В квартале от него, на Ильинской, прогромыхал трамвай. Лохматый беспризорник с ленцой разглядывал Ягунина, развалясь в тенечке на крыльце. Из двора тянуло карболовым смрадом.
- Эй, Чека, заблудился, что ли? - нахально крикнул беспризорник.
"Куртка выдает, - подумал Ягунин, - проклятая".
- Скажи, пацан, может, еще где есть Уральская?
- Де-ре-е-вня, - протянул тот с насмешкой.
- Но-но, ты потише, - нахмурился Ягунин.
Мальчишка моментально сел и на всякий случай приготовился дать деру.
- А вон, за углом обойди, возле путей. Она сызнова будет, - быстро проговорил он.
- Ага…
Ягунин отошел шагов на десять, когда за спиной раздалось:
- Берегись, шпана, Чека идет! Из деревни топала… - Дальше следовала похабная концовка.
Но Михаил не оглянулся. Связываться с бесцеремонной мелкотней было нелепо, да и без пользы: догнать не догонишь, а привяжется - не отцепишь. Лучше оставить без внимания.
Нужный номер обнаружился сразу - дом был вторым от угла. Обнаружив, что парадное не заперто, Ягунин поднялся по рассохшейся лестнице на второй этаж и постучал в ближнюю из трех дверей, что выходили в коридорчик. По нему одному можно было судить, как бедствовали жильцы с топливом прошлой зимой: ни шкафчиков, ни столов, ни старых сундуков, даже обоев, даже коридорной двери не было - все дерево и бумагу сожрали "буржуйки".
- Заходи! - послышался густой голос.
Михаил нагнулся и шагнул за порог. В простенке между кроватью и столом сидела Нинка. Спиной к двери, зацепив штиблетами за ножки табурета, восседал плотный парнище в жилетке поверх белой маркизетовой рубахи и в модных, узких книзу брюках. С хмурым любопытством смотрел он через плечо на Ягунина, и его красивая, хотя и несколько толстоватая физиономия вопрошала недвусмысленно: что надо? Пиджак был небрежно брошен на другую кровать, стоявшую в углу, возле самой печи. В комнате было еще два табурета, большой сундук и красивый резной буфет, в котором, однако, посуды не было видно. Возможно, вся она стояла на столе - две тарелки с грибами и кислой капустой, блюдо с ломтем хлеба, рюмка и стакан. Бутылка вина была откупорена, но не начата.
При виде Ягунина Нинка вскочила и прижала кулаки к подбородку. Лицо ее было, пожалуй, испуганным: особой радости, по крайней мере, Михаил не различил.
- Пришел? - сказала она растерянно.
"Вот те номер, - сердито подумал Ягунин, - что это за фрукт к ней приспособился?" А вслух произнес:
- Здравствуйте вам. Обещал - вот и пришел.
Парень в жилетке сощурил глаз.
- Ты пришел, и я пришел. Только я вперед, понял?
- Не понял, - зло сказал Ягунин.
- Я к тому, что погуляй, корешок, до вечера. Занятые мы с Нинкой, понял?
- Разговор у меня к тебе, Нина, - подчеркнуто не обращая внимания на его слова, сказал Ягунин. - Выдь-ка со мной.
- Сичас, сичас. - Девушка сжалась, но все-таки заставила себя сделать шаг.
- Куда, стерва! - гаркнул парень в жилетке, хватая ее за локоть.
- Ой-ой! - пискнула Нинка.
- Брось руку! - крикнул Михаил, делая шаг к столу.
Ладонь Ягунина лапнула наган, но оружия он не вынул. Сейчас Михаил видел, что перед ним - типичный самарский "горчишник", наглый и трусливый, никогда не рискующий схлестнуться один на один, но страшный в жестокости своей, когда за спиной сопят дружки.
- Ты че? Ты че бухтишь? - тихо, с блатными интонациями протянул парень, но руку отпустил. - Фраер нашелся.
Его красивые темные глаза ощупали лицо Михаила, задержались на куртке. Возможно, он заметил тот жест - рука на кобуру.
Нина села на кровать. Глаза опустила, пальцы нервно терзали оборку кофточки.
