- Я… Дочь, я очень хотел, я собирался… я, вот честное слово, - сбивчиво принялся объяснять отец, - я очень хотел вас всех увидеть. В конце 1991-го, когда МДТ опять приезжал в Стокгольм на гастроли, я ходил на все спектакли… Из ребят, ну которые актеры, никого уже не знал, но вот монтировщиком сцены, представь себе, у них по-прежнему трудился наш вечный жид, дядя Аркаша! Вот с ним-то мы вечерком и встретились - посидели, выпили… Прощаясь, попросил его по возможности разузнать про вас: как? что? где?.. Конечно, особо не надеялся, но аккурат под Новый год Аркаша прислал мне письмо. С полным, что называется, отчетом. Тогда-то я и узнал, что Гала замуж так и не вышла… И что три года назад умерла мама, а еще раньше - дед Иван… Про тебя Аркадий написал: дескать, дочь настоящей красавицей стала, учится на педагога в Герцена, весной будущего года заканчивает институт… Вот после этого письма я и решил: поднакоплю к весне деньжат и рвану-ка в Ленинград. К дочери, на выпускной… Ты гляди, - невесело улыбнулся Матос, - даже в рифму получилось.
- А дальше?! - не в силах сдерживать свое нетерпение, потребовала Самсут.
- Прилетел я в Питер. Как сейчас помню: аккурат в день готовящейся к самоликвидации пионерии, девятнадцатого. Сразу из аэропорта рванул к нам. Вернее, к вам… Как-то очень быстро добрался, еще в восьмом часу. Устроился на нашей любимой лавочке, той самой, что в кустах сирени спрятана, и принялся ждать, когда ты из дома выйдешь, в институт поедешь. Долго ждал, часа полтора, не меньше, где-то под две пачки "Мальборо" успел скурить. И тут, наконец, ты выходишь. Я смотрю - а у тебя животик такой… Короче, внушительный. Месяцев эдак на восемь тянет.
- Семь, - машинально поправила Самсут. - Просто Ванька очень крупным родился. Это он сейчас - кожа да кости… И что же ты?
- Я, признаться, тогда просто обалдел! Сижу, прикидываю: если я сейчас, как чертик из табакерки, перед тобой выскочу, ты, чего доброго, тут же и родишь от неожиданности. Какие тут, на фиг, выпускные в институте, ей в роддом пора собираться!.. В общем, иду за тобой. Держусь, как филёр киношный, в почтительном отдалении. Так до самой женской консультации тебя и проводил… Ну, думаю, раз уж взялся в шпионов играть, надо идти до конца. Поехал в Герцовник. Зашел на факультет, постоял у доски объявлений. Читаю, так и есть: "Головина Самсут Матосовна - академический отпуск". Спустился в курилку, потолкался среди студентов. Ну а, поскольку была в портфеле у меня вечная валюта - блок "Мальборо", - расположить к себе молодежь оказалось делом нетрудным. Десять минут наводящих вопросов, и общую картину я себе уже более-менее представлял. И про тебя, и про этого твоего козлину… Виталий Алексеевич, так, кажется, его звали?..
Закусив губу, Самсут напряженно кивнула. В последние годы она уже без былой обиды, ненависти и боли вспоминала красавца аспиранта, увлекавшего десятки студенток речами о Достоевском и его романе-пророчестве, почти запрещенном в те времена. Виталий Алексеевич казался ей воплощением какой-то манящей романтической инфернальности. Неудивительно, что горячая головка юной Самсут пропала тогда безвозвратно… Но сейчас, когда отец своим рассказом невольно затронул потаенно-забытые нервы-струны, ей вдруг снова сделалось невыносимо тоскливо. А еще совсем некстати вспомнились слова Карины о том, что женщины намного умнее мужчин, хотя бы по одному тому, что никогда не выходят замуж за красивые ноги. "Одна я дура", - в который раз с горечью подумала она. Впрочем, дело здесь, наверное, все-таки заключалось не в глупости Самсут, а, скорее, в каком-то буквально катастрофическом невезении. Ведь на Руси дуракам, говорят, везет. А что же ей, славной представительнице сего рода-племени, до сей поры в жизни так и не попёрло?
