– Одно благо во всем этом есть! – вдруг заявил Игрушка. – Круг сузился до предела. Четыре кандидатуры, понимаете! Одна из них – с родинкой! Ребята, мы побеждаем! Одна из них – с родинкой!
– Если учесть, что костяйская супруга могла сгинуть в неизвестном направлении, а к твердому орешку не подберешься, то, конечно, победа уже в руках, – съязвила Наташа.
– Пускай к ним Соломин подбирается, – буркнул Зуев.
– Здравствуйте, – сказал, входя, Соломин, – К кому это я должен подбираться? Ему коротко объяснили ситуацию.
– Печально, – согласился Соломин. – А печальнее всего, что ни одна из трех женщин в материалах следствия не фигурирует. Это – раз. В бумагах Костяя нет ни адресов, ни телефонов, ни писем этих женщин, решительно ничего. Зато есть куча другого народу, в том числе кооператоров, и мы их теперь проверяем. А что касается четвертой женщины – так вы ведь и сами не знаете, кто она такая. Говорите, поехала в гостиницу? Но могу держать пари – в гостинице ее нет.
– Неудивительно, координаты своих подруг Костяй держал в голове, – сказал Игрушка. – А что – два?
– Два – женщина, которая взяла твои бумажки и фотографию, будет теперь предельно осторожна. Вы уже не подловите ее на каком-нибудь дешевом трюке. Она не хуже вас понимает, что опознать ее можно только по одной примете. И она лучше месяц мыться не будет, если заподозрит, что за ней могут подсматривать.
– Костяйская голова нам пока недоступна, – заметил Зуев. – Мы сделали глупость – надо было сразу продублировать эту фотографию. Теперь бы мы просто предъявили дубликат по очереди всем кандидатурам – и никаких проблем.
– Ты надеешься на обморок? – ехидно осведомилась Наташа.
– Он прав, – вступился Соломин. – Женщина уверена, что единственный экземпляр снимка у нее в руках. Первая реакция совершенно непредсказуема. Но поезд уже ушел.
– Погодите, ребята, погодите… – зашептал Игрушка. – Еще не все потеряно! Есть идея!
– Гони идею! – потребовала Наташа.
– Идея проста. Помните, когда мы нашли фотографию, сколько было кандидатур? Восемнадцать – только тех, кого мы отобрали. А почему? Потому что мы привыкли видеть человеческую фигуру только в одежде и совершенно в телосложении не разбираемся!
– Ты уже как-то проповедовал, что в светлом будущем одежда отомрет и останутся только набедренные повязки! – напомнил ему Зуев.
– Я и теперь это проповедую. Мы не разбираемся в человеческом теле, и тут у нас прямо какое-то раннее средневековье. Линии мужской и женской фигуры для нас – запретная тема. Мы позволяем себе разве что оценить ширину мужских плеч и узость женской талии, и то изредка. За те семь десятков лет, что существует наша печать, было ли сказано хоть в одном очерке про героя, что у него короткие мускулистые ноги, удлиненный торс и выпуклая грудная-клетка? Или про героиню – что у нее узкие бедра и круглая талия, производящая даже впечатление небольшого животика? А? То-то! В лучшем случае: у него – решительный взгляд, у нее – открытая улыбка. Тела под спецовкой и халатом нет. Ему там быть не полагается!
– О культуре тела ты нам уже докладывал, – опять напомнил Зуев. – Ближе к делу!
– Если бы не наше потрясающее пуританство, мы бы с ходу отмели еще десять кандидатур – потому что приняли бы во внимание линию бедер, форму икры и щиколотки, длину талии… Ну так вот, женщина, которая не работает натурщицей, очень часто не представляет себе, как она выглядит сзади. Посмотрите, как одеваются толстухи. Спереди куда ни шло, а сзади – хоть святых выноси.
– Но та, кого мы ищем, умеет позировать, – сказал Соломин, – и она явно позировала с удовольствием.
– Человеческое всегда прорвется наружу, – констатировал Игрушка. – Но и она плохо знает собственную фигуру. Она не балерина, чтобы изучать себя во всех ракурсах. И потому, слушайте меня внимательно, если мы сфотографируем любую другую более или менее стройную женщину в таком костюме и в такой позе, да еще на диване у Костяя, преступнице будет очень трудно сразу обнаружить подвох.