- Уматывай, - приказал Михаил "горчишнику". - И бутылку прихвати. Кто он такой? - обернулся он к девушке, но ответа не последовало.
- Чудеса-а… - пропел парень, беря с кровати пиджак. - А я-то желал по-хорошему: двадцать тыщ - девице, десять - хозяину… По сегодняшней таксе…
- А ну! - заорал Ягунин так, что "горчишник" даже голову втянул в плечи. Бросив злобный взгляд на Нину и невнятно выругавшись, он нарочито медленно вышел.
Топанье на лестнице смолкло, грохнула дверь парадного. Нина подняла голову. Лицо у нее было в слезах.
- Я не верила, что придете, - заговорила она, задыхаясь и плача, - а ему дядька про меня сказал, что я кавалеров ищу… А мне сказал, что пусть лучше домой приходят, за квартиру будем с них брать… Я говорила ему, что не хочу, а он меня побил, жрать, говорит, не дам…
- Кто этот, знаешь хоть? - мрачно спросил Ягунин.
- По соседству здесь… Торгует вроде… Патент, говорят, купил…
- Торгаш… По рылу видно. Садись-ка за стол.
Нина опять заняла место в простенке, а Михаил присел на табурет, на котором только что сидел "гость". От запаха капусты его мутило: голод взъярился с новой силой.
Нина это поняла инстинктивно.
- Кушайте, Миша… - тихо сказала она и поторопилась добавить: - Это дядькино, ихнее только вино было.
Но Ягунин превозмог искушение.
- Спасибо, не хочу. Я ведь в столовке снабжаюсь. И ты будешь, я с Левкиным договорился. Это наш начфинхоз, хороший мужик, хоть и интеллигенция. Убираться у нас будешь, вместе с женщиной одной.
- Ох, миленький ты мой! - Радость так и брызнула из серых Нинкиных глаз. - Расцеловала бы тебя…
Она смутилась.
"Баба и есть баба, - подумал Михаил. - Одно у них на уме".
- Приходи нынче к семи. Спроси тетю Кланю, ей пособлять будешь.
- А куда?
- Как куда? Губчека знаешь? Угол Предтеченской и Николаевской, там еще губсоюз недалеко.
- Че…ка? - в ужасе прошептала Нинка и съежилась на табуретке. Прямо черт-те что, как она испугалась.
- А что, в ЧК не люди? В грязи им сидеть, что ли? - пробурчал Ягунин. - Дядьке про то не говори, скажи, что в учреждение какое-то. Так придешь?
Нинка кивнула. Прийти она придет, да вот в себя она никак не могла прийти,
5
Магазин был закрыт. Ягунин еще разок прочитал вывеску: "Писчебумажные товары. А. Ф. Башкатин". Она была выполнена затейливо, славянской вязью - чувствовалась рука хорошего художника, а не халтурщика. От вывески пахло свежей краской. Жалюзи были подняты, но как ни старался Ягунин, разглядеть, что там внутри, он не мог. И вообще ему не было понятно, торговал когда-либо магазин или еще только готовится к открытию. Раздражение закипало в Михаиле. Купчик, выдворенный от Нинки, отнюдь не улучшил отношения Ягунина к этому сословию, а теперь еще это… Он подошел к двери и изо всех сил стал трясти ручку звонка. "Оторву сейчас к чертям собачьим", - думал он со злорадством. Но шнур был прочен. Михаил прислушался: никакого ответа. Он снова дернул звонок, и тут, видно, не выдержала, высунулась из соседнего окна растрепанная тетка.
- Чего трезвонишь? Ошалел? Не видишь - закрыто, - сердито крикнула она, натягивая на полуголые плечи платок.
Ягунин строго взглянул на нее.
- Ну-ка, скажи, куда он мог деться?
- Ех ты-и-и… "Деться"! - саркастически повторила тетка. - Да на что ему деваться-то теперь? - Она хохотнула. - Небось в садике жирок растрясает, вона где.