* * *
- …Потолкался я у кафедры русской литературы и наткнулся-таки на этого деятеля наук, - продолжал тем временем Матос. - Веришь-нет, один только разочек в глаза посмотрел и сразу понял: с этим - разговаривать бесполезно. Не в коня корм. Да и про свадьбу июньскую с дочкой декана, истфака что ли, мне к тому времени уже нашептали… Ну что, думаю, Матос, прямо сейчас засветить этому светиле российской науки в рыло или погодить малость? Решил погодить, одного рыла в такой ситуации было явно недостаточно. Спустился на улицу, выбрал стратегически правильный наблюдательный пункт и принялся ждать… Где-то в восьмом часу выползает он, с той самой дочкой декана под ручку. Я - за ними. Они - прямиком в кабак, в "Чайку" на Грибоедова, я - туда же. Они из кабака в метро, я - следом. Короче, проводил он свою кралю до дому и только тогда уж поехал к себе, на Воинова. Вошел я у него на плечах в подъезд, убедился, что сзади никто не идет, и окликнул - не по батюшке, а исключительно по матушке, разумеется. И вот когда он, удивленно так, обернулся - тут-то я ему и врезал: сначала, как и первоначально планировал, в рыло, а потом по всем остальным местам прошелся. Особенно налегая на те, которые за процесс деторождения ответственны. По ним я ботинками прошелся, чтоб для полной уверенности… Мм, знаешь, все эти годы мне отчего-то было безумно интересно узнать: сыграли они тем июнем свадьбу?
- Сыграли, - потрясенно кивнула головой Самсут, - только не в июне, а в августе. Он до начала июля в больнице лежал.
- Приятно слышать, - удовлетворенно причмокнул губами Матос. - А детей они впоследствии заимели, ты часом не в курсе?
- Не знаю. Кажется, нет.
- Значит, нормально я тогда… прошелся. Но это я сейчас, после почти десяти лет, такой смелый. А тогда выскочил из подъезда, воздуха холодного глотнул, а самого натурально трясет. Вот ведь, блин, думаю, а обратно в тюрягу попадать чего-то совсем не хочется. Тем более, не в трехзвездочную шведскую, а в нашу, доморощенную, отечественного розлива. В общем, как ни крути - опять на Камо никак не тяну… Но тут благо такси свободное проезжало: тормознул, доехал до Лиговки, а там пересел на автобус и прямиком на площадь Победы, в "Пулковскую". Ночь в номере пересидел - сна ни в одном глазу, трясся как заяц, все боялся, что сейчас за мной заявятся "двое с конвоем". Ну а утром первым же рейсом обратно в Швецию. Что называется, "поматросил" - и бросил… Такая вот поездочка получилась. Ты уж прости меня, Самсут, но это было всё, что я тогда смог сделать для тебя.
- Спасибо, папа, - тихо проговорила Самсут и нежно прикоснулась к его чуть дрожащей руке. - Нет, конечно, не за то, что ты сделал, - это… это просто ужасно… И все же спасибо тебе! Отныне я твердо знаю - в моей жизни был и есть, пускай всего один, но зато - настоящий мужчина. Мужчина, который готов за меня заступиться.
- Дочь, у тебя так совсем никого и?.. - смущенно-виновато спросил отец.
- Нет, - хмуро подтвердила Самсут. - Настоящего - никого. А так… Возникают, периодически, на горизонте разные всякие красавцы. Восхищаются, клянутся в вечной любви до гроба. Но только до гроба всё как-то не дотягивают - максимум, до моего сообщения о Ваньке. После чего начинаются исключительно предложения вечной дружбы. Или вечной постели. Но и дружба, и постель, как ты знаешь, вечными, по определению, не бывают.
- Извини.
- Да ничего, всё нормально, папа. Ой, зибо! - Самсут случайно бросила взгляд на часы и в испуге подскочила. - У меня автобус через двадцать минут!