Соломин с Зуевым переглянулись. И трое мужчин уставились на Меншикову.
– Вы с ума сошли! – воскликнула она.
– Все правильно, больше некому, – твердо сказал Соломин. – Ведь больше никто об этом деле не знает. И знать не должен.
– У меня нет родинки!
– Изготовим! – утешил ее Игрушка. – Витек, ты среди нас единственный отличаешь диафрагму от выдержки… ты чего, Витек?
Осознав, что ему предстоит, Зуев шлепнулся на стул и зажмурился.
– В вашем распоряжении целый вечер, ребята! – командовал между тем Игрушка. – Олег, дай им ключ от Костяйской хаты. Пускай наконец займутся делом.
– Общим делом, – поправил Соломин, намекая на безумный лозунг.
Игрушка захохотал и испарился.
Глава шестнадцатая ВДВОЕМ
Когда Игрушка прибежал в "Мухомор", Алена доедала салат.
– Что-нибудь случилось? – обеспокоенно спросила она. – Я тебе заказала говядину а грибном соусе. Будешь?
– Да ничего не случилось, Соломин приходил, – не подумав, брякнул Игрушка и подвинул к себе салатницу.
– Соломин? Из милиции?
Конечно, Игрушка мог спокойно ответить "ага!" и перевести разговор на другую тему, Костяй наверняка знакомил Алену с кем-то из приятелей, и ее вопрос вряд ли был с подвохом – ну, Соломин, ну, из милиции, велика важность, должен же где-то работать выпускник юрфака! Но Игрушка, взбудораженный событиями последних дней, и не подумал о таком невинном варианте.
Первой его мыслью было – Алена что-то пронюхала про Костяя. Редакционные девицы, с которыми она перезванивается, наверняка донесли ей, что Костяй в больнице и что его тюкнули по лбу те самые рэкетиры, материал о которых он готовил в последнее время.
О том, что из всей редакции только отдел коммунистического воспитания и, пожалуй, сам редактор, во избежание лишнего шума, знают правду, Игрушка не подумал. Он промолчал и нахмурился, соображая, что бы такое ответить Алене.
– Ты чего? – спросила она. – Что-то случилось? А ну, давай, выкладывай!
– Ничего не случилось, – безнадежно ответил Игрушка.
– А Соломин зачем приходил?
– Так… К Костяю…
Игрушка, разумеется, умел врать не хуже любого другого представителя прессы, но при Алене у него не получалось.
Еще минут пять он мялся и выкручивался, пока Алена не пригрозила, что сейчас сама отправится к Соломину.
– …И вот он лежит в больнице без сознания, и неизвестно еще, когда оклемается, а Соломин возится с его блокнотами и ищет ниточки, которые ведут к рэкетирам. Он уже вышел на три кооператива, которые у них под колпаком, но толку – чуть. С одной стороны, кооператоры перетрусили, с другой – Олежку завалили бумагами. Он же все протоколы допросов должен сам перепечатывать! Представляешь технический уровень милиции, которая меня бережет? А рэкетиры тем временем соберут урожай и смоются. Он же видел этих сволочей, которые его тюкнули, может, он даже знает, кто они.
Про фотографию Игрушка решил умолчать – это потянуло бы за собой совершенно не нужные вопросы.
– Жаль Костяя, – сказала, выслушав, ледяным голосом Алена. – Видно, я в нем все-таки ошибалась… Куда его положили?
Такой непредвиденный поворот разговора Игрушку совершенно не обрадовал. Он старательно изобразил Костяя борцом за правое кооперативное дело, и вот вам результат!
К счастью, принесли говядину в грибном соусе.
Алена притихла и ковырялась в тарелке без особого аппетита. Игрушка ощутил неловкость – так испортить человеку настроение… Впрочем, она же сама этого требовала!
Подошел официант н осведомился, подавать ли кофе и десерт.
– Сосчитайте, пожалуйста, – сказала Алена, – кофе мы выпьем дома, да? Игрушка расцвел.
