Граф грустно поглядел на Софью и с горькой улыбкой произнес:
– Может быть! Все зависит…
– От чего? – быстро спросила Софья.
– От того, какой оборот примет дело, которое я задумал в дни своего выздоровления.
– Какое же это дело? – Софья даже наклонилась к Нейгофу, с нетерпением ожидая его ответа. – Вероятно, какая-нибудь новая фантазия? Полно, Михаил Андреевич, бросьте свои замыслы!…
– Нет, Софья Карловна, нет! То, что я задумал, действительно – фантазия, несбыточные грезы, красивые мечты… Но я вот уже столько времени сплю наяву, Софья Карловна! И хочу, чтобы этот сон длился без конца, всю мою жизнь, или оборвался, и чтобы страшная действительность вновь поглотила меня… поглотила на этот раз без возврата…
– Вот вы какой?! – протяжно произнесла Софья. – Но что же нужно, чтобы этот ваш сон продолжался?
– Многое нужно! – ответил граф.
Глаза Софьи загорелись. Ее красивое лицо на миг приняло хищническое выражение, но тут же она стала прежней и спокойно спросила:
– Что?
– Софья Карловна! – воскликнул Нейгоф. – Я…
Резкий звонок в передней заставил его смолкнуть.
– Кто это там? – вздрогнула Софья. – Я приказала никого не принимать… Настя!
– Барышня, – вбежала горничная, – там вот их, кажется, – указала она на Нейгофа, – спрашивают. Старик какой-то… строгий такой!
– Какой старик? – поднялась с дивана Софья. – Кто?
– А это я! – появилась в гостиной округлая фигура Кобылкина. – Я! Имею честь кланяться! Простите, мадемуазель Шульц, что я так неделикатно! Ничего не поделаешь: экстренно нужно… Ба, ваше сиятельство! Я так и знал, что вы меня обгоните. Вероятно, на лихаче изволили примчаться?
– Как вы смели ворваться сюда! – воскликнула Софья. – Кто вы такой?!
– Я-то? Да ведь кто я – это вам, мадемуазель Шульц, хорошо известно… да и его сиятельство тоже меня знает, так что всякие представления и тому подобное считаю излишними церемониями.
– Граф, да защитите же меня! Вы видите! – кинулась к Нейгофу Софья.
Граф и без ее просьбы со сверкающими глазами и сжатыми кулаками подходил к Мефодию Кирилловичу.
– Если вы не уйдете сами, – хриплым от негодования голосом крикнул он, – я вышвырну вас за дверь!
– Это меня-то? Совсем, ваше сиятельство, этого не нужно. Пожалейте вы мои старые кости… Вышвырнете – их после и не соберешь.
– Вон! – с еще большим гневом крикнул граф.
– Уйду-с… уйду-с… Сам знаю, что незваный гость хуже татарина… Только я, собственно говоря, не к этой прелестной дамочке явился, – кивнул Кобылкин на Софью, – а к вам… Вопросец один не успел я вам предложить, когда в больнице встретились… Больно уж вы там величественны были!
– Что за вопрос? Или вы не понимаете всего неприличия своего поведения?… Имеете вопрос ко мне и врываетесь в чужую квартиру!…
– Неприлично-с это, что и говорить! Да где же бы иначе я вас застал? Определенного места жительства вы пока не имеете, а что здесь я вас найду, это я прекрасно знал… Так вот, ваше сиятельство, будьте милостивы, ответьте мне, и я оставлю вас в покое.
– Софья Карловна, – обратился Нейгоф к хозяйке, – вы позволите? Мой ответ, кажется, единственный способ отделаться от этого господина.
– Верно изволили сказать. Вот и мадемуазель Шульц так же думает: головочкой кивнула, стало быть, вам, ваше сиятельство, можно мне ответить. Скажите, не были ли вы в гостях у Евгения Николаевича Козодоева вечером, перед тем как вас отправили в больницу? Мадемуазель Шульц, что это с вами?
Софья вскрикнула, как только Кобылкин задал свой вопрос.
Граф бросился к ней, но Кобылкин удержал его.
– С этой успеется, – властным голосом сказал он. – Были или не были?
– Прочь! – отмахнулся Нейгоф.
– Был или не был? – совсем грозно наступил на него Кобылкин.
