- А мне кажется - лучше взять вот эти, - говорит Антте, появляясь в дверях. Он показывает совсем на другие картины - не те, что выбрала я, и требовательно смотрит то на маму, то на меня.
В конце концов, мама выбирает те картины, на которые указала я. Антте стоит в дверях, грустно повесив свою медвежью голову.
Бедный Антте. Он считал, что мама делает выбор между мною и им. На самом деле она выбирала между произведениями. Никогда не предпочла бы она более слабую картину только для того, чтобы его порадовать. Все так просто. И так сложно.
То же самое касалось и отца. Наверное, в глубине души он это понимал. Он чувствовал себя совершенно одиноким в той реальности, которая касалась дома и детей, постели, соседей, оленей, саамского совета.
Помню, как еще до школы, когда отец и Антте уезжали, я помогала маме искать в большой кровати обручальное кольцо. Во сне она каждый раз снимала его.
Теперь ее нет. Когда тело перестало ей подчиняться - думаю, это было самое тяжелое время.
До того, как это случилось, она частенько до позднего вечера стояла в своем ателье перед мольбертом и рисовала. Совершенно неоправданное занятие по сравнению с заказами для "Маттарахкка" и магазинчика в Лулео, который продавал ее серебряные украшения и керамических зверюшек.
Я пыталась сделаться невидимой. Сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, в нашу квартиру из двух комнат и кухни, и смотрела на бывший зал ожидания. Наш дом наполняли запахи, старые и новые. Зимой, в тридцатиградусный мороз, помещение не проветривали. В доме пахло затхлостью и мокрыми собаками с ноткой запаха оленьей шкуры - такой запах у нее появляется, когда сало уже немного начало прогоркать. В ателье хранилось много предметов, которые напоминали матери о ее детстве. Передвижные колыбельки и зимние ботинки, рюкзаки и шкуры. А по вечерам среди полного затишья - запах скипидара и масляных красок или глины, если она занималась керамикой. Лестницу я знала, как свои пять пальцев, беззвучно спускалась все ниже и ниже, избегая тех мест, где ступеньки скрипели. Осторожно нажимала на ручку двери, ведущую в ателье. Сидя в холле, наблюдала за ней через щелочку. Меня более всего привлекала ее рука, движущаяся вдоль полотна. Длинные, размашистые движения широкой кистью. Отчетливое постукивание ножом. Изящный танец тонкой кисточки из меха куницы, когда они наклонялась к полотну и прорисовывала мелкие детали - стебельки травы, торчащие из сугроба, или ресницы на глазу оленя.
Обычно она не замечала моего присутствия или делала вид, что не замечала. Иногда она говорила:
- Тебе давно уже пора лежать в постели.
Тогда я отвечала, что мне не спится.
- Тогда ложись здесь.
В зале стоял старый диван из сосны, обтянутый цветастой тканью. На нем лежало несколько шершавых одеял, чтобы защитить сидение от собачьей шерсти. Я ложилась, натянув на себя одно из них.
Муста и Сампо виляли хвостами, приветствуя меня. Я укладывала ноги между собаками, чтобы им не приходилось подвигаться.
В коробке в углу лежали все мои рисунки, сделанные карандашом, фломастерами и мелками. Я мечтала рисовать маслом, но это было слишком дорого.
- Купишь краски, когда начнешь подрабатывать летом и накопишь собственные деньги, - сказала мне мама.
Я мечтала накладывать один слой на другой. Это было почти физическое влечение. Когда я намазывала бутерброд, этот процесс растягивался надолго: наносила масло слоями, стараясь, чтобы оно лежало ровно, как только что выпавший снег, - или слоилось, как следы пороши.
Иногда я просила мать дать мне порисовать, но она была непреклонна.
Как-то она рисовала зимний пейзаж. Я сказала:
- Можно, я напишу что-нибудь вот здесь, в уголке? А ты потом закрасишь, и будет не видно.
Мама взглянула на меня с интересом.
- Зачем тебе это нужно?
- Это будет как маленькая тайна. Между мной, тобой и картиной.