- Как, уже?! - вслед за ней подорвался и Матос. - Слушай, дочь, а может, бог с ним, с этим автобусом? В конце концов, уедешь завтра. А мы бы с тобой сегодня…
- Прости, папа, но вечером у меня самолет. Понимаешь, ну никак не переиграть, путёвка и всё такое…
- Понимаю. А куда ты летишь?
- На Кипр.
- Здорово! Представь, а я, когда в Швеции остался, в какой-то момент подумал: ну да нет худа без добра, хотя бы мир теперь посмотрю… Но какое там! За все двадцать лет лишь несколько раз по работе в соседнюю Финляндию смотался. Да один раз в Австрию слетал, "Парсифаля" послушал. А так…
- Ты в театре работаешь?
- Да что ты, бала! Какой театр? Кому здесь, на фиг, сдался русский артист второй категории Матос Головин? И тогда, в начале восьмидесятых, а уж сейчас - и подавно!
- Чем же ты все эти годы занимался?
- Да чем только не занимался. Был и монтировщиком сцены, и плотником, даже водителем автобуса работал. А последние три года у нас с Хельгой свой маленький собственный бизнес. Фирма "Матозиус Шёстрем"! Идиотски звучит, правда?
- Очень даже красиво звучит, - не согласилась Самсут. - А что ваша фирма производит?
- Мы печем лаваши! - не без гордости озвучил Матос.
- Ла-ва-ши?! Вай ме! Ну и как бизнес?
- Отбою от клиентов нет, - улыбнулся отец. - Шведы обожают всякого рода экзотику. Особенно гастрономическую.
- Рада за тебя, папа. Ну, всё, мне пора.
- Что ж, пойдем, я хоть провожу тебя, - суетливо засобирался Матос. - Ты извини, дочь, я бы обязательно сам тебя отвез, но мы с тобой немножечко… - он махнул рукой в сторону стола, на котором красовалось початая бутылка коньяка, - …немножечко пригубили, а здесь с этим делом очень строго. Прав лишают влёт. А я теперь без машины как без рук.
- Я понимаю.
- Хочешь, я могу попросить Хельгу, и она отвезет тебя прямо в аэропорт?
- Не надо, папа, спасибо. Я прекрасно доберусь сама.
- Ну, как скажешь, - тяжело вздохнул Матос.
Они вышли во двор, и тут вдруг отец неожиданно вспомнил:
- Постой, Самсут, ты ведь собиралась спросить меня о чем-то важном!
- О, черт! Хорошо, что ты мне напомнил! - И Самсут, сбивчивой скороговоркой, поведала отцу о своем разговоре с Хоровацем и историю с таинственным наследством…
* * *
- …Даже и не знаю, что тебе на это ответить, - растерянно проговорил Матос, выслушав ее рассказ. - Скорее всего, это действительно просто розыгрыш. Ни о чем таком я никогда не слышал. Хотя я по глупости своей очень мало интересовался фамильными скелетами в шкафу и прочей генеалогией. Посему… Слушай, а что, если ключ к этой якобы загадке содержится в бабушкиной тетради?
- Так она у тебя? - встрепенулась Самсут.
- Ну да. Сам не понимаю, за каким таким лешим я решил взять ее с собой, уезжая на гастроли? Кажется, просто хотел скоротать время в пути, в кои-то веки поизучать семейные предания. Но как в автобусе раскрыл её - так сразу и убрал обратно в сумку. Я ж с армянским никогда не был в ладах.
- Послушай, папа, если эта тетрадка тебе сейчас не нужна, можно я возьму ее с собой?
- Да-да, конечно, - Матос поспешно скрылся в доме и через минуту вернулся, держа в руках тетрадь, тоненькую, но большого формата, в ветхой обложке из черного, с красными прожилками, картона. Он протянул ее Самсут, присовокупив дискету в пластмассовом футляре.
- А это что? - спросила Самсут, взяв в руки дискету.
- Это… Это я как-то попросил одного здешнего армянина перевести текст на русский. Думал, может, употребить при случае в дело…
- Но так и не употребил?
