XV
На кобрановских огородах
Несмотря на то, что зима уже установилась, на кобрановских огородах, среди пустырей за Обводным каналом, ежедневно производились работы. С утра появлялись толпы босяков, сторожа раздавали им метлы, лопаты, иные получали вороха рогож, и, запасшись всем этим, они шли к парникам, которые в мороз нужно было тщательно закрывать, а в солнечные, ясные дни освобождать от прикрытий.
Работа была не трудная, заработок ничтожный, но босяки шли на кобрановские огороды охотно, потому что здесь в сторожках и пустых парниках они всегда могли найти себе приют, укрыться от бдительного ока полиции, нередко появлявшейся здесь в целях поимки еще более темных, чем босяки, личностей.
В одно пасмурное утро на огородах кипела работа. Работники разбились на кучки по три-четыре человека и работали живо, перекидываясь шутками и бранью.
– Эх, братцы мои, нет нашего Гусара, – вспомнил об отсутствовавшем товарище один из босяков, которого все называли Васькой Зуем.
– Нет, да и не будет, – отозвался другой. – Был Гусар, да вышел.
– Как не будет? Куда ему деться, кроме наших огородов?
– Постой, ребята, – остановил всех Зуй. – Ты почему это, Метла, знаешь, что Гусара больше не будет?
– А потому, что знаю, – огрызнулся Метла.
– Выслали его, что ли? – полюбопытствовал другой.
– Кабы выслали, так мы знали бы, – заметил Зуй, – слух бы прошел. Ну, Метла, куда Минька Гусар делся?
– А я почем знаю! – опять огрызнулся угрюмый босяк.
– Зря, стало быть, болтаешь… Вот намнем бока, так будешь знать!
– Было бы за что мять! А не за что, так я и сдачи дать могу!… У меня… во! – поднял Метла вверх увесистый кулачище.
– Эй, вы там, "золотая рота"! – раздался окрик сторожа. – Чего пасти разинули? Живо за дело, а не то…
Видимо, "золотая рота" хорошо знала, что должно последовать за этим "не то". Несколько минут работа у босяков продолжалась.
– А все же любопытно, – вполголоса сказал Зуй, – где наш Минька теперь?
– В больницу его тогда отправили, – ответил сосед, – вишь, хворать вздумал; какие нежности при нашей бедности!
– В больнице его нет, – буркнул Метла, – я навещать бегал… Сказали, выписался и ушел.
– Да где же он тогда? – опять остановился Зуй.
– Черт его знает где! – отозвался Метла. – Только на Выборгской у огородников его тоже нет.
– Да пусть его пропадает совсем, чтоб ему пусто было! – проворчал Метла.
– И то правда, – поддержал его Зуй, – ежели жив только, никуда не денется: сюда прибежит.
Разговор стих, но тем не менее любопытство было возбуждено. Товарищи вспомнили о Миньке, и теперь казалось, что без него на кобрановских огородах чего-то недостает.
– Метла, – пристал к угрюмому товарищу Зуй, – а почему это ты выдумал, что Гусара больше не будет?
– Да его с дамой видели.
– Кого? Миньку Гусара?
Зуй даже лопату из рук выронил.
– Его самого! С чего это тебя вдруг прорвало?
Зуй раскатисто хохотал, схватившись руками за бока:
– Ох, уморил, до смерти уморил, сивый леший! Ребята! Слушай-ка!
Время близилось к первому утреннему перерыву работ, а потому сторожа не были страшны босякам. Услышав хохот Зуя, они быстро собрались вокруг него и Метлы.
– Чего гогочешь, рвань этакая? – раздавались удивленные голоса.
– Да Метла со смеху морит: слышь, говорит он, будто нашего Миньку Гусара с дамой видели.
– И с раскрасавицей… А сам-то он – что твой барин разодет: шляпа-цилиндр и при перчатках.
– Это Минька то? Гусар наш?
Шум и крики, пронесшиеся по огородам, прервали этот разговор. От всех парников и гряд к сторожке, стоявшей у входных ворот, бежали люди. Сторожа громкими криками сзывали их сюда.
