Тетушка приезжает поездом из Стокгольма. Дорога занимает всю вторую половину дня, весь вечер, всю ночь и еще полдня.
Я стою в гостиной на втором этаже, где мама с папой спят по ночам на раскладном диване. Антте спит на диване на кухне. У меня у одной есть своя комнатка - крошечная каморка, где помещаются только кровать и стул. В ней есть окно, но оно расположено так высоко, что нужно встать на стул, чтобы выглянуть наружу. Иногда я стою так и смотрю на рабочих железной дороги, которые приходят в своих желтых комбинезонах и возятся со шпалами. У меня отдельная комната, потому что я приемный ребенок.
Но сейчас я стою в гостиной, прижав нос к оконному стеклу. Я могу увидеть тетушку - для этого надо только закрыть глаза.
Дело происходит в разгар зимы. Стокгольм - как акварель в светло-коричневых красках на размытой дождем бумаге. Черные мокрые стволы деревьев, тонкие чернильные линии.
Я вижу Марит в поезде. Иногда она запирается в туалете и украдкой курит. В остальное время она сидит и смотрит в окно. Дома за домами. Леса за лесами. Душа в настроении возвращения домой.
Иногда тетушка вынимает мобильный телефон и смотрит на него. Связи нет. Возможно, она все же пыталась позвонить. Пиликание сирены на железнодорожных переездах, где теснятся в ожидании машины.
Денег у нее хватило только на сидячее место. Марит закутывается в пальто, как в одеяло, и засыпает, прислонившись к окну. Электрическая печь работает на всю катушку. Пахнет горящей пылью. Ее узкие ступни и лодыжки в нейлоновых колготках, торчащие из-под пальто, лежат на сиденье напротив, обнажая ее хрупкость и ранимость. Поезд покачивается, свистит и грохочет. Это так похоже на жизнь до рождения.
Мы с мамой встречаем Марит на перроне в Реншёне. Тетушка - единственный пассажир, который выходит на этой станции. Снег на платформе не убран. Мы с трудом пробираемся через сугробы. Синие вечерние сумерки. Хлопья снега застревают под сумками.
На Марит чуть больше косметики, чем обычно, и голос звучит чуть веселее, чем нужно. Она болтает, прыгая по глубокому снегу. В легком пальто и изящных сапожках она тут же успевает замерзнуть. Шапки на ней тоже нет. Я тащу за собой ее чемодан. Он оставляет в снегу глубокий след.
Увидев наш дом, тетушка радостно смеется. С одной стороны снегу намело до окна во втором этаже. Мама рассказывает, как однажды утром на позапрошлой неделе отцу пришлось вылезать в это окно - им с Антте понадобилось четыре часа, чтобы откопать входную дверь.
Тетушка привезла с собой подарки. Мне - дорогой альбом для акварелей, с проклеенными страницами. Мама убеждает меня расходовать листы потихоньку, затем слегка попрекает тетушку - это слишком дорогой подарок.
Поначалу тетушка желает поесть такую еду, какую они с мамой ели в детстве. Мама делает суовас, пудинг и оладушки с кровью, скоблянку из лося, а по вечерам тетушка режет тонкими ломтиками вяленое оленье мясо и ест его, болтая без умолку. И еще они пьют вино и другое спиртное, которые тетушка привезла с собой в качестве подарка.
Папа включает обогрев в гостиной и смотрит по вечерам телевизор, а мама и тетушка допоздна сидят на кухне и разговаривают. Иногда Марит начинает плакать, но в нашей семье принято не замечать слез и делать вид, что ничего не произошло.
- Тебе часто приходится переезжать туда-сюда, - говорит отец, заходя в кухню, чтобы подлить себе в стакан тетушкиного виски. - Может, тебе завести себе домик-прицеп?
Тетушка и бровью не ведет, но я вижу, как ее зрачки сужаются и становятся похожими на следы от иголки.
- Я не умею находить хороших мужчин, - говорит она обманчиво легким тоном. - Боюсь, это у нас наследственное - по материнской линии.
Каждый вечер она ставит на зарядку телефон. Даже не решается выйти на улицу, потому что тогда телефон замерзнет и аккумулятор перестанет работать.
Однажды вечером телефон звонит - и это тот самый негодяй. Тетушка долго беседует вполголоса, сидя на кухне. Мама посылает нас на улицу погулять. Мы играем в темноте почти два часа. Прорываем в сугробе пещеру. Собаки лают, как сумасшедшие.
Когда нас снова зовут домой, тетушка уже закончила разговор. Я прислушиваюсь, стаскивая с себя комбинезон и сапоги.
- Не понимаю, - говорит мама. - Как ты можешь после всего этого опять мириться с ним, стоит ему щелкнуть пальцами. По-моему, это разбазаривание женских сил.