– Только знаешь что? – сказал он. – Давай поедем сейчас на базар. Я хочу купить тебе цветов.
Он знал, что цветы всех женщин приводят в хорошее настроение. И даже не упускал ни одной публикации про икебану, чтобы дарить не примитивную охапку или веник, а изящество и воплощенную гармонию.
– Сперва заедем ко мне, – загадочно сказала Алена.
Игрушка удивился – почему "заедем"? Но еще больше удивился, когда Алена велела ему обождать у подъезда в такси, а сама побежала домой и вскоре вернулась с большой сумкой.
– Видишь ли, Игрушка, – объяснила она, – у меня изменились кое-какие обстоятельства. Я завтра утром улетаю в Ленинград, это дела служебные. А сегодня вечером приезжают родители. Так что мы сейчас поедем к тебе.
Игрушка хотел было предложить мастерскую, но что-то в голосе Алены ему не понравилось. Он почувствовал, что найдется веская причина не ехать в мастерскую, и решил, что разберется в этих сложностях потом.
Игрушка снимал комнату в двухкомнатной квартире, хозяин которой регулярно уезжал в командировки и нуждался в добровольце, согласном присматривать за коллекцией кактусов. Всю дорогу Игрушка молился, чтобы хозяин оказался где-нибудь во Владивостоке. И действительно – квартира была пуста.
Алена стала изучать коллекцию. Игрушка пошел варить кофе. Когда он позвал се на кухню, она вышла в халатике уж до того мини, что, казалось Игрушке, если бы у Алены имелась пресловутая родинка, она наверняка бы мелькнула при ходьбе.
Купленные им цветы она уже поставила в хозяйскую глиняную вазу, а вазу – на кухонный подоконник. Интересно, дарил ли ей Костяй цветы, подумал Игрушка, и куда же она их ставила – вот так, небрежно, на кухню? Или в спальню?
– Кстати, – сказал он. – Завтра нужно будет встать пораньше. Я обещал. Соломину зайти к нему в УВД н помочь с протоколами.
– А скажи, ему удалось что-нибудь узнать про этих рэкетиров? – поинтересовалась Алена, размешивая сахар в кофе. – Их кто-нибудь видел или только слышал по телефону?
– Видеть-то видели, но боятся говорить, я так думаю. А экспертиза вообще какая-то странная. Чуть ли не шесть человек к нему заявилось, среди них какой-то колхозник с навозом на башмаках и дама на здоровенных шпильках.
– Не понимаю, как можно носить эту гадость, – сказала Алена. – Ну, еще в театр или там в ресторан… Но каждый день?
Игрушка невольно посмотрел на ее ноги. Она опять была босиком, только десять капелек малинового сока сменились на десять блесточек перламутра.
– А ты вообще шпилек не носишь? – спросил он, припоминая, что действительно – в кроссовках и сапожках без каблуков он ее видел, в босоножках на маленькой танкетке – тоже, а вот ничего более изысканного вроде не замечал.
– Понимаешь, денег у меня теперь хватило бы на самые дикие шпильки, – ответила она. – Только я действительно не понимаю, зачем они мне нужны. Если у кого-то полная нога и надо сделать так, чтобы она казалась стройной, – ну, это еще допустимо. Но я, кажется, в таких трюках не нуждаюсь… У меня нет шпилек и не будет никогда, понял?
И Игрушка действительно понял – но не слова, а взгляд. Алена не хотела выглядеть рядом с ним высокой – вот что он понял! Значит, она уже представляла себе, как они будут ходить вместе по городу… Да, эта мысль радовала!
– Вернемся к рэкету, – предложил он. – Или это тебе уже надоело? Тогда извини!
Он виновато развел руками, чуточку переигрывая, Алена рассмеялась.
– Ты прелесть, – сказала она. – Мне страшно нравится твоя пластическая реакция. Как у тебя в построении фразы участвует все тело. Когда-нибудь я нарисую тебя. Если получится.
– Получится, – обнадежил Игрушка. – Я буду усердно позировать. В каком угодно виде. Алена фыркнула.
– Давай мой посуду, натурщик! – приказала она. – А я буду вытирать. Согласен?
– Аск! – воскликнул Игрушка.