У сторожки уже собралась толпа босяков. Все стояли без шапок, и на лицах было написано крайнее удивление.
За воротами была видна карета, а среди толпы, резко выделяясь своим изысканно-приличным видом, стояли мужчина и женщина.
– Батюшки! – заорал во все горло Зуй при виде посетителя. – Да ведь это Минька Гусар наш!… Как взглянул я – сразу признал!
Нейгоф – это был он – услыхал восклицание и, склоняясь к своей спутнице, тихо сказал:
– Видишь, Соня, помнят, узнают… А ты еще говорила, что я изменился до неузнаваемости. Братцы! – возвысив голос, обратился он к толпе. – Ухожу я от вас… совсем ухожу! Да, одиннадцать лет я с вами прожил и решил, что проститься необходимо. Вот и явился сюда.
– Что же? Милости просим! – послышались восклицания одних.
– За честь спасибо! – выкрикнули другие.
– Вот она, босяцкая натура! – умилились некоторые. – Сейчас видно, что свой брат Исаакий… Не вытерпел и прибег.
– Теперь пусть отвальную ставит! – перекричал один голос все остальные.
– Будет, будет! – добродушно рассмеялся Нейгоф. – Только погодите, братцы, хочу я слово сказать…
– Скорее, Михаил, – сквозь зубы проговорила Софья, – я уже достаточно налюбовалась этими типами, да и к тому же холодно!
– Сейчас, дорогая, сейчас, – нежно ответил ей Нейгоф. – Так вот что, братцы! Есть пословица у нас: "От тюрьмы да сумы не отказывайся"; так к этой пословице добавить нужно, что и от босяческого звания ни один человек не должен отказываться… Пути к нему ведут разные – и долгие, и короткие, а главный путь, идя по которому никогда в босяческое звание не попадешь, хотя и широк, да прохожих много на нем, тесно очень. Чуть кто споткнется, соседи уже столкнуть норовят, не поддержать, а столкнуть; упавшим же людям только и пути, что в босяки. По себе это знаю. И редко кто, вот как я теперь, на прежнюю дорогу попадает. Трудно это… ой как трудно!… Чудом разве назад выкарабкаешься. А для меня добрые люди нашлись. И воскрес человек, из мертвых встал! Это я воскрес. И вы можете воскреснуть, поддержитесь только.
– Куда уж нам! – вывернулся вперед Зуй. – Не про нас калачи горячи, масло масляно… А ежели с вами такое случилось, господин, так позвольте вас поздравить.
Он раскланялся, растопыривая свои красные ручищи.
– Спасибо!… Есть, братцы, с чем меня поздравить! – ласково ответил Нейгоф. – Прежде всего, с тем, что ушел я от вас и никогда более не вернусь.
– Врешь! – проворчал Метла. – Теперь и я скажу: вернешься! Больно высоко залетел, как бы в лужу с высоты не сверзиться.
– А потом, братцы, поздравить меня нужно еще вот с чем. Через свое босячество я и счастье себе великое нашел. Кабы не оно, босячество-то, так не видать бы мне счастья и радости как своих ушей. А счастье мое – вот оно! – указал Нейгоф на Софью. – Это – невеста моя, братцы, она-то меня на путь истинный лаской, участием да словом добрым вернула.
– Урра! – заревели десятки голосов. – С наступающим законным браком честь имеем поздравить!
– Михаил, – заметила графу Софья, – кончай скорей эту сцену… я озябла. Мне, наконец, скучно!…
– Милая, еще одно слово. Зуй, Метла, подите-ка сюда!
Веселый и угрюмый босяки выступили вперед.
– Вот на отвальную, – высыпал им в пригоршни несколько золотых монет Нейгоф. – Это всем, братцы; веселитесь! Зуй и Метла должны на всех поровну разделить.
– Чего делить! – воскликнул Зуй. – Пропьем все… все до копеечки у твоего же приятеля, Сергея Федоровича, вот тебе и дележ!