- "Разбазаривание", - усмехается тетушка. - Что может быть важнее, чем пытаться добыть себе хоть чуточку любви, пока жизнь не прошла мимо?
"Вот это меня и напрягает, - подумала Эстер, надевая на штангу новые блины. - Когда Маури приходит ко мне в мансарду и рассматривает рисунки. Когда я начинаю думать о тетушке, на меня накатывают и другие воспоминания. Поначалу всегда вспоминаешь что-то безобидное, но за ним скрывается тяжелое и мучительное".
Тяжелое: мы с тетушкой едем по норвежской трассе, направляясь в больницу Кируны. Снег и тьма. Тетушка крепко держит руль. Права у нее есть, но она неопытный водитель.
Конец близок. Подумать только - я даже не помню, где находятся тем временем отец и Антте.
- Ты помнишь муху? - спрашивает тетушка, пока мы едем в машине.
Я не отвечаю. Нам попадается фура. Тетушка тормозит перед самым ее носом. Даже я знаю, что так нельзя делать. Машину может занести, и от нас останется фарш. Но она боится и делает не то, что надо. А я не боюсь. Во всяком случае, если и боюсь, то не этого.
Я не помню ту муху, но тетушка уже не раз рассказывала эту историю.
Мне два года. Я сижу на коленях у тетушки перед кухонным столом. Перед нами - раскрытая газета. В ней изображение мухи. Я пытаюсь взять муху с газетной страницы.
Мама смеется.
- Ничего не выйдет, - говорит она.
- Не говори ей, что она чего-то не может! - гневно отвечает тетушка.
Марит питает слабость к этим свойствам по материнской линии - умению останавливать кровь и видеть то, чего не видят другие. Она сердится на маму, потому что подозревает - сестра намеренно скрывает свой дар. Не хочет, чтобы мама приучила меня сдерживать в себе эту силу природы. Еще когда я была совсем крошечная, она смотрела мне в глаза и говорила:
- Видишь? Это ахкку (бабушка).
Однажды папа услыхал ее слова.
- Глупые курицы, - сказал он им. - Она ведь нам никаким боком не родственница. Это не ее бабушка.
- Он ничегошеньки не понимает, - сказала мне тетушка. Тон у нее обманчиво шутливый, все внимание сосредоточено на мне, но ведь я была еще грудным младенцем, слова все же предназначались отцу. - Он думает, что родство связано только с биологией.
Я снова пытаюсь поднять муху с газетного листа. И вдруг у меня получается. Она описывает круг возле наших голов, стукается о тетушкины очки для чтения, падает вниз и ползает по полу, тяжело поднимается в воздух и опускается ко мне на руку.
И я кричу. Пронзительно и душераздирающе. Марит пытается утешить меня, но это невозможно. Мать выбрасывает муху за окно, и та немедленно умирает на холоде. На картинке муха осталась, однако тетушка кидает газету в печь, и огонь жадно поглощает ее.
- Какая-то зимняя муха случайно проснулась, - говорит мать, решив быть реалисткой.
Тетушка ничего не говорит. Теперь, в машине, четырнадцать лет спустя, она спрашивает:
- Почему ты так кричала? Мы думали, ты никогда не успокоишься.
Я отвечаю, что не помню. И это правда. Но это не значит, что я не знаю. Я точно знаю, почему кричала. Это чувство возникает всегда, когда с тобой начинает происходить необъяснимое - такое случалось со мной и позднее.
Полное единение с миром. И вместе с тем тебя уносит. Возникает чувство, что ты растворяешься и исчезаешь. Так бывает, когда ветер вдруг пробирается в долину и разгоняет туман. Это очень страшно. Особенно когда тебе мало лет и ты еще не знаешь, что это проходит.
Теперь я заранее ощущаю, когда подступает такое состояние. Стопы как будто отнимаются, в них вонзаются тысячи игл. А затем - словно ноги не касаются земли, стоят на воздушной подушке. Мы связаны со своим телом куда крепче, чем думаем, и расставаться с ним всегда жутко.
Я могла бы сказать тетушке: "Представь себе, что земное тяготение вдруг перестало существовать". Но я вообще не хочу об этом говорить.
Я понимаю, почему Марит напомнила мне историю с мухой. Для нее это способ показать, что меня с мамой связывает кровное родство, что я несу в себе наследие их бабушки.
Хотя на самом деле это никому не интересно. В том числе и самой тетушке.
Мне три года. Я снова сижу на коленях у Марит за кухонным столом. Тетушка и папа уже две недели изводят друг друга, без конца пикируются, и теперь папа с Антте ушли в горы. В этот день зазвонил телефон. Тетушка купила обратный билет и упаковала свои сумки. Теперь она показывает мне фотографии мужчины с большой яхтой.
- Она у него на Средиземном море, - говорит мне Марит. - Они собираются дойти до Канарских островов.