Они встали рядышком возле мойки; он с мочалкой, она с полотенцем. Сам бог велел обнять ее, но Игрушку смущали его мокрые руки, да и мочалка… Торжественно ее положить, что ли?
С двумя чашками и блюдцами они справились быстро.
– Давай заодно вытру тебе лапы, – предложила Алена. Игрушка послушно протянул руки, н она вытерла их посудным полотенцем. Это их и погубило. Когда Алена подняла глаза от рук и полотенца, она встретила взгляд Игрушки, и такое было в этом взгляде, что Алена поцеловала его в губы.
Игрушка ответил. Он так пылко ответил, что в мозгах у него все перемешалось, долго томившаяся плоть взбунтовалась, и он, не глядя, обхватил Алену и увлек ее куда-то влево и вниз, как оказалось – на газовую плиту.
– Погоди, погоди… – шептала Алена. – Ну не здесь же!
Но он уже ничего не соображал. Его руки скользнули под мини-халатик, он ощутил ее кожу и почувствовал, что душа его трепещет на кончиках пальцев. Под халатиком на Алене ничего не было.
Он нашел ее упругую грудь, и по тому, как вздрогнула от его ласки и прижалась к нему Алена, понял – в ней просыпается желание, равное по силе его желанию. Чтобы ее ничто не отвлекало от рождающегося чуда, Игрушка взял Алену на руки и унес в комнату.
По дороге куда-то упорхнул мини-халатик.
В комнате было довольно светло. Опустив Алену на тахту. Игрушка задернул шторы, а когда опять повернулся к ней, она, распустив волосы, шла ему навстречу.
Ее руки легли ему на грудь, пальцы затеребили пуговицы рубашки, первая пуговичка выскочила из петли.
Игрушка хотел обнять Алену, но она ускользала, уклонялась, даже рассмеялась, когда он потянулся к ней и промахнулся, а ее волшебные руки уже справились с рубашкой, уже сдернули ее с Игрушкиных плеч, и Алена скользнула ему за спину, стала целовать в затылок, скользнула еще раз – и оказалась, что она сидит на ковре у его ног, и гладит его бедра, и прижимается лицом к коленям, а он еще весь горел от прикосновения се обнаженной груди к своей обнаженной спине…
Джинсы сами собой сползли с Игрушки и улетучились…
Тахта была совсем рядом, но он опустился на ковер и замер на коленях, глядя, как раскинулась перед ним Алена. Волосы разметались по ковру, глаза были закрыты, но веки вздрагивали. Она ждала.
Игрушка медленно, невесомо лег рядом, опираясь на локоть. Он провел кончиками пальцев по се лицу, по шее, по плечу. Она выгнулась, и он понял – она пытается приблизить грудь к его губам. Медленно, медленно Игрушка приник… и потерял всякое понятие о времени и пространстве.
Ее руки бродили по его спине, понемногу притягивая его все ближе, и вдруг скользнули вниз и привлекли с такой силой, что он вынужден был упереться в ковер локтем, чтобы не причинять ей боль.
– Не бойся! – быстро прошептала Алена. – Это же здорово!
– Ты так хочешь?
– Да…
Он почувствовал, как под его коленями раздаются в стороны ее колени…
И туг раздался оглушительный трезвон.
– Черт бы их побрал\' – догадываясь, кто это, воскликнул Игрушка. – Нашли время!
– Возьми трубку, – сказала Алена, – Может, это что-то важное.
Игрушка проклял ту минуту, когда признался Наташе, что проведет вечер с Аленой.
– Алло! – рявкнул он в трубку.
Но это была не Наташа. Это был Зуев.
– Приезжай скорее! – заскулил он в трубку. – Мы тут совсем рехнулись с этой проклятой родинкой! Ты не помнишь, на какой она была половине – на правой или на левой?
– Иди к черту! – и Игрушка брякнул трубку. – Это Зуев. Вечно ему нянька нужна. Знаешь что? Давай отключим телефон к чертовой бабушке!
Игрушка справедливо опасался, что Зуев перезвонит.
Алене тоже не хотелось, чтобы Игрушка отрывался от нее ради телефона. Она выдернула шнур.