- Нет, это все же будет заметно: что слой краски в одном месте толще и имеет иную структуру.
Я не сдавалась.
- Тем лучше, - ответила я. - Тогда того, кто смотрит на картину, будет разбирать любопытство.
На этот раз она улыбнулась.
- Идея хорошая. Давай попробуем сделать по-другому. - Мама дала мне несколько листов белой бумаги. - Нарисуй свои тайны, - сказала она мне, - а затем приклей сверху еще один лист и нарисуй на нем что-нибудь другое.
Я сделала так, как она сказала. Эта картина до сих пор хранится у меня в коробке здесь, в доме моего единоутробного брата.
Маури. Он роется среди моих картин и рисунков. С тех пор, как умерла Инна, он производит впечатление человека, у которого нет пристанища. Он владеет всей усадьбой и еще много чем, но это нисколько не помогает. Он приходит и смотрит на мои рисунки. Задает массу вопросов.
Я делаю вид, что ничего не чувствую, и рассказываю. При этом продолжаю поднимать гантели. Если в горле у меня встает ком, я меняю гантели или начинаю перенастраивать тренажер.
Я сделала ту картину так, как предложила мама. Ничего особенного, конечно же, ведь я была еще ребенком. На первой странице зимняя береза и силуэт горы вдалеке. Железная дорога, извивающаяся по бескрайним просторам. Этот лист приклеен поверх другого. Но правый нижний угол не приклеен и завернут вверх. Я накрутила его на карандаш, чтобы он не лежал ровно на нижнем рисунке. Мне хотелось, чтобы зрителя охватило желание разорвать листы, чтобы рассмотреть рисунок, расположенный внизу. От него видна только лапа собаки и тень от кого-то или чего-то. Я-то знаю, что это женщина с собакой, и солнце светит ей в спину.
Мое произведение очень понравилось маме. Она показала его папе и Антте.
- Какие свежие идеи! - проговорила она, касаясь пальцем завернутого угла.
Меня переполняло чувство счастья. Будь я домом, с меня в этот момент слетела бы крыша.
* * *
В полиции Кируны проходило утреннее совещание. Часы показывали семь утра, однако никто не казался вялым и сонным. След еще не остыл, и расследование пока не зашло в тупик.
Анна-Мария Мелла сделала резюме собранных сведений, показывая на фотографии, укрепленные на стене:
- Инна Ваттранг, сорок четыре года. Она приезжает на лыжную базу отдыха "Каллис Майнинг"…
- …в четверг во второй половине дня, по данным авиакомпании, - вставил Фред Ульссон. - Из аэропорта берет такси до Абиску. Поездка обошлась ей в немалую сумму. Я разговаривал с водителем, который ее вез. Инна была одна. Я спросил, не рассказывала ли она о чем-нибудь по дороге, но он ответил, что та была молчалива и подавлена.
Томми Рантакюрё поднял руку.
- Мне удалось разыскать женщину, которая убирается на базе. И она рассказала, что обычно заранее сообщают, если кто-нибудь должен приехать. Тогда она усиливает обогрев в доме и убирается, пока они там живут. В этот раз ей никто ничего не говорил. Женщина даже не подозревала, что кто-то побывал в доме.
- Похоже, никто не знал, что Инна Ваттранг отправилась туда, - кивнула Анна-Мария. - Преступник привязал ее скотчем к стулу на кухне и пропускал через нее электрический ток. Она пришла в своеобразное состояние эпилептического шока, сгрызла собственный язык, у нее были судороги… - Анна-Мария показала на фотографии из заключения судмедэксперта, где видны были красно-синие отпечатки ногтей на ладонях. - Однако, - продолжала она, - смерть вызвал удар в сердце длинным острым предметом. Он прошел насквозь. Похьянен утверждает, что это не нож. И в тот момент - и это тоже пока необъяснимо - она уже не сидела на стуле, а лежала на полу. На деревянных досках под линолеумом остался след, который унюхала Тинтин. Криминалистическая лаборатория утверждает, что кровь принадлежит Инне Ваттранг.