– Был! Пустите!
– И водочку пили, и разговоры по душам разговаривали?
– Да, да! Пустите же, иначе я ни за что не ручаюсь! – Нейгоф, наконец, вырвался от Кобылкина и бросился к Софье. – Дорогая, успокойтесь! – растерянно произнес он. – Вы все еще здесь? – обернулся он в сторону стоявшего у дверей Кобылкина.
– Исчезаю-с! В момент исчезаю-с! Совет да любовь! Имею честь кланяться, желаю провести время с пользой и, главное, не забывать моей сказочки! – и Мефодий Кириллович вышел, оставив графа около плачущей Софьи.
XIII
Объяснение
Выходя, Кобылкин на минуту задержался у порога с вышедшей запереть за ним двери миловидной горничной.
– Цветик лазоревый, свет Настенька, – шепнул он ей, – от женишка вашего Афанасия Дмитриевича нижайший поклон вам!
– А вы, господин, откуда моего Афоньку знаете? – зарделась девушка.
– Знаю уж! Помалкивайте только… Велел он спросить, когда навестить его, купидона вашего, думаете?
– Ах, какой срам! – заволновалась Настя. – Чужие люди про нашу любовь говорят!… Скажите, завтра к вечеру забегу.
– Ладно, так и передам. А теперь к барышне спешите.
Дверь захлопнулась.
Мефодий Кириллович с минуту постоял на площадке, почесывая в задумчивости переносицу.
"Пригодится девчурка-то, – думал он. – Ладно я сделал, что Афанасия этого успел к рукам прибрать. Теперь свой верный человек при Шульчихе будет. А граф-то, граф! Хорош! Совсем опутан, попался в тенета. Только теперь я убедился, что Козодоева убил не он, и что Шульц с товарищами к оному делу ручки свои приложила. Она, она! Это ясно как Божий день… Только кто эти товарищи? Ловко дело ведут: ни с какой стороны комар носа не подточит… А я вот возьму и подточу! Только придется этого графа предать на волю его собственной участи… пусть в паутине запутается… Вот тогда-то все наружу и выплывет".
Рассуждая так сам с собою, Кобылкин спустился с лестницы, но со двора не ушел, а скрылся под находившимся напротив крыльцом. Там он поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил у дверей одной из квартир. Его впустили туда после звонка, как человека, хорошо известного и даже пользующегося уважением.
Нейгоф, как только ушел Кобылкин, сейчас же позабыл о его существовании.
– Софья Карловна, милая, бесценная! Да успокойтесь же, – бормотал он, опустившись на колени около судорожно рыдавшей Софьи.
– Тяжело! Ох, как тяжело! – судорожно вздрагивала она. – За что это? Что я сделала?
– Забудьте! Ну, стоит ли, родная, так расстраиваться из-за всякого…
– Не из-за всякого, граф. Вы знаете, кто это? Он ворвался, ворвался смело… Этому человеку известно, кто я, и он не считает нужным даже скрывать свое презрение.
– Голубушка, да что вы говорите? Что может знать этот человек? Что?
– То, что я одинока, беззащитна… Одна, одна… безродная… за меня заступиться некому… Одна я, одна на этом свете! Ни отца, ни брата, никого…
– Софья Карловна, дорогая моя, позвольте мне…
– Нет, погодите, граф, – остановила графа Софья, – дайте мне говорить… Да, граф, никого!… Умер Евгений Николаевич, и опять я – всеми покинутая, никому не нужная босоножка… Как в детстве… прошлое вернулось! Прошлое все то же, только в другом виде… Тогда, в детстве, меня бил, трепал, щипал всякий, кому было не лень, теперь то же: приходят, оскорбляют кто хочет, когда хочет… Ох, как тяжело!…
– Полно, не смотрите на жизнь так мрачно! – пробовал утешить ее Нейгоф. – Не создаете ли вы сами себе ужасов?
– Нет, граф! Ах, если бы вы только знали!… Ведь этот ужасный человек не первый раз преследует меня… Вы слышали: он говорит мне дерзости, когда я их ничем не заслужила; он делает какие-то пошлые намеки, когда вся моя жизнь чиста, если не вспоминать моего несчастного детства… Да и в нем нет ничего, что могло бы опорочить меня. Голод, нищета – разве была я в них виновата? А между тем я расплачиваюсь за свои прежние беды… И нет для меня выхода из страшного заколдованного круга, созданного моим несчастным прошлым.
