- Вас увозят завтра, вы знаете? - спросил отец. Ему никто не ответил.
- И все-таки, Миша, это странно. Вас обвиняют в убийстве, а я единственный, кто подвергает эту версию сомнению. Вы должны цепляться за меня, не так ли? Сочинские следователи не будут так же снисходительны. Полмиллиона долларов наследства являются для них достаточным основанием. Да ведь и других доказательств немало.
- Сочинские следователи разберутся, - глухо сказал собеседник отца.
- Пусть так. Но ко мне почему такая враждебность? Если я помогу отыскать правду, если она будет восстановлена быстрее, вы меньше просидите в тюрьме.
- А мне все равно где сидеть. И в ваших услугах я не нуждаюсь! Я, знаете ли, верю в родную милицию. Не может такого быть, чтобы невиновного осудили. Разберутся. Это вопрос времени. Только времени… И вообще, я подозреваю, что вы немного того, с приветом. Помощь сумасшедшего мне уж точно не нужна.
- Вот те на! Почему с приветом?
- У вас навязчивые идеи, например. Я уже объяснял, что напутал с датами. Марина звонила мне не в среду, а в пятницу. И вашему педерасту Прохорову я тоже звонил в пятницу. Он это подтверждает.
- Прохоров не подтверждает. Прохоров просто не помнит, - мягко сказал отец.
- "Прохоров не подтверждает"! - злобно передразнил собеседник. - Прохоров говорит, что это было в среду?
- Нет.
- Ну так какого хрена вам надо?
- Да никакого хрена мне не надо. Вам не приходило в голову, что процент судебных ошибок у нас не так мал, как думают? А вдруг это ваш случай? Сядете и все тут.
- Не сяду… Слушайте, а может тут хитрый умысел наших следователей: приставить ко мне такого вот доброго дедушку-хрыча, авось я проболтаюсь? Может, вы все-таки признания в убийстве от меня добиваетесь? - Раздался злой смех. - Это такая особо извращенная пытка: к обвиняемому подсаживают человека, который ему все время говорит: "Ты невиновен, сладкий мой! Я верю в твою невиновность! Я помогу тебе". А потом этот обвиняемый не выдерживает и кричит: "Уберите его от меня! Я во всем признаюсь! Это я задушил Марину Леонидову! Это я взрывал дома! Только уберите его от меня!"
- Миша, ответьте на пару моих вопросов! - невозмутимо произнес отец.
- А вы обещаете, что перестанете все время напоминать якобы предсказанное убийство? Мне оно очень! Сильно! Надоело!
- Обещаю! О нем не скажу ни слова!
- Какие у вас вопросы?
- Меня вообще не интересует ничего раньше того понедельника, когда Марина вам позвонила из Лазурного.
- Какие у вас вопросы?!
- Вы когда билет взяли?
- Это есть в деле.
- Когда?
- Тогда же, в понедельник. Поехал во Внуково и взял.
- На девятнадцать тридцать вторника, правильно?
- Это есть в деле.
- Да-да, конечно. Итак, билеты на девятнадцать тридцать. В аэропорту надо быть в семнадцать часов, вас подвез частник. Вы поймали его в шестнадцать тридцать. Все записано и проверено… Поймали на Юго-Западе, недалеко от дома. Да и фирма ваша там же находится. Это удобно: работать рядом с домом. Вы до которого часа обычно работаете?
- До пяти.
- Зачем вы отпросились на весь день?
- В каком смысле?
- У вас новая работа. Надо проявить себя, продемонстрировать свой энтузиазм, трудолюбие, вы вполне могли просидеть почти до конца рабочего дня… Вы берете билет на вечер, хотя был и утренний, и дневной рейсы, но утром в полдевятого приходите к начальству и отпрашиваетесь на весь день. Зачем вам понадобился этот день, Миша?
- Глупости какие! О чем вы говорите?! Мне надо было собраться.
- Собраться? - отец немного деланно рассмеялся. - Вечером этого сделать нельзя было? И потом, сколько вещей надо собрать для однодневной поездки? Сколько времени могут занять такие сборы? Где вы были всю первую половину дня? Ну, Миша, что особенного в этом вопросе?