Она махнула рукой в сторону скверика за спиной гортеатра и не удержалась, чтоб не спросить:
- А чего надо-то? Магазин еще не торгует. Может, швеймашины учитываешь? Так мы уже…
Ягунин и не подумал ей отвечать. Вот уж дура! Он пересек улицу, на ходу скользнул взглядом по афише с "Царевичем Алексеем" и через сломанную железную калитку вошел в Пушкинский скверик. Здесь в старое время перед спектаклями любили прохаживаться самарские театралы. Сейчас его использовали как место отдохновения ходатаи и командированные волсоветчики, приехавшие в губисполком, а также беженцы, беспризорники и прочий бездомный и приезжий люд. Скверу этот натиск терпеть было тяжко. Затоптанная травка не успевала разгибаться, кусты стали ломаными прутьями - им-то доставалось больше всего, и даже островерхие тополя, и даже кряжистые вязы, казалось, больше не хотели жить - в их зелени не было сочности, пыль забила поры, неподвижная жара иссушала деревья, как чахотка.
Сейчас в сквере было малолюдно. Кое-где под деревьями, правда, светлело тряпье, но вряд ли Михаилу нужно было присматриваться, потому что толстяка, описанного Беловым, искать там не приходилось. Он должен был где-то гулять: сидеть на заплеванной, серой траве "чистой" публике не полагалось, а последние лавочки еще зимой были пущены на топливо.
Михаил вышел на спортплощадку - вернее, на пыльный пустырь, поскольку столбы, бумы и турники были давно утилизованы, - и огляделся. В дальнем конце сквера, закруглявшемся над крутым спуском к Жигулевскому пивоваренному заводу, маячила крупная фигура: некто в желтой рубахе навыпуск, заложив руки за спину, любовался видом на Проран. "Он, - с уверенностью сказал себе Ягунин, - брюхатый на прогулке. Я ему порастрясу жирок…" Он быстро пошел напрямик, и чем ближе подходил, тем крепче становилось убеждение, что перед ним тот самый Башкатин.
Толстяк задолго до приближения Ягунина ощутил беспокойство: обострились, видно, у этой породы инстинкты за четыре революционных года. Складчатая шея пришла в движение, и будто затылком узрел полный гражданин Ягунина: за двадцать шагов обернулся и настороженно уставился на невзрачного паренька в кожанке.
- Гуляете, гражданин Башкатин? - с нажимом спросил Ягунин, подходя вплотную и глядя "нэпщику" в переносицу.
- Э, что вам угодно… Эхэ… товарищ? - Башкатин старался соблюсти достоинство, но презрительный взгляд ему не давался: он трусил, и глаза его выдавали.
- Мне угодно, - с издевкой повторил чуждое словцо Ягунин, - поспрошать вас, гражданин, кое про что.
Будто и с возмущением фыркнул Башкатин, но щеки его заметно побледнели.
Молча, очень медленно достал Ягунин из кармана удостоверение и поднес к его носу. Башкатин скосил глаза, и сразу отвисла челюсть, а подбородочки поползли на грудь.
- П-п-ожалуйс-ста, - с трудом выговорил он.
- Что за слухи вы распускаете про Чрезвычком?
Лицо нэпмана стало совсем белым.
- Не… понимаю… - прошептал он.
- Ну, про ЧК слухи. Клевету сочиняете. Что, нет?
- Я?.. Слухи?.. Про ЧК?.. Помилуйте… - растерянно бормотал Башкатин, тараща на Ягунина расширенные, молящие о пощаде глаза.
- Не валяйте дурака, Башкатин, - звонко прикрикнул Ягунин, которого раздражала эта комедия. - Про что вы трепали вчера в "Паласе"?
- Ничего… Клянусь вам… Ей-богу… Ничего…
- Брешете! А что за истории с обысками? Какие еще конфискации придумали?
- Но… уверяю вас… - Голос Башкатина звучал совсем слабо. - Это недоразумение… Я ничего такого…
- Хватит! - свирепо оборвал Ягунин. - Говорите вполне конкретно: какого такого тестя чекисты ограбили? Адрес? Что язык-то прикусил? Hy!
Башкатин молчал, в оцепенении уставившись на чекиста.
- Та-ак! - Голос Ягунина прозвучал зловеще. - Напраслину брехать - мастак, а как ответ держать…
Нэпман схватился рукой за жирную грудь, трудно сглотнул слюну, но, к своему ужасу, сказать ничего не смог. Не получалось.