– Ваше дело! – засмеялся Нейгоф. – Только лихом не поминайте.
– А ты что же? Не пьешь? – полюбопытствовал Метла.
Нейгоф отрицательно покачал головой.
– Неужто, бросил? Так-таки маковой росинки не пропускаешь? Ведь куда как жаден до зелья был.
– Был, да! – согласился Нейгоф. – А что было, то прошло и вновь не возвратится. Прощайте, братцы! – вдруг поклонился он в пояс всей толпе оборванцев. – Виноват чем пред вами – простите великодушно. Прощайте! – Он поклонился снова и, выпрямившись, сказал: – Пойдем, Соня!
На глазах Михаила Андреевича блестели слезинки. Софья заметила их и с досадой отвернулась. Они пошли к карете.
Толпа оборванцев, к которым присоединились и огородные сторожа, двинулась за ними. Когда карета тронулась, все эти люди побежали за нею, и их "ура" не смолкало, пока экипаж не скрылся из виду.
– Теперь, братцы-ребята, – заорал Зуй, – марш все к Сергею Федоровичу в чайную! Вот они, капитальчики то сердечные! – забрякал он монетами. – Пропьем все во здравие друга разлюбезного, Миньки Гусара… А работа, ну ее! Все идем, всем дано, все и пропивать будем! Веселись, душа босяцкая.
Через несколько минут чайная Сергея Федоровича уже была полна народом, и в ней появилось разливное море водки. Босяки все более хмелели.
– А как теперь Миньку Гусара по-новому зовут? – спросил у веселого Зуя Сергей Федорович, узнавший о всем происшедшем на кобрановских огородах.
– А кто его там знает, – легкомысленно ответил Зуй. – Как-нибудь да зовут.
Сергей Федорович отошел от него недовольный и зашептался в уголке со своим подручным Дмитрием:
– Видно, повар-то не врал. Минька Гусар и в самом деле граф выходит. Эх! Жив не буду, а его настоящую имя-фамилию узнаю!… Тогда и все дело, которое я задумал, в шляпе будет! Можно здорово будет руки погреть!
XVI
Супружеское счастье
Нейгоф и Софья обвенчались втихомолку. В том доме, где жила невеста, о свадьбе даже и не подозревали, хотя посещения Нейгофа были замечены и вызвали немало толков.
Молодожены после венца сразу же отправились на Николаевский вокзал и умчались со скорым поездом в Москву, как это заранее было условлено.
В их отсутствие Настя должна была переменить квартиру, обставиться, устроиться так, чтобы "молодые" могли явиться в свое никому не известное новое гнездышко и зажить мирной, полной покоя жизнью.
И Софья, и Нейгоф не знали, не видели, не чувствовали, что за ними постоянно следит недреманное око Мефодия Кирилловича.
Они были еще в церкви, где шел обряд венчания, а Кобылкин уже угодничал перед лицом, выдающим брачные записи.
– Осведомиться нельзя ли? – раскланялся он. – Кто шаферами у брачащихся графа Нейгофа и девицы Шульц?
– А вам зачем?
– Очень нужно-с! Ах, если бы вы знали, как нужно!
Книга, куда только что была внесена брачная запись, оставалась раскрытой, и Кобылкин не спускал с не просохших еще строк своего упорного взгляда.
– Да вы-то родственник, что ли, будете? – последовал новый вопрос.
– Мм-да! – протянул Мефодий Кириллович. – Конечно, родственник, если считать родство по линии праотца Адама.
– Чужой, стало быть, и даже, как водится, брачащимся незнакомый! Тогда нельзя!
Книга была захлопнута.
– Жаль-с! Очень жаль, но делать нечего… Прощения прошу за беспокойство, – откланялся Кобылкин и вышел в садик ограды. Там он подошел к фонарю и, вытянув манжету, при свете его сделал на ней карандашом пометки. – Шаферов трое, трое, трое, – шептал он. – Дворянин Владимир Васильевич Марич, еще дворянин Станислав Федорович Куделинский и мещанин Антон Антонович Квель. Трое… Трое! Куделинского я знаю – старый знакомый!… Настюшка – молодец девка, ничего не скрывает!… Трое – Шульц четвертая… Трое, трое и одна, – промурлыкал он вполголоса. – Так… Я как будто на следу!