- Да не хочу я на дурацкие вопросы отвечать!
- Странно. Совершенно это не дурацкий вопрос, - ласково сказал отец. - Так все-таки, где вы были-то? К девушке заезжали? По городу гуляли? Может, спали? Отсыпались, да и все тут!
- И спал, - хамовато сказал невидимый Миша. - И гулял. И к девушке заезжал.
- К какой?
- Сейчас! Девушек моих впутывать не надо, ладно?
- Идет следствие.
- Частное!
- Пусть частное. И это следствие интересуется, что вы делали во вторник, с восьми тридцати и до шестнадцати тридцати, когда вы остановили машину, чтобы ехать в аэропорт. Кто вас видел в течение этих восьми часов?
- А что произошло за эти восемь часов? Кого-то убили, зарезали, ограбили?
- Хорошо, - произнес отец спокойно, и Лена даже почти увидела, как он призывает собеседника успокоиться - выставляет вперед руки на этих словах. - Мой второй вопрос: что сказала вам Марина по телефону в понедельник?
- Я тысячу раз отвечал на этот вопрос.
- Здесь записано. Но есть некоторые странности.
- Которые только вы считаете странностями.
- Не будем отвлекаться. Она вас пригласила?
- Да, она меня пригласила!
- Но адрес не дала?
- А вот адрес не дала! Какой вы наблюдательный! И меня теперь за это расстреляют, предварительно колесовав.
- Но телефон хозяйки при этом узнать не забыла.
- Ах, как тонко подмечено!
- И на двадцать минут разговор не тянул…
- Простите, ради бога! Я забыл: в том разговоре было не семьсот "э-э, ну, как там", а девятьсот тридцать!
Отец рассмеялся.
- Девятьсот тридцать "э-э", Миша, - он помолчал немного, чем-то шурша и пластмассово постукивая. - Это тридцать минут. Неувязочка! Понимаете, в чем дело: всему должно быть объяснение. Всему! Пусть дурацкое, пусть наивное или неправдоподобное, но оно должно быть. Концы всегда должны сходиться с концами.
- Разоблачили! Признаюсь! - отцовский собеседник продолжал паясничать. - Думал отвертеться, но вы меня приперли к стенке. Приготовьтесь услышать страшное: я рассказывал Марине политический анекдот. Про Путина.
- Давайте посчитаем, сколько минут он занял. Расскажите его мне.
- Да что вы! Это же про Путина!
- Ладно. Не рассказывайте. Кстати, вы в каких отношениях с Грибовым?
- С каким Грибовым?
- С главным редактором "Без цензуры".
- Ничего себе "кстати"! Я с ним ни в каких отношениях быть не могу, поскольку он большой и богатый дядя. А я маленький и бедный человечек.
- Уже небедный человечек.
- Ах, да, я забыл! Я ведь убил сестру, чтобы завладеть ее богатствами.
- Значит, он большой дядя, а вы маленький человечек? И пропасть между вами непреодолима.
- Нет, не непреодолима. Грибова так же, как и меня, в нашей стране могут арестовать в любой момент.
- По какому же обвинению?
- По обвинению в изнасиловании члена правительства, например. И вас могут. Обвинят во вмешательстве в личную жизнь частного лица - и это будет справедливо.
- А ведь он знал ваш телефон, Миша. Вы говорите: большой, богатый, но ведь не в кастовом обществе мы живем, не в Индии, правда?
Диктофон замолчал. Лена даже решила, что пленка закончилась, но разговор внезапно продолжился.
- Кто знал? - уже серьезно спросил Миша.
- Да Грибов же! Вы чего побелели-то? Тут никакого секрета нет. Это и в деле записано. Грибов дал ваш телефон милиционерам из Лазурного, когда они Марининых родственников искали. Забыли?
- Ну да, наверное. Я его тоже о работе просил. Когда мы познакомились у Марины. Говорил, что могу информацию с Петровки поставлять, я тогда там еще работал. Я ему телефон свой оставил. Точно. Но он не перезвонил.
- У вас был ключ от Марининой квартиры?
Тут первая сторона двадцатиминутной пленки, действительно, кончилась.
