь, Виктор Петрович! Имейте в виду, вы наша ударная сила. Взрыв моста - не просто диверсия. Если мы перервем на Самарке магистраль, они же подохнут! Все! Мало того, мы отрежем пол-России от Москвы. Пол-России, да!
Военный приосанился.
- Сделаем, Борис Аркадьевич. Не сомневайтесь, сделаем все возможное.
Гаюсов вынул часы, щелкнул крышкой.
- Кажется, все, господа. Расходимся, как условлено.
- В добрый час, - с зевком вздохнул Аржогин и перекрестил рот.
Через минуту в комнате остался только Гаюсов. Он поковырял пальцем пепел, тяжко задумался, глядя в окно. Там сгущался серый сумрак. Скрипнули половицы. Гаюсов поднял голову: в дверях стояла Нюся.
- Ты не ушла?
- Борис, нам необходимо поговорить. - Голос ее тих, но в нем твердость.
Брови Гаюсова удивленно сошлись.
- Мы разве не говорили? В чем дело? - с плохо скрытым беспокойством спросил он.
- Лучше на улице.
- Твоя воля.
Гаюсов окинул Нюсю долгим взглядом - внимательным и настороженным. Ему казалось, он догадывается, о чем именно хочет говорить с ним женщина, которая не только с ним изредка спит, но и помогает в борьбе, вот уже четвертый год заполняющей всю его жизнь.
7
Через проходной двор - заросшую бурьяном лазейку меж сараев и флигелей - они пробирались порознь, но вышли на одну улицу, не так, как остальные. Правила конспирации обязывали расходиться в разные стороны. С полсотни шагов Гаюсов прошел в некотором отдалении, но когда Нюся завернула за угол, догнал ее и крепко взял под локоть.
- Домой?
Она покачала головой.
- Тогда к Волге, ладно?
Она кивнула и тихонько высвободила руку.
В молчании они вышли к деревянной лестнице.
Внизу желтели огоньки пивоваренного завода, где-то посередине Волги медленно-медленно двигалась мерцающая точка. Должно быть, на барже варили уху.
Они стали молча спускаться, но на первой же площадке Борис Гаюсов взял Нюсю за руку и с силой повернул лицом к себе.
- Итак, я слушаю, Аннушка. В молчанку играть ни к чему.
- Хорошо, слушай, - сказала Нюся, глядя не на него, а куда-то влево, где чернел силуэт колокольни бывшего женского монастыря. - Не обижайся, Борис, но ты… Ты сегодня был так красноречив, так убедителен, что я… не поверила тебе, Борис, прости!
- Чему ты не поверила?
Голос его прозвучал резко, почти грубо.
Она ответила не сразу.
- Тебе не кажется, что нас могут раздавить через сутки после выступления?
Она ожидала всего - вспышки гнева, слов презрения, угроз, насмешек, уговоров, но не этого спокойного тона:
- Вполне возможно. Но суток, Аннушка, нам будет достаточно.
Нюся попыталась высвободиться, но Гаюсов держал ее крепко. Оба молчали - она непонимающе, он в ожидании вопросов.
- Послушай… - Он сильно, до боли сжал ее запястья. - Я не все могу сказать даже тебе. Признаться, мне и самому не все до конца ясно. Завтра… Завтра я встречаюсь с одним из наших друзей. Он… В общем, он иностранец.
Она вскинула голову.
- То есть?.. Ты хочешь сказать, что…
- Да-да! Наш план - это его план, - с каким-то злорадным остервенением и почти не глуша голос, заговорил Гаюсов. - Все, начиная с захвата архивов ЧК и взрыва мостов с элеватором и кончая счетами с большевиками - все! Все!