- Ладно, Башкатин. Я и так угрохал на вас сколько минут зазря, а они у меня дороги. Играть в молчанку мне некогда. Поговорим в губчека. Явитесь завтра, в полдевятого утра, комната четырнадцать. Чай, сами придете? Или провожатых прислать?
Башкатин затряс головой.
- Н-не н-надо, - еле слышно прошелестел он.
Ягунин был и доволен и недоволен разговором. Неплохо, конечно, что он дал Башкатину почувствовать: хоть нынче и НЭП, да не торгаши хозяева положения и революционная рука у них по-прежнему на горле. С другой стороны, выходило, что приказание начальства он, Ягунин, не выполнил: с перепугу Башкатин ничего не рассказал, и беседовать с ним сейчас, как сказал бы Белов, нет резону.
- Бывайте, Башкатин. До завтрашнего разговора!
Но, не пройдя и пяти шагов, Михаил вернулся, приблизил к потному лицу нэпмана палец и размашисто погрозил:
- Только глядите, Башкатин. Шуток ЧК не любит. Под землей найдем!
И быстро пошел из сквера.
Потрясенный Башкатин смотрел ему вслед. Взгляд его остановился, лицо стало апатичным. Он сделал шаг и, царапая ногтями грудь, без звука повалился на сухую землю.
6
Получив в раздаточной обед, Ягунин подсел к столику, за которым обедали Шабанов и Женя Сурикова, маленькая девушка с короткими, не отросшими после тифа волосами. Она была бы совсем похожа на смазливого парнишку, да уж слишком топорщилась на груди гимнастерка. Как и Шабанов с Ягуниным, Женя работала у Белова в секретно-оперативном отделе.
- Ставь свою "пшу", - сказал Шабанов. - Как ты считаешь, Михаил, хвост селедки - это закуска или второе?
- Смотря с чего начнешь лопать, - отозвался Ягунин.
- А вот "пша" - это и первое и второе, - засмеялась Женя. - Просто кашу развели в супе.
И она поболтала ложкой в жиденькой баланде.
Ягунин поставил на стол свои миски, с нежностью посмотрел на квадратик хлеба. Шабанов перехватил взгляд и хмыкнул:
- Тети Пашиному любимчику опять горбушка.
- Угу, - сказал Михаил, вгрызаясь в селедкин бок.
- Пойдешь в театр, Миша? - не поднимая глаз от миски, безразлично спросила Женя. - В имени Карла Маркса, на "Хованщину". Нам на отдел четыре бесплатных распределили.
- Что еще за "Хованщина"? - спросил Михаил, жуя.
- Опера из старорежимной жизни, - встрял Шабанов, - Кузьмин был. Слова, говорит, не поймешь - поют, поют, одна муть.
- Ты, Шабанов, брось! - Женя даже ложку бросила. - Все постановки у Южина хорошие.
- Кузьмин ходил на спектакль для красноармейцев. А зал-то знаешь кем набит?
- Крашеными барышнями, которые ходят со спецами на эти оперы. А красноармейского состава раз-два и обчелся:
- Про что это "Царевич Алексей"? - поинтересовался Ягунин, вспомнив афишку, увиденную час назад.
- Про что? Про царевича, про что же еще, - популярно пояснил Шабанов. - Вон в газете прям слюнями ктой-то брызгает, нахваливает Шебуева. Больно уж расчудесно царевича изобразил.
- Опять, выходит, царевичи в моде, - не удержался Ягунин.
- Шебуев, товарищи, замечательный артист. Только жаль, что он кого угодно согласен играть, - подхватила Женя. - Погодите, я вам кой-чего покажу.
Не сразу расстегнулась пуговичка на кармашке гимнастерки. Наконец Женя достала вчетверо сложенную бумагу.
- Вот мне подруга из Москвы переслала. - Она с брезгливостью протянула ее Ягунину. - Прочти-ка вслух.
Михаил развернул листок, исписанный девичьем почерком.