24
Невысокий, можно сказать, совсем маленький - это было видно по плечам, по размерам кистей - человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.
- Ивакин Владимир Александрович, - дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. - Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? - его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.
- Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! - любезно отозвался Ивакин.
- Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?
- Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.
- Ну, дожили! - Грибов покачал головой. - Надеюсь, такая помощь - это официальное мероприятие? С начальством согласовано?
- Согласовано, - стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.
- Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?
- Разузнаешь тут. У вас не сотрудники - партизаны! Молчат!
- О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, - мило согласился Грибов. - У вас и ко мне есть какие-то вопросы?
- Есть, в общем-то.
- А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!
- И что вы ее не ревновали?
- И что не ревновал. Вы сомневаетесь?
- Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?
- Надо полагать.
- А как вы сами к такой идее относились?
- Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?
- Абсолютно! - Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: - Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.
Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.
- Из-за Леонидовой, - протянул Грибов. - Это что-то новенькое.
- Вас не допрашивали по поводу ее смерти?
- Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла - по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…
- Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.
Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.
- Думаю, она врала.
- Насчет взаимности?
- И насчет любви тоже.
- А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?
- То есть нравилась ли она мне как женщина?
- Смешной вопрос?
- Почему смешной? - Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.
- Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? - настойчиво переспросил Ивакин.
- Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.
- А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?
- Порядочной? - удивился Грибов вопросу. - Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.
- Вы это поняли, когда она стала у вас работать?
- Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.
Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.
- Вы относились равнодушно, надо полагать?
- Можете мне не верить, - пожав узкими плечами, сказал Грибов. - Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал - терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, - заключил он.
- Где теперь этот друг?
- Работает. Живет. - Грибов снова пожал плечами. - Двое детей, своя квартира. Он ее купил, кстати. А тогда требовалась прописка. - Он поморщился. - Если бы вы знали, как они унижали его, она и ее мать, как презирали, как говорили при посторонних людях, что видят его насквозь со всеми его жалкими мечтами лимитчика. Так что нет, не сейчас сложилось у меня такое мнение о Марине. Гораздо раньше.
- Почему же вы взяли ее на работу?
Грибов удивленно приподнял бровь.
- Какая тут связь?
- Ну, не уважали человека, но помогли.
- А вы помогаете только тем, кого уважаете?
Ивакин растерянно покачал головой.
- Встретив Марину десять лет спустя, увидев, как она живет, я всего-навсего обнаружил, что получилось так, как я и думал. Она всю жизнь считала, что ей все вокруг должны. Ни к чему хорошему такое мировосприятие привести не могло, оно и не привело. Но это не повод злорадствовать. Мне не нравится мое умение предсказывать события. Это скучно. Человеческая глупость очень скучна.
- Она сама попросила о помощи?
- Можно и так сказать.
Ивакин вопросительно посмотрел на него.
- Такие люди ведь не могут ясно и прямо попросить о чем-либо. Она вначале долго хвасталась, что жизнь удалась, что в журналах и газетах она нарасхват, сказала, что за деньгами не гонится: она не из новых русских, не из этих убогих лимитчиков, купивших себе прописку неизвестно за какие деньги. "Прописки давно нет", - сказала моя жена, но Марина ничего не слышала. "Средства у меня, слава богу, огромные! - говорила она возбужденно. - Сейчас вот уговаривают дом сдать. Четыре тысячи в месяц - вы же знаете, там такой лес, тишина. Справа министр, слева министр, туда и не проедешь - охрана. Господи, ну что все так цепляются за эти номенклатурные поселки! Есть Переделкино, Николина Гора, туда и лезьте, нет, вот хотят, чтобы министр рядом жил!" В общем, объяснила она, деньги для нее не проблема, она вообще не придает им значения, вот работа, творчество, возможность помочь людям - это да! В этот момент от стены отвалился кусок обоев.
Ивакин улыбнулся.
- Не верите?
- Верю.
- Так что ее речь была немного скомкана. Правда, Марина быстро оправилась, и мы еще полчаса слушали эту похвальбу. Но то, что невыносимо раздражало раньше, теперь вызвало жалость. Я вдруг подумал: ну что у нее за жизнь? Мать при смерти, квартира разваливается, в личной жизни явно нелады, питаются ужасно. А ведь ей уже тридцать пять лет.