- Нет. Здесь это никому не нужно и не интересно…
Они добрели до автовокзала - автобус на Стокгольм уже подали под посадку. Отец и дочь какое-то время молча постояли, обнявшись, словно бы успокаивая друг друга.
- Ты не забывай меня, бала! Очень тебя прошу! - Голос Матоса чуть подрагивал.
- Конечно, папа! - кивала ему Самсут, пряча мокрые от слез глаза. - Обещаю, как только мама с Ванькой возвратятся из Ставищ, я сразу же возьму его в охапку и мы приедем к тебе. Честное слово!
- Спасибо, дочь. Да, слушай, и вот еще что, - он слегка отстранился, полез во внутренний карман куртки и достал из него кусочек желтого пластика. - Вот, возьми.
- Что это?
- Это кредитка "Виза". В последние годы я понемножечку откладывал деньги. Там не очень много, тысяч двадцать-двадцать пять. Всё ждал подходящего момента, чтобы… И вот, как видишь, дождался.
- Папа, я не…
- Прошу тебя, ничего не говори! Просто возьми - и всё. Это для тебя и для внука. Очень тебя прошу!
- Спасибо, - дрожащими пальцами Самсут осторожно взяла кредитку.
- Код для снятия денег семизначный, - пояснил отец.
- Боюсь, столько цифр одновременно я не запомню, - грустно улыбнулась Самсут.
- Запомнишь, он очень простой. 320.26.94.
Услышав знакомое сочетание цифр, Самсут, не выдержав, разрыдалась в голос, уткнувшись головой в плечо отца.
То был номер телефона их ленинградской квартиры.
Глава девятая
…Как лев терзает добычу
Стокгольм, Швеция, 11 июня
Представители компании "Петрофон" продолжали держать свое слово: по возвращении в Стокгольм в условленном месте и ровно в условленный час ей передали авиабилеты - один на сегодня до Ларнаки и второй, на 18-е число, из Ларнаки в Санкт-Петербург. Одним словом, чудеса продолжались.
До вылета оставалось еще около пяти часов, и Самсут, у которой за сегодняшний день, помимо отцовского кофе, не было во рту маковой росинки, решила шикануть и отметить свое столь недолгое свидание со Швецией обстоятельным ужином в одном из местных ресторанов.
Держа ориентир на упомянутый экскурсоводом высоко торчащий над крышами лифт "Катарина", Самсут добрела до него пешком минут за пятнадцать и смело направилась в подвешенный под лифтом, как гондола, панорамный ресторан. Он, кстати сказать, так и назывался - "Гондолен". Кухня здесь, как и ожидалось, оказалась весьма недурна, хотя цены, мягко говоря, кусались. Но теперь, когда у Самсут неожиданно появилась "куча денег", она, будучи заядлым "рыбоедом", без стеснения заказала себе местное фирменное блюдо - gravlax. Слава богу, что она не знала точного перевода этого названия, ибо аппетит в данном случае вполне мог быть и испорчен. А так и рыба, и салат с неизменным добавлением брусники, и запеченная картошка у изголодавшейся путешественницы пошли на ура. А еще сервис в этой ресторации оказался настолько высок, что, когда Самсут, остановив фланировавшего по залу администратора, поинтересовалась: "Не знает ли он поблизости места, в котором можно было бы распечатать текст с дискеты?" - тот учтиво предложил взять этот труд на себя, воспользовавшись компьютером в кабинете менеджера. "Госпожа может быть уверена в полной конфиденциальности", - почел за должное объявить галантный представитель шведской кухни, и Самсут, улыбнувшись, без опасения протянула ему дискету.
В ожидании компьютерной распечатки и финального кофе она уставилась в окно, из которого открывался потрясающий вид на город. Но мысли все равно невольно возвращались в Кепинг, к отцу. Какое счастье, что она решилась на эту поездку! И как же она благодарна телефонному шутнику Хоровацу, благодаря которому стала счастливой, нет, не обладательницей каких-то там призрачных миллионов - она вновь обрела отца! Да за одно только это по возвращении в Петербург она обязательно должна заняться поисками таинственного незнакомца-благодетеля, дабы, разыскав его, низко-низко поклониться в ноги. "Господи, как же обидно, как же невыносимо больно осознавать, что бабушка не дожила до этого дня, не узнала всей правды о своем любимом Матосе!" - невольно подумалось ей сейчас.