Она опять заплакала. Нейгоф почувствовал, что и у него на глазах выступили слезы. Он взял руку Софьи и поцеловал ее. Софья не противилась.
– Граф! – вдруг воскликнула она, заслышав, что часы пробили три. – Вы не обидитесь… у меня просьба к вам…
– Приказывайте! – встрепенулся Нейгоф.
– Оставьте меня, уйдите…
– Вы меня гоните! – упавшим голосом произнес граф.
– Нет, нет! Приходите после… вечером… прошу вас! Я хочу успокоиться… побыть одна. Вечером, вечером, граф! Я жду вас, непременно явитесь! Вы не сердитесь на меня? Да?
– Я понимаю вас, – кротко ответил Нейгоф, вставая и беря шляпу, – я сам глубоко несчастен, меня тоже оскорбляли люди… Я понимаю все.
Он поклонился и пошел к дверям.
– Постойте, – остановила его Софья. – Дайте слово, вы не сердитесь? Придете?
– Да, приду.
– Смотрите же, я буду ждать… Я расстроюсь, если вы не придете. А теперь ступайте и… возвращайтесь.
Граф ушел.
Сразу же после этого Софья подошла к зеркалу, внимательно осмотрела себя и вдруг рассмеялась.
– Однако! – сказала она себе. – Я и не знала, что у меня такой драматический талант. Браво, браво! Стасик будет доволен… Настя, Настя!
– Что прикажете, барышня? – появилась горничная.
– У меня сегодня должен быть Станислав Федорович… Чего это вы улыбаетесь?
– Обрадовалась, барышня, столько времени их не видать было.
– Станислав Федорович уезжал… Так вот, вы больше никого не принимайте, в особенности этого сегодняшнего старика. Как он меня расстроил!… Чу, звонок! Это – Куделинский. Бегите, Настя, откройте!
Настя поспешила в переднюю.
Как только Станислав вошел, Софья бросилась к нему не шею.
– Стасик, милый! – радостно воскликнула она. – Наконец-то! Как я скучала!
– Уж будто и скучала! Думаю, на скуку у тебя и времени не было.
– Как же не было! Эти противные Квель и Марич покоя мне не давали со своими наставлениями, репетициями…
– Верю, – сказал Куделинский, входя с Софьей в гостиную. – Ну, птичка, чем ты меня порадуешь? Как наше дело?
– Великолепно! Поверишь ли, он у меня вот тут, – сжала Софья в кулачок руку.
– Ого, какая ты у меня! Значит, еще немного – и ты сиятельная особа.
– Не знаю.
– Как не знаешь?
– Так… Боюсь, помешают.
– Кто? Чего же смотрят Квель и Марич. Почему они не уберут помехи?
– Но ты знаешь, вмешался этот Кобылкин.
– Расскажи! – с досадою произнес Станислав.
Софья сообщила ему, что Кобылкин уже не раз оказывался на ее дороге. Она рассказала, как должна была уйти из больницы от Нейгофа и прекратить свои посещения из боязни встретиться с Мефодием Кирилловичем, о появлении которого в палате ее уведомили. Поведала она и о том, как своим появлением Кобылкин помешал Нейгофу высказаться до конца.
– Я боюсь его, Стася! – закончила свой рассказ Софья. – Понимаешь, этот человек везде… Он глаз не спускает с этого графа.
– Вполне понятно, – заметил Куделинский. – Этот негодник пронюхал, что Нейгоф был у Козодоева, и подозревает его… Но ведь он бессилен! А все-таки нужно поскорее привести это дело к концу… Скорее, Софья, скорей, надевай на себя графскую корону… Спеши! Это главное; что будет после – увидим…
XIV
Роковой шаг
Слова Куделинского подействовали на Софью успокоительно.
– Милый, так ты не боишься? – воскликнула она.
– Чего? Кого? Уж не Кобылкина ли этого? Пустые страхи! Если я боюсь, так за тебя! Боюсь, что ты не выдержишь до конца своей роли.
Софья рассмеялась.