Он на улице дождался выхода новобрачных и наблюдал за ними и за их шаферами до того момента, когда они сели в московский скорый поезд.
Нейгоф был бесконечно счастлив, но к его счастью примешивалось чувство некоторого душевного беспокойства.
Софья заметила это.
– Что с тобой, Миша? – спросила она, когда они остались одни в купе.
– Ничего как будто, дорогая, кроме того, что я бесконечно счастлив.
– Нет, я вижу другое. Тебя что-то беспокоит.
– Устал, – попробовал отговориться Нейгоф.
– Не верю! Михаил, теперь я твоя жена… Между нами отныне не должно быть никаких тайн, секретов.
Граф не отвечал.
– Ну же, Михаил, не порти мне этого дня своей неискренностью! Говори прямо, откровенно, что с тобой? Или ты раскаиваешься, что женился на мне?
– Раскаиваюсь, – чуть слышно произнес граф.
– Несколько позднее раскаяние! – со смехом произнесла Софья. – Об этом вам, граф Михаил Андреевич, следовало подумать раньше… Но все-таки можно узнать причину вашего раскаяния?
– Соня, милая! – воскликнул Нейгоф. – Если бы ты только знала, что у меня на душе!…
– Что же именно?
– Ах, Соня, ад кромешный!
– Удивляюсь, что вы за человек! – пожала плечами Софья. – Вас нельзя понять… То рай, то ад… Не разберешь даже, который из них когда в вас пребывает.
– Ты жестока! – простонал Нейгоф.
– Кажется, скоро будут слезы? – перебила его графиня. – И это в первые часы после венца! Право, теперь и я начинаю раскаиваться, что вышла за вас… Итак, двое кающихся налицо… Недурно для начала!…
– Пойми меня, Соня! – взволнованно заговорил граф. – Ты чуткая, добрая, ты все сейчас поймешь…
– Но пока ничего не понимаю, а только вижу, что вы плачете! Пожалуйста, вот мой платок! Потом, у меня с собой валерьянка, спирт… Я как будто предвидела подобную сцену.
– Не надо, Соня, таких слов, умоляю, не надо!
– Но вы все-таки должны сказать, чем я вам не угодила?
– Не ты, дорогая, бесценная, вовсе не ты! Я сам себе не угодил… Войди в мое положение, погляди на меня со стороны. Ведь не мы вместе, а я при тебе… Понимаешь, что я хочу сказать: я при тебе то же самое, что твоя Настя, кучер…
– Не понимаю, ничего не понимаю!
– Ну как же не понимаешь? Ты взяла меня. Вспомни, я живу на твой счет с того дня, как вышел из больницы. Все – твое! Ты тратишь на меня свои деньги, тратишь щедро… Даже тогда, на огороде, я этим несчастным людям дал твои деньги. А я… я по-прежнему – нищий и… и…
– Ах, вот ты про что! – воскликнула ласковым голосом Софья. – А я-то думала!… Ах ты, дурашка милый!… И это тебя могло взволновать? Да разве все, что есть у меня, не твое? А мне покойный Козодоев по завещанию оставил все свое состояние. Тебе это известно?
– Нет!
– Так вот теперь знай! Ты – мой, мой навеки… Мы крепко связаны и нашим грустным прошлым, и сегодняшним днем. Не смей беспокоить меня своими глупыми бреднями!
– Соня! – воскликнул граф. – Так вот ты какая добрая!
– Нет, ваше сиятельство, нет, злая я, страшная, свирепая! Вот я вас накажу сейчас, строго накажу, чтобы вы не смели обижать меня в будущем! – воскликнула Софья, и ее руки обвились вокруг шеи мужа, а на его лоб, щеки, губы посыпались горячие поцелуи.