- Может быть, стул перевернулся? - предположил Фред Ульссон.
- Возможно. Или кто-то снял ее со стула и положил на пол.
- Чтобы заняться с ней сексом? - спросил Томми.
- Не исключено. Правда, в ней не обнаружено следов спермы… но секс, добровольный или по принуждению, мы все же пока исключить не можем. Затем преступник перетащил тело в будку.
- А будка была заперта, не так ли? - спросил инспектор полиции Фред Ульссон.
Анна-Мария кивнула.
- Да, но замок очень простой, - ответил Свен-Эрик. - Любой из наших обычных клиентов легко справился бы с ним.
- Ее сумочка стояла в раковине в туалете, - продолжала Анна-Мария. - Мобильный телефон и компьютер отсутствуют, их нет и в ее доме в усадьбе Регла - мы попросили наших коллег из Стрэнгнеса проверить этот факт.
- Очень странная история! - воскликнул Томми Рантакюрё.
Некоторое время все молчали. Томми Рантакюрё был совершенно прав. Составить себе представление о последовательности событий не удавалось. Что же все-таки произошло на базе отдыха?
- Ну что ж, - сказала Анна-Мария, - пока будем открыты для всех вариантов. Это может быть что угодно. Убийство на почве ненависти, убийство на сексуальной почве, маньяк, шантаж, похищение, которое пошло не по сценарию. Маури Каллис и Дидди Ваттранг упорно молчат, не рассказывая того, что они о ней знают. Если это была попытка похищения, то люди такого сорта не обращаются в полицию.
- Орудие убийства мы тоже не обнаружили. Мы обыскали все вокруг базы, Тинтин старалась, но мы так ничего и не нашли. Мне нужен список ее звонков от мобильного оператора. Еще больше нам пригодилась бы ее записная книжка. Но она, по всей видимости, находится в пропавшем компьютере и телефоне. Но распечатку от оператора мне хотелось бы иметь. Сделаешь, Томми?
Томми Рантакюрё кивнул.
- А вчера водолазы обнаружили подо льдом вот этот плащ, - сказала Анна-Мария, указывая на снимок светлого поплинового плаща. - На фото не очень хорошо видно, - продолжала она, - но вот здесь, на плече, виднеется пятно. Я думаю, что это кровь, и она принадлежит Инне Ваттранг. Мы послали пробы в лабораторию в Линчепинг, так что будем ждать ответа. Надеюсь, что они найдут на внутренней стороне воротника волос или пот или что-нибудь еще. Тогда у нас будет ДНК убийцы.
- Ты уверена, что этот плащ принадлежал убийце? - спросил Томми Рантакюрё. - Ведь это летняя вещь.
Анна-Мария Мелла сжала голову пальцами, размышляя.
- Конечно же! - воскликнула она. - Это летний плащ. И если он принадлежит убийце, значит, тот приехал из лета.
Остальные уставились на нее. Что она имела в виду?
- У нас тут зима, - проговорила Анна-Мария. - Но в Сконе, а тем более в других странах Европы уже давно весна. Тепло и приятно. Кузина Роберта ездила на прошлые выходные в Париж. Они сидели и ужинали на открытой террасе. Вот что я хочу сказать: если убийца приехал из теплых краев, то он издалека. Стало быть, он прилетел на самолете. И, вероятнее всего, взял напрокат машину. Это необходимо проверить. Мы со Свеном-Эриком поедем в аэропорт и постараемся выяснить, не заметил ли кто-нибудь мужчину в таком плаще.
Маури Каллис сидел на корточках в мансарде у Эстер, перебирая ее рисунки карандашом и красками, лежавшие в двух коробках. Инна купила ей краски, полотно, мольберт, кисточки, бумагу для акварелей. Все самого высокого качества.
- Тебе еще что-нибудь понадобится? - спросила она юную Эстер, которая стояла рядом с ней, маленькая, с большими чемоданами.
- Гантели, - ответила Эстер. - Штанга и гантели.
Сейчас Эстер лежала на спине и жала штангу, пока Маури рылся в ее коробках.