– Если бы ты, Стасик, посмотрел, – проговорила она сквозь смех, – как я играю эту роль!
– Хорошо?
– Без сомнения, могу сказать: бесподобно!… Я вполне естественна.
– Или, может быть, чересчур естественна? – подозрительно посмотрел на Софью Куделинский. – Ты сказала: "вполне"? Ой, Сонька, смотри! Ты знаешь, что нас связывает? Берегись! Я не из тех, кто согласен на дележ!
– Милый, что ты хочешь сказать? Какой еще дележ ты выдумал? Уж не ревнуешь ли ты? Нашел к кому ревновать. Этот Нейгоф – мразь, слюнтяй! Он только и умеет плакать, а ты… – Она рассмеялась. – Ты пойми, – продолжала она, целуя Куделинского, – мы, женщины, ценим в вас силу, энергию. Мы любим того, кто силен, а этот трущобный граф… Тогда, босяком, он был отвратителен, теперь – жалок…
– Но тем не менее ты должна довести свою роль до конца!
– И доведу! Потому что люблю тебя… Неподражаемо сыграю ее, потому что ты этого хочешь… Но помни и ты: я хочу быть свободной. Вас трое, я одна; я для всех приношу себя в жертву, так и вы должны потом освободить меня…
– Не бойся! Ты, кажется, имела случай убедиться в способностях Квеля и Марича.
– Не вспоминай! – глухо произнесла Софья. – Ах, зачем вы меня тогда позвали!
– Ну, ну, – обнял ее Станислав, – это что же? "Зачем? К чему?" – все эти вопросы теперь излишни. Пойдем! Ведь Квель и Марич ждут меня не дождутся.
– Ах, да! Ведь ты только что приехал. Я и Нейгофа нарочно прогнала, когда пробило три часа.
– Умно сделала! Зачем нам теперь встречаться? Еще успеем познакомиться. Вот только как ты его прогнала?
– Прямо попросила уйти.
– Смотри, не испортила ли ты дела?
– Не бойся, прибежит, – небрежно сказала Софья. – Я ведь сказала, что держу его крепко… Ну, ехать, так ехать! До вечера немного остается.
– А вечером что?
– Как что? Граф!
– Так! Скорее, Соня, скорее, птичка!… Я съездил, узнал все. Недаром мы начали это дело! Еще немного – и мы будем богаты… понимаешь: богаты! Но путь к богатству лежит через графскую корону, которую ты должна надеть во что бы то ни стало.
– И надену! – задорно воскликнула Софья. – Который раз я это говорю тебе!
Она была хороша в эти мгновения. Воодушевление придало блеска ее глазам, щеки разрумянились, тонкие ноздри раздувались, грудь вздымалась. Куделинский смотрел на нее с восторгом.
Через несколько минут Софья и Куделинский выходили из квартиры.
– Вы, Настя, – приказала Софья горничной, – когда придет этот господин, высокий, бледный, впустите его и попросите подождать… Только вот что… Пожалуйста, не вздумайте рассказывать ему о Станиславе Федоровиче; скажите, что я одна уехала.
– Помилуйте, барышня, – обиделась Настя, – будто я махонькая, не понимаю!
– То-то! Предупредить все-таки лучше… Больше никого не принимайте. Идем.
Они стали спускаться по лестнице.
– Нехорошо, Соня, что квартира с одним входом, да притом еще на двор, – заметил Куделинский.
– А что?
– Да мало ли на что второй ход может понадобиться? Впрочем, все равно: недолго осталось.
Куделинский был прав: квартира с одним надворным ходом имела свои неудобства.
Как только они пошли к воротам, во втором этаже флигеля напротив захлопнулась форточка, а минуты две спустя, на дворе уже появился Кобылкин. Когда он выбежал на улицу, то увидел, что Софья и Куделинский уже отъехали на порядочное расстояние на извозчике.
– Это что же за барин с барышней, жиличкой вашей, вышел? – спросил он у дежурившего у ворот дворника.
– А не знаю я, – ответил тот, – верно, знакомый какой… В первый раз его вижу… Расходились чего-то к барышне Шульц кавалеры сегодня!
– Да разве так много?