Игрушка опять приник губами к ее груди, но, понимая, что зуевский дурацкий звонок сбил Алену с настроя, решил не торопиться. Его рука медленно скользнула по животу Алены, легла между бедер, и по тому, как расслабилась в ожидании подруга, он понял – вес в порядке, любая его ласка будет желанной.
Понемногу он знакомился с этим загорелым телом, задавал вопросы кончиками пальцев и ими же выслушивал ответы. И ему задавали вопросы пальцами и губами: "Так? Или так? Как тебе лучше?"
Он хорошо знал сам себя, этот шустрый Игрушка, но оказалось, не до конца. Никто и никогда еще не целовал его в сгиб локтя – и он не знал, что от такого поцелуя тело взмоет в невесомость. А потом были другие поцелуи, и наконец оба тела слились в одно, и их сотрясал рокочущий ритм вселенской симфонии, и этот ритм с рождения был в крови у них обоих, и только теперь это стало ясно, так же ясно, как вспышка ослепительного света сквозь закрытые веки.
Глава семнадцатая СЪЕМКА
А в это время Зуев, Соломин и Наташа сидели в костяйской квартире совершенно обалделые.
Они принесли туда фотоаппарат, установили свет, одетая Наташа нахлобучила взятую напрокат шляпу и приняла на диване соответствующую позу, но тут встал вопрос: кому снимать?
Сперва и Соломин, и Зуев решительно отказались. Соломин – потому, что такая авантюра не соответствовала моральному облику сотрудника милиции. А Зуев… с ним было сложнее. Он вдруг понял, что если Наташа разденется сейчас перед ним ради этой дурацкой съемки, то он так и закаменеет в ее сознании в качестве говорящей приставки к фотоаппарату. И она уже никогда не разденется перед ним как перед мужчиной. Сегодняшний случай – просто необходимость, раздеваются же при необходимости перед врачом! А в результате Зуев сам себя навеки вычеркнет из списка Наташиных женихов.
Наташа даже обиделась: почему это Зуев и Соломин так упорно спихивают друг на дружку эту процедуру? Причем Соломин утверждает, что, пока Зуев будет снимать, он, Соломин, прорву дел переделает и вернется к концу съемки. А Зуев причитает, что он так не умеет, что он все испортит, что мало света, что слабая пленка ("Двести тридцать единиц тебе мало?" – рявкнула-таки Наташа) и что он не помнит, как выглядел тот скабрезный кадр.
Они ругались таким образом около часа. Наконец Наташа разделась до купальника, и тут возник тот самый вопрос, по которому Зуев звонил Игрушке.
Разумеется, он перезвонил, но безрезультатно. Он бы позвонил и в третий раз, но Наташа сообразила, в чем дело, и запретила дальнейшие попытки.
Зуев закудахтал, захлопал крыльями, и Наташа пригрозила, что если ее немедленно не начнут фотографировать, она оденется и уйдет навеки. Зуев и Соломин кинулись было тянуть жребий, и туг разъяренная Наташа сказала, что способности Соломина ей совершенно неизвестны, а Зуев снимает прилично, пусть и передовиков производства, и на сей раз ему придется зажмуриться и нажать на кнопку. А Соломин пусть ждет на кухне.
С тем она скинула купальник.
Наташа за сутки до этой дурацкой съемки и подумать не могла, что когда-нибудь в жизни будет раздеваться, невзирая на сопротивление зрителей. Если бы тот же Зуев проявил инициативу, ему пришлось бы долго уговаривать Наташу. Но несносное провинциальное пуританство обоих ее разозлило. А злить миниатюрных блондинок, привыкших кокетничать и командовать, весьма опасно.
– Ну, я правильно села? – спросила она Зуева.
– Наверно…
– Да ты куда смотришь?!
– Ну, правильно, правильно…
– Может, ногу чуть больше вытянуть?
– Вытягивай.
– Вот так, да? Снимай, Витек, потом попробуем иначе. Ой, погоди! Родинка! Возьми у меня в сумке тушь для ресниц и нарисуй, пожалуйста.
– А ты сама не можешь? – испуганно спросил Зуев.
– Я бы рада, но я себя со стороны не вижу. Давай, давай, не уклоняйся!