"В тот день, когда она приехала сюда, я был в полном ужасе", - подумал он.
Инна позвонила и сообщила, что она, Эстер и тетка Эстер едут в усадьбу. Маури долго бродил туда-сюда по своему кабинету, думая о том, как он чувствовал себя на похоронах матери. О сестрах, которые так напоминали ее. И теперь он должен быть готов к тому, что может в любой момент столкнуться с мамой. Каждый раз, выходя из своей спальни, он будет играть в русскую рулетку.
- Я занят, - сказал он Инне. - Проведи их по усадьбе. Позвоню, когда освобожусь.
В конце концов, он взял себя в руки и позвонил.
И едва сестра переступила порог, как Маури испытал безграничное облегчение. Она была индуска. И выглядела, как положено индуске. Никаких следов матери в ее облике не было.
Тетушка выдавила из себя:
- Спасибо, что берете на себя заботы о ней, я с удовольствием оставила бы ее у себя, но…
Тем временем Маури как в полусне взял Эстер за запястье.
- Само собой, - проговорил он. - Само собой.
Эстер покосилась на Маури. Брат снова рассматривал ее рисунки. Если бы она до сих пор рисовала карандашом, то могла бы нарисовать себя, поднимающую штангу, и Маури с коробкой в руках рядом с собой. Она поднимала его любопытство. Несла над собой, так что никто ничего бы не заметил. Переносила боль на большую грудную мышцу и трицепсы. Поднимала… девять… десять… одиннадцать… двенадцать.
"Однако мне нравится, что Маури приходит, - подумала Эстер. - У меня он отдыхает, в этом весь смысл".
Разглядывая рисунки Эстер, Маури заглянул совсем в иную жизнь. Он невольно задавался вопросом: что произошло бы с ним, если бы он попал на север совсем маленьким? Если бы его детство прошло в другом мире?
Практически все рисунки были навеяны сценами из того дома, где прошло ее детство, - старинного здания железнодорожной станции в Реншёне. Он достал несколько рисунков карандашом, изображавших ее приемную семью. Вот мать в доме, занятая хозяйственными делами или раскрашивающая керамику. Вот брат, возящийся посреди лета со скутером, в окружении полевых цветов. На брате синий комбинезон и кепка с рекламной надписью. Вот приемный отец, чинящий загон для оленей по другую сторону железной дороги у озера. И везде, почти на каждой картине, маленькие тощие лопарские собаки с гладкой шерстью и изогнутыми хвостами.
Эстер изо всех сил старалась поставить штангу обратно на подставку, но руки слишком устали. Она не обращала на Маури никакого внимания - казалось, даже забыла о его присутствии. Брату нравилось, что его на некоторое время оставили в покое.
Маури достал эскизы, изображающие Насти в клетке.
- Мне нравится этот хомяк, - сказал он.
- Это норвежский лемминг, - поправила, не глядя, Эстер.
Маури разглядывал лемминга: широкую морду с черными глазками-бусинками, маленькие лапки. Осознанно или неосознанно Эстер сделала их очень похожими на человеческие. Они напоминали руки.
Насти на задних ногах, положив передние лапы на прутья клетки. Насти, склонившийся над миской с едой, - вид сзади. Насти на спине среди опилок, лапы торчат вверх. Мертвый и застывший. И как часто на ее рисунках, в них вмещалось что-то еще, не имеющее отношение к главному сюжету. Чья-то тень. Кусок газеты, лежащий возле клетки.
Эстер перевернулась на живот и стала делать упражнения на мышцы спины.
Насти принес домой папа. Нашел его на болоте - промокшего, полумертвого. Папа посадил его в карман и тем самым спас ему жизнь. Он прожил у них восемь месяцев. Привязаться к кому-нибудь можно и за более короткое время.
"Я так плакала, когда он умер, - подумала Эстер. - Но мама объяснила мне, зачем нужны картины".
- А ты нарисуй его, - говорит мама.