Нейгоф чувствовал, что все купе кружится перед его глазами. Стук колес звучал где-то совсем далеко; восторг, невыразимое блаженство широкой волной вливались в его душу.
– Ну, довольно! – отпустила его Софья. – Что, милостивый государь? Видите, какая я злая?
Михаил Андреевич опустился перед ней на колени и с благоговением прильнул губами к ее руке.
– Ненаглядная, счастье мое, – задыхаясь от волнения, шептал Нейгоф.
– Что теперь: рай? ад? – засмеялась Софья.
– Рай! Восхитительный рай!
– Прекрасно, очень рада! А теперь, ваше сиятельство, нет ли еще вопросов, которые могли бы мне грозить повторением устроенной сцены? Лучше сразу разрешить все.
– Есть, Соня, – ответил граф. – Ты только не сердись… Ответь мне прямо, как это достойно твоего сердца.
– Без предисловий, я жду!
Голос Софьи теперь был резок и даже груб.
– Видишь ли, Соня… Ты не подумай, что у меня на уме что-нибудь дурное… Нет, нет! Но все-таки мне хотелось бы знать, кто эти молодые люди – Куделинский, Марич, шафера… в особенности Куделинский…
Софья опять рассмеялась, но на этот раз не так искренно.
– Это мне нравится! – воскликнула она. – Мой супруг уже ревнует!…
– Соня! – попробовал остановить ее Нейгоф.
– Да что тут! Ты спроси, сколько раз я видела этих господ? Марича я вижу всего второй раз в жизни, а Куделинского видела чаще… Это клиенты моего покойного благодетеля… Они бывали у него, так как же я могла не видеть их? Я никогда не говорила с ними иначе, чем с гостями. Если я пригласила их быть нашими шаферами, то лишь потому, что никого более не знаю. А эти люди мне хоть по фамилиям известны… Третьего, Квеля, я совершенно не знаю… А ты… ты… ревнуешь меня, свою молодую, маленькую женушку, к первым встречным… Грех тебе!
И вдруг Софья заплакала.
– Милая, да я не хотел обидеть тебя! – воскликнул граф и заплакал сам, стоя на коленях и смотря на жену снизу вверх влюбленными глазами.
– Станция Любань! – раздался у дверей купе окрик кондуктора, сразу нарушивший идиллическое настроение супругов. – Поезд стоит двадцать минут!
– Мы выйдем, – встрепенулась Софья. – Право, ты обидел меня, Михаил.
– Дорогая, разве я хотел…
– Все равно!… Я прощаю тебе, потому что ты не знаешь меня. Но в будущем воздержись. Мне… очень больны твои подозрения.
Замигали фонари станционной платформы. Задребезжали свистки. Поезд стал.
Михаил Андреевич и Софья вышли из вагона, и тут же Нейгофу бросилась в глаза красивая, самоуверенная физиономия Куделинского, разговаривавшего с начальником станции.
Станислав Федорович увидел их.
– Верный дружка все-таки проконвоировал молодого князя и княгиню! – воскликнул он, бросаясь с объятиями к Нейгофу. – Хорошо доехали?
– Вы как здесь? – удивился граф.
– С этим же поездом… вскочил в вагон после третьего звонка… Двойная плата и прочие пустяки. Зато убежден, что все благополучно… Софья Карловна, ручку!
Нейгоф невольно устремил взгляд на Софью. На ее лице было недовольное, даже брезгливое выражение.
– Михаил, вернемся в вагон, – произнесла она, беря под руку мужа.
– Но ты хотела прогуляться?
– Нет, холодно! Прошу тебя. Мое почтенье, месье Куделинский!
Она первая вошла в вагон. Граф, холодно простившись со Станиславом Федоровичем, последовал за ней.
Куделинский остался на платформе.
– Ай да Сонька! – проговорил он вполголоса. – Ну и молодец! Какое самообладание! Посмотрим, что это она мне в руку сунула?
Он разжал ладонь. Там был клочок бумаги.
"Больше не показывайся. Опасно. Теленок брыкается. Справлюсь одна!" – было написано на нем.