Бабушка Маро… Самсут прикрыла глаза, и из памяти тут же выплыл знакомый до каждой черточки-царапинки бабушкин портрет, с незапамятных времен висевший в их самой большой комнате на голой стене, слева от окон. С затаенной улыбкой смотрела с него молодая строгая женщина, одетая по предвоенной моде в пиджак с высокими плечами. Чуть вьющиеся волосы, нежный, но строгий рот и невыразимая печаль в тяжелых темных глазах… Самсут вздохнула: в конце концов, именно бабушке она была обязана едва ли не всем своим воспитанием.
* * *
Жизнь ее родителей всегда была похожа на цыганский табор. Сколько себя помнила Самсут, их большая, но совершенно нелепая квартира с комнатами по кругу, начинавшимися и замыкавшимися крошечным коридором, всегда была полна громкоголосых приятелей отца и матери, певших, пивших, писавших и превращавших дом в бедлам. И бабушка Маро, весьма отрицательно относившаяся к театральным и антисоветским закидонам своего сына, а еще хуже - к провинциальным замашкам малороссийской невестки, быстро поняла, что маленькая Самсут должна стать только ее внучкой. И первые годы, пока Маро не вышла на пенсию и работала на своей опытной станции в ЦПКиО, она с утра забирала девочку с собой. Самсут до сих пор любила высокие травы парка, заброшенную колоннаду на тенистом берегу, скрип уключин по прудам и легкость дворца, в котором, как утверждала много позже бабушка, Екатерина впервые отдалась Потемкину. Парк стал ее детской, а потом и школой, поскольку Маро с шести лет водила ее на детские курсы английского, расположенные в том же самом дворце.
Ах, как тогда Самсут, затаив дыхание, скользила по лаковым полам первого этажа, стараясь проникнуться ощущением величия, исходившего от древних статуй! С каким рвением занималась она в крошечных, белых как сахар, комнатках наверху, с какой нежностью кормила с ладошки сорванными листьями двух чугунных львов - и с каким превосходством смотрела на остальных детей, чьи бабушки и дедушки битый час просто так сидели на лавочках и болтали о всякой ерунде. Ее же бабушка, всегда с легкой насмешкой отзывавшаяся об этой аллее старых женихов и невест, в это время работала на своей станции, и все там глядели на нее с любовью и уважением!
Маро много разговаривала с внучкой. Обычно они говорили обо всем, однако были две темы, которых старая Маро касалась крайне неохотно: это Армения и блокада. Бабушка вообще не любила вспоминать войну, которая отняла у нее двух самых дорогих людей - маму, Самсут Матосовну (да-да, именно от своей прабабки унаследовала она свое имя, не слишком благозвучно сочетающееся с дубленой и неоригинальной русской фамилией - "Головина"), скончавшуюся блокадной весной 1942 года, и младшего брата, Алешу, год спустя погибшего в боях за Сталинград. И кто возьмется теперь укорить ее, Самсут нынешнюю, за то, что в своей детской, а затем и юношеской безмятежности, когда думаешь, что у тебя еще впереди целая жизнь, она совсем не расспрашивала бабушку об этом? Равно как и о еще очень многих вещах, ставших по-настоящему важными только теперь. И лишь перед самой смертью, когда Маро была уже почти в беспамятстве, она попросила внучку снять с иссохшей шеи деревянный крестик, с которым она никогда не расставалась, и сберечь его. Бабушка пыталась сказать что-то еще, явно что-то важное, мучившее, однако внятные слова, а тем более фразы ей уже давались с огромным трудом. С усилием Самсут смогла разобрать лишь слова про каких-то людей, которым следовало этот самый крестик вернуть, иначе "проклятия не снять", и еще про какую-то тетрадку, где "про все это написано".