Папа и Антте еще не вернулись. Я поспешно достаю бумагу и карандаш. И уже после первых штрихов острое чувство скорби улеглось. Горе на душе становится приглушенным. Рука полностью берет в свое распоряжение мозг и чувство, слезы вынуждены отойти на второй план.
Когда приходит папа, я снова немного плачу - больше для того, чтобы получить дозу его внимания. Рисунок с изображением мертвого Насти уже лежит на дне моей коробки в ателье. Папа утешает меня, долго держит на руках. Антте не реагирует. Он слишком взрослый, чтобы оплакивать какого-то лемминга.
- Знаешь, они такие хрупкие, - говорит папа. - И так чувствительны к нашим бациллам. Давай положим его в дровяной сарай, а ближе к лету похороним, как положено.
В последующие недели я делаю три рисунка дровяного сарая, с толстым слоем снега на крыше. Рисую черную тьму вокруг его маленьких окон, украшенных морозными рисунками. Только мы с мамой понимаем, что на самом деле я рисую Насти. Он лежит там внутри, в коробке.
- Тебе надо снова начать рисовать, - сказал Маури.
Эстер поменяла блины на штанге, взглянула на свои ноги. Бедра стали заметно объемнее. За счет квадрицепсов. Надо есть больше белка.
Маури разыскал несколько рисунков тетушки Эстер, сестры ее приемной матери. На одном она сидит на кухне и с отчаянием смотрит на телефон. На другом - лежит на диване и с довольным лицом читает роман. В одной руке у нее большой нож, на который насажены куски вяленого мяса.
Он чуть было не спросил Эстер, общается ли она с тетей, но не стал. Они одна сатана - что тетка, что приемный отец.
Эстер сгибала ноги под штангой. Она посмотрела на Маури. На морщинку, которая на мгновение пролегла между его бровей. Он не должен сердиться на тетушку. Куда ей деваться? Она такая же бездомная, как и Эстер.
Время от времени тетушка приезжает к ним в гости в Реншён. Обычно все начинается со звонка маме.
На это раз звонки продолжаются целую неделю. Мама ходит, зажав трубку между ухом и плечом, пытаясь до всего дотянуться.
- Угу, - говорит она в телефон и тянется к раковине с посудой, помойному ведру и собачьим мискам. Она не может сидеть без дела и разговаривать, это просто исключено.
Иногда она восклицает:
- Какой же он идиот!
Но по большей части мама молчит. Подолгу слушает. Из трубки доносится, как тетушка горько плачет на другом конце провода. Иногда она ругается.
Я приношу маме удлинитель. Отец раздражается. Его дом оккупирован этими бесконечными телефонными разговорами. Когда раздается очередной звонок, он встает и демонстративно выходит из кухни.
Однажды мама говорит:
- Марит приедет.
- Так-так, ей опять приспичило, - отвечает отец.
Он натягивает комбинезон для езды на скутере и уезжает, не сказав, куда направляется. Возвращается поздно, после ужина. Мама подогревает ему еду в микроволновке. В доме царит молчание. Не будь везде так холодно, мы с Антте сбежали бы в ателье или в мансарду, где лежит замерзшее белье и на стеклах красуются морозные узоры.
Но теперь мы вынуждены сидеть на кухне. Мама моет посуду. Я перевожу взгляд с ее спины на настенные часы. В конце концов, Антте встает и включает радио. Затем идет в гостиную и включает телевизор. Однако все звуки теряются в напряженной тишине. Отец зло косится на телефон.
Я все равно рада. Тетушка очень красива. У нее всегда с собой целая сумка косметики и духов, которые она разрешает мне попробовать, если я обещаю обращаться с ними осторожно. И мама становится другой, когда приезжает тетушка. Чаще смеется всяким глупостям.
Если бы я по-прежнему умела рисовать, нарисовала бы все ее портреты заново. Она могла бы выглядеть на них так, как ей нравится. Как маленькая девочка. Рот мягче, меньше черточек между бровей и вокруг рта. И я не стала бы отображать сеть тонких морщин, которые веером расходятся от наружного угла глаза к высоким скулам. Дельта слез.