- И вы предложили ей работу?
- Не в тот раз. Я дождался вакансии - у нас сотрудница в декрет ушла - и тогда, действительно, предложил. На дне рождения жены.
- Хорошая вакансия?
- Самая что ни на есть рядовая. Как журналистка Марина звезд с неба не хватала. У нее был тяжеловесный витиеватый стиль, совершенно не согласующийся со стилем газеты - у нас принято писать покороче, в западном духе. Разумеется, не было никакого опыта, никакого знания политики. И главное - а для нынешней журналистики это важный недостаток - у нее отсутствовало чувство юмора. Сейчас ведь и в прессе, и на телевидении очень ценится как раз ирония, насмешка над самыми серьезными вещами. Умение строить предложения на первый взгляд простые, легкие, не перегруженные метафорами, но на самом деле искрометные, с элементами пародии, с использованием так называемых фенечек - всегда на грани пошлости, - вообще способность продемонстрировать знание того, что модно, даже и в политическом, серьезном обзоре. Это считается высшим пилотажем. - Он задумался и снова повторил спустя пару секунд: - Юмор - это непременное требование, но писать с юмором умеют лишь единицы. Так что я, разумеется, и не мог требовать от Марины ничего такого. И должность, которую ей предложили, была обычной.
- Она писала под псевдонимом.
- Да. Так принято.
- И когда же она поняла, что пишет неправду?
- В каком смысле?
- Она ненавидела КГБ. Она ведь из семьи репрессированных. Вы знали об этом?
Грибов потер лицо рукой.
- Ах, вот вы о чем! Да, знал. - Он спокойно уставился на Ивакина, давая понять, что ответил исчерпывающе.
- А к вам она тоже приходила для выяснения отношений по этому поводу?
- Ко мне она не приходила. А почему "тоже"?
- Был человек, к которому она обращалась… за справками.
- Какого рода?
- Она задавала вопросы, которые позволяют подозревать, что она не верила в информацию вашей газеты. Она считала, что пишет ложь…
Грибов смотрел на него очень серьезно, но не удивленно.
- Значит, к вам она по этому поводу не приходила? - снова спросил Ивакин.
- Нет.
- Но вас не удивляет эта информация?
- Нисколько.
Ивакин упрямо молчал. Ответ из одного слова его не устраивал.
- Марина была далека от настоящей журналистики, - пояснил Грибов. - В противном случае она бы знала: все кому не лень обвиняют меня в сотрудничестве с органами. Это ведь удобно, Владимир Александрович, так думать: создал крупнейшую газету, значит, органы помогли. Построил банк - золото партии. Воды нет - жиды выпили.
- Я все-таки полистал вашу газету, - проговорил Ивакин. - Видел Маринину статью об убийстве директора рынка. Там говорилось о причастности депутата Петрова. Мол, брат его это сделал. А потом иду по переходу, смотрю, листок продается, а в нем на первой странице огромными буквами: нет, полуобгоревший труп никакого отношения к брату Петрова, а значит, и к самому Петрову не имеет. И счета за мобильный, которые в его кармане нашли (они, кстати, почти не обгорели), непонятно каким образом туда попали. Я вначале подумал: врут большевики, но ребята с Петровки подтвердили эту информацию.
- Да, я уже знаю об этом, - спокойно сказал Грибов. - Всякое бывает. Но ведь милиция во всем разобралась, верно?
- Верно-то верно, но у Петрова неприятности были из-за этого.
- И какие же?
- Бежать ему пришлось. В выборах не участвовал. Вместо него генерал КГБ прошел.
- Вы считаете, это из-за статьи? - Грибов немного искусственно рассмеялся. - Как в нашей стране любят преувеличивать роль прессы! Нет, Владимир Александрович, хочу вас утешить: даже если бы убил сам Петров, ничто бы не помешало ему пройти в Думу, а может, и стать президентом. Общественное мнение, а выбирает у нас, как вы помните, народ, очень снисходительно к таким мелким грешкам, как убийство.
- Вы меня, действительно, утешили.