- Помню, - говорю я, показывая на нос яхты, - ты сидела вот здесь и плакала.
Тетушка смеется. Этого она слышать не хочет. Сейчас Марит не верит в способности Эстер.
- Ты не можешь этого помнить, моя дорогая. Нога моя никогда еще не ступала на борт яхты. Я поплыву на ней в первый раз.
Мама бросает на меня краткий предупреждающий взгляд. Он означает: "Они не хотят знать". Не хотят знать, что можно вспоминать назад и вперед, что время движется в обоих направлениях.
"Маури тоже не хочет знать, - подумала Эстер, кладя штангу на плечи. - Он в опасности, но рассказывать ему об этом бесполезно".
- Ты могла бы нарисовать меня, - говорит он с улыбкой.
"Это правда, - подумала Эстер. - Я могла бы нарисовать его. Это единственная картина, которая осталась во мне. Остальные закончились. Но он не захочет ее видеть. Эта картина жила во мне с того момента, когда мы впервые увиделись".
Инна встречает меня и тетушку в дверях усадьбы Регла. Обнимает Марит, словно они родные сестры. Тетушка обмякает. Видимо, муки совести по поводу племянницы отпускают ее.
Самой мне ужасно не по себе. Я обуза для всех. Я не могу рисовать и зарабатывать себе на жизнь. Но мне больше некуда деваться. И, поскольку мне не хочется там быть, я все время уношусь куда-то. С этим невозможно ничего поделать. Когда мои ноги проходят по двум коврам на пути к Инне, я превращаюсь в двух ткачей - один из них взрослый мужчина, который постоянно затыкает языком щель между зубами, а второй - совсем молодой парень. Прикасаюсь к деревянной панели на стене - и я плотник с больной ногой, который обстругивает рубанком дерево. Все эти руки, вырезавшие по дереву, вышивавшие, ткавшие. Я так устаю, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. С трудом протягиваю Инне руку. И я вижу ее. Ей тринадцать лет, она прижимается щекой к щеке своего отца. Все говорят, что она вертит им, как хочет, но в ее глазах такой голод.
Инна водит нас по усадьбе. Здесь так много комнат, что их не сосчитать. Тетушка осматривается с нескрываемым восторгом. Вся эта старинная мебель полированного дерева с точеными ножками. Фарфоровые цветочные горшки с синими китайскими узорами, стоящие на полу.
- С ума сойти, какой дом! - шепчет она мне.
Единственное, что вызывает у тетушки ужас, так это собаки жены Маури, которые свободно ходят, где им вздумается, и запрыгивают на мебель. Ей приходится сдерживаться, чтобы не схватить их за шкирку и не вышвырнуть прочь из дома.
Я не отвечаю. Марит хочет, чтобы я радовалась приезду сюда. Но я не знаю всех этих людей. Они не моя семья. Меня привезли сюда, как груз.
Внезапно начинает звонить телефон Инны. Положив трубку, она сообщает мне, что сейчас я увижу своего брата. Мы входим в его спальню, которая одновременно является и кабинетом. Он в костюме, хотя находится у себя дома. Тетушка пожимает ему руку и благодарит за то, что он готов позаботиться обо мне. Маури улыбается мне и говорит: "Само собой". Он дважды повторяет эти слова и смотрит в глаза. Я опускаю их, потому что ужасно рада. И думаю о том, что он мой брат. И теперь у меня будет свое место в его доме. И тут он берет меня за запястье и вдруг… Вдруг пол уходит у меня из-под ног. Толстый ковер трясется, как морская змея, пытаясь скинуть меня со своей спины. В ступнях у меня начинает покалывать. Мне нужно бы за что-то зацепиться - за какой-нибудь тяжелый предмет мебели. Но я уже парю под потолком. Оконные стекла сыплются в комнату, как мощный дождь. Черный ветер загоняет занавески внутрь комнаты и разрывает их на части.
Я потеряла себя.
Комната становится маленькой и темной. Это другая спальня, много лет назад. Эта спальня где-то внутри у Маури. Толстый мужик лежит на кровати поверх женщины. Матрас не обшит тканью, виднеется желтый грязный поролон. У мужчины широкая потная спина - как плоский камень у воды.
Позднее я понимаю, что женщина - наша с Маури общая мать. Та, другая, которая родила меня. Но все это происходит задолго до моего рождения.
Маури совсем маленький, ему года два-три. Он висит на шее у мужика у него за спиной и кричит: "Мама! Мама!" Ни один из них не обращает на мальчика ни малейшего внимания, словно он не более чем комар.
Это мой портрет Маури: бледная маленькая спина, как креветка, на огромной, как скала, чужой спине в душной темной комнате.
Но вот он отпускает мою руку, и я возвращаюсь и понимаю, что мне придется его нести. Никому из нас нет места здесь, в усадьбе Регла. И времени у нас осталось совсем немного.