- "Милая Тусенька!" - прочитал он и покрутил головой с неодобрением; на кой читать всякую муру? Однако продолжал: "Спешу тебе рассказать, какой мы вчера устроили вечер у нас в губздраве. Во-первых, был вчера советский праздник - свержение какой-то коммуны, или нет - кажется, царизма, - и мы по этому случаю не работали"…
- Ах ты… - Шабанов чуть было не сказал, еле сдержался. Ягунин засопел, скосил глаза на Женю и продолжал:
- "А вечером нам разрешили устроить бал-концерт. Публики было полно, и все больше свои. Пели "Тишину", "Молитву", "Серенаду Дон-Жуана", потом другую "Тишину". Была скрипка - такой смешной толстый немец. Тенор был очень интересный, брюнет. Потом декламировали, снова пели. Наконец, хоть и поздно, приехал душка Шебуев. Ах, Тусенька, как он поет… Мы прямо умерли все от восторга и заставили спеть почти десять номеров, Мы все в Шебуева прямо по уши. Маруська пробралась в артистическую и осыпала его конфетти. Счастливица!".
- Вот дуры-то! - с искренним огорчением воскликнула Женя, не сводя взгляда с помрачневшего лица Михаила.
- "Потом был бесплатный буфет, наконец, танцы, настоящие танцы… Была масса интереснейших кавалеров, игры, почта. Мы разошлись в три часа. Я так веселилась, как никогда. Ну, понимаешь, все было, как раньше. И никаких "Интернационалов" и речей не было. Правда, в начале кто-то говорил, но его, конечно, никто не слушал. Ах, если бы поскорее еще какой-нибудь советский праздник! Пиши, милочка, как у вас в Москве. Мы в Самаре начинаем возрождаться для прежней веселой жизни.
Бессчетно целую. Твоя Катя. П. С. Жалко только бедную Лелю. У нее уперли гетры".
Последние несколько фраз Ягунин читал монотонно, приглушив голос, а когда закончил, никто не проронил ни слова.
- Дай я отнесу, - тихо сказала Женя и стала собирать со стола миски. Михаил протянул письмо, она кивнула и спрятала его б кармашек.
Когда девушка отошла с посудой, Шабанов с тихой яростью выругался.
- Что, Ваня, - сквозь зубы спросил Ягунин, - значится, все сызнова надо начинать?
Шабанов молчал.
- Вы тут про театры умные разговоры ведете, - зло продолжал Михаил, и вернувшаяся Женя с тревогой взглянула на его изменившееся лицо. - Кто и как царевичей играет… Хотя сами знаете, что зритель в нашем театре - это в лучшем случае обыватель, а в худшем - спекулянт, нэпщик. А чего им показывают со сцены? Скажи, Сурикова, что ты в гортеатре смотрела?
- Сейчас… - заторопилась Женя, обрадованная, что Ягунин наконец-то обратил на нее внимание. - "Рай и блудница", "Дон-Жуан Австрийский", "Госпожа Икс"…
- Это, выходит, для нас, да? Для большевиков, для комсомольцев такое? Мы революцию совершили, белых раздраконили, и на вот теперь! Оказывается, не мы, рабочий класс и беднейшее крестьянство, главные нынче люди, а эти… которых мы к стенке не успели поставить.
- Ладно про стенку-то, - заметил Шабанов. - Кровожадный какой… Что у нас в театрах неладные дела - это точно. Но широкий вывод из театров делать неправильно. Ленин сказал, что мы временно отступаем, так что не скули, Ягунин, а то без тебя тошно.
- Раз так, ежели смирились, так и ходите в свои театры сами, - сказал Ягунин насмешливо. - А я лучше пойду на выставку… Слыхали? Садово-огородного инвентаря. В аккурат возле вашего театра, в Доме крестьянина открылась. Это куда полезней, чем царевичам в ладошки хлопать до посинения. Пока!
- Ты что, обиделся, Миша? - дрогнувшим голосом спросила Женя, но Михаил, тряхнув чубом, не ответил и зашагал к выходу. Возле двери он задержался у доски "Бросили курить", прочитал написанные мелом фамилии - их было меньше десятка, усмехнулся и вышел из столовой.
- Зря он с плеча рубит, - сказал Шабанов Жене, когда они поднимались из полуподвала по лестнице. - Горячится, кислое с пресным путает…
- Он переживает… - серьезно сказала Женя. - А мы разве нет?