– Чего много! Второй! Допрежь этого не бывало. Барышня скромная, мужчинским духом и не пахло даже, а вот, поди…
Мефодий Кириллович слушал его, как говорится, в одно ухо.
"Никак, "злодей номер первый" на сцену выступил, – размышлял он. – Клубочек-то как будто разматывается. Что теперь делать? К Настюшке пойти? Нет, испугаешь девчонку и все испортишь, а я все равно через Афоньку, жениха ее, все, что нужно, выведаю и вернее узнаю, что за птица этот новый кавалер и как ему наименование. Интересно знать, как она вернется: одна или с ним же? Пойду займу свой наблюдательный пост, может, что и высижу".
Кобылкин вернулся в квартиру, где нарочно для того, чтобы следить за Софьей, снял комнату с окнами, находившимися как раз напротив окон Шульц.
В сумерки со своего наблюдательного поста он увидел, как прошел по двору к Шульц граф Нейгоф.
Михаил Андреевич весь этот день провел на улице. Он упивался кипевшей вокруг него жизнью, на которую до этого смотрел совсем другими глазами – глазами отверженца, видящего в каждом прилично одетом прохожем своего заклятого врага.
Впрочем, он успел подыскать себе сносное помещение, и это обрадовало его, как радует ребенка желанная игрушка. Но, несмотря на всю свою радость, он не мог дождаться вечера и, как только стало смеркаться, поспешил к Софье.
Ее отсутствие показалось ему зловещим предзнаменованием; он хотел, было уйти, но Настя решительно остановила его.
– Барышня прокатиться поехали, – объявила она и сейчас же солгала: – Плакали они очень, как вы ушли.
– Плакала?! – воскликнул Нейгоф.
– Да, очень! Так вот проветриться пожелали. А вас просили дожидаться их. Так и сказали: "Пусть барин непременно ждет, я скоро буду!"
Однако Софья не особенно торопилась. Нейгофу довольно долго пришлось просидеть у нее в гостиной одному.
Было уже совсем темно, когда у входа раздался звонок, и тотчас после него в гостиную впорхнула Софья, румяная, веселая, жизнерадостная.
– Граф, простите! – воскликнула она. – Я заставила вас скучать.
– Я не скучал, Софья Карловна, – пошел ей навстречу Нейгоф.
– Вот как! Вы, однако, не любезны, и я жалею, что вернулась домой так рано… Но, простите, сейчас! – Она скрылась из гостиной и вернулась уже переодетая в домашнее платье. – Настя, подайте нам чай, – распорядилась она. – Итак, граф, вы не скучали? Позвольте узнать, кто или что услаждало ваше одиночество?
– Мечты, Софья Карловна.
– Мечты! Всегда мечты! Я начинаю завидовать вам и жалеть о том, что не родилась мечтательницей… Тогда бы мое одиночество не тяготило меня… Научите меня, граф, как это мечтают?
– Софья Карловна, научить мечтать невозможно, но то, что человеку кажется мечтой, иногда сбывается и наяву. Софья Карловна, сегодня вы уже не в первый раз вспоминаете о своем одиночестве…
– Да, да, и оно тяготит меня, – прервала его Софья. – Но вот чай, граф, прошу вас. Настя, кто бы ни спрашивал, меня нет дома… Понимаете? А теперь, граф, возвратимся к нашему разговору. Уж не беретесь ли вы научить меня, как легче снести мне мое сиротство?
– Софья Карловна, – голос Нейгофа дрожал от волнения, – простите меня, я должен, наконец, высказаться. Вы знаете, какую жизнь я вел до сих пор, знаете, что теперь я беден, но, Софья Карловна, пока…
– Ах, граф, что такое бедность! – опять перебила его красавица, обжигая взглядом своих лучистых глаз. – Я с вами была достаточно откровенна, и вам известно, какую жизнь я вела в детстве.
– Потому-то я и осмеливаюсь говорить теперь… Я уверен, что вы поймете меня… Софья Карловна! Вот теперь, сейчас у меня есть единственное достояние – честное, ничем не запятнанное имя моих предков; я сохранил его даже в той страшной грязи, где был… Софья Карловна, позвольте мне отдать вам эту драгоценность, будьте моей женой!
Бледный стоял Нейгоф перед красавицей, протягивая ей дрожащие руки.
Софья молчала.