Эстер сделала выпад, держа штангу на плечах, - вынесла ногу далеко вперед.
Маури улыбнулся и снова попытался ее уговорить:
- Я могу заплатить тебе за портрет. В этой области можно заработать неплохие деньги. У бизнесменов любовь к себе раздута до немыслимых пределов.
- Тебе бы он не понравился, - ответила она просто.
Эстер покосилась на него. Увидела, как он сделал над собой усилие и решил не обижаться. Но что еще она могла ему сказать?
Как бы там ни было, Эстер все равно уже надоело, что он роется в ее картинах. Она стала сгибать колени, не снимая с плеч штангу, а Маури ушел вниз по лестнице.
* * *
- Да-да, помню клиента в таком плаще.
Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке стояли в аэропорту Кируны и беседовали с молодым человеком в крошечном офисе фирмы, дающей напрокат автомобили. На вид ему было лет двадцать, и он интенсивно жевал жвачку, роясь в памяти. Его лицо и шея были покрыты угревой сыпью. Анна-Мария старалась не смотреть на огромный созревший прыщ, похожий на червяка, вылезающего из алого лунного кратера. Она держала у него перед глазами свой мобильный телефон. В нем был встроен цифровой фотоаппарат, и сейчас она показывала парню фотографию плаща, который водолазы обнаружили подо льдом на озере Турнетреск.
- Помню, я подумал - ну и замерзнет же этот мужик. - Он рассмеялся. - Ох уж эти иностранцы!
Анна-Мария и Свен-Эрик ждали молча. Не спешили задавать вопросы. Лучше будет, если он вспомнит сам, а не они подведут его к ответу. Анна-Мария кивнула ему и отметила в памяти "иностранец".
- Это точно было не на прошлой неделе, потому что я всю неделю провалялся дома с гриппом. Подождите-ка… - Он поискал в компьютере и вернулся с заполненной анкетой. - Вот его договор.
"Невероятно, - подумала Анна-Мария. - Мы возьмем его". Ей едва удавалось сдержать свое нетерпение поскорее увидеть его фамилию.
Свен-Эрик натянул перчатки и попросил дать ему бланк.
- Иностранец, - проговорила Анна-Мария. - На каком языке он говорил?
- На английском. Я знаю только английский, так что выбор был невелик.
- Он говорил с акцентом?
- Да нет…
Он погонял языком жвачку во рту. Поместил ее между передними зубами, так что она наполовину торчала изо рта, и резко изменил скорость жевания. У Анны-Марии возникла ассоциация со швейной машинкой, которая застряла на маленьком клочке белой материи.
- У него был британский английский. Но не такой утонченный, а… как бы это сказать… пролетарский. Да-да, - продолжал он и кивнул, словно соглашаясь с самим собой. - Потому что это как-то не вязалось с его длинным плащом и ботинками. К тому же вид у мужчины был немного потрепанный, как мне показалось, несмотря на загар.
- Будем оставаться на связи, - сказал Свен-Эрик. - Мы вернем вам копию договора, но большая просьба - не рассказывайте обо всем этом журналистам. И еще - мы хотим взять машину. Если она сдана, верните ее, а клиенту дайте другую.
- Это связано с Инной Ваттранг, да?
- Когда он возвращал машину, плащ по-прежнему был на нем? - спросила Анна-Мария.
- Не знаю. Думаю, он просто поставил машину на стоянку и бросил ключ в ящик. - Он снова порылся в компьютере. - Точно. Скорее всего, он улетел вечером в пятницу. Или же утром в субботу.
"Тогда, возможно, кто-нибудь из стюардесс видел его без плаща", - подумала Анна-Мария.
- Мы разыщем этого парня по договору, - сказала Анна-Мария Свену-Эрику, когда они снова уселись в машину. - Джон Макнамара. Интерпол поможет нам связаться с британскими коллегами. И если потом криминалистическая лаборатория докажет, что кровь на плаще принадлежит Инне Ваттранг, и если они смогут сделать анализ ДНК того, что найдут на плаще…
- Это не факт, ведь он пролежал в воде.
- Тогда это сделает лаборатория Рюдбекка в Упсале. Нужно привязать парня к плащу. Недостаточно того, что он просто нанял машину в то время, когда ее убили.
- Если не удастся найти чего-нибудь интересного в машине…
- Ее осмотрят криминологи.
Она повернулась к Свену-Эрику и широко улыбнулась. Тот стал механически искать ногами тормоз в полу машины. Он предпочел бы, чтобы коллега смотрела на дорогу, когда сидит за рулем.
- Черт, как быстро мы справились с этим делом, - весело сказала Анна-Мария и прибавила газу. - И совершенно сами, не привлекая центральное управление, - это чертовски здорово.