Приснился ему жуткий сон. Будто бы они с Катериной, с бывшей женой, несутся по широкой реке на парусной лодке. Ветер свищет в парусах, брызги летят. Катерина забилась в маленькую каютку и смотрит на Павла Александровича будто напуганная кошка. И все просит остановить. А как остановить - он и сам не знает. Рядом так же быстро несется пароход. Узкий такой, востроносый. И кажется, вот-вот они бортами стукнутся и разобьются. А тут еще на лодочке маленькой, между ними, Коленька, сынок. Зуев кричит ему; "Осторожней, раздавим тебя!" А Коленька смеется. Борта все ближе и ближе, и оттолкнуться от того парохода нечем. Но проскочили, не задели сына. И теперь уже впереди головы из вода торчат, люди купаются. И отвернуть нельзя. Зажмурился Павел Александрович, слушает, не чиркнет ли лодка днищем по голове кому-нибудь из купальщиков. Нет. Проскочили и головы. И еще под мостом нависшим проскочили. Попали на пристань, на конечную. Откуда назад поворачивать. Отлегло у Зуева от сердца - никого вроде не задел, не повредил. Повернул он лодку назад, а та медленно опускаться стала. Вода по ногам плещет, каюту залило. И Катерина уже не Катерина, и впрямь, кошка черная. У Павла Александровича вода уже по щиколотку, потом по колено. Паруса, словно флаги мокрые, обвисли. Горько стало ему на сердце. С этим ощущением горечи и подступающих слез он и проснулся. За окном уже смеркалось. Вдалеке плыл подкрашенный закатом лес. По-домашнему уютно вились дымки из труб над небольшой деревеней.
- …Я начальнику цеха и говорю, - шептал Зуеву в ухо сосед. - Не даешь мне заработать - уйду…
"Не человек, а механизм, - подумал Павел Александрович. - Все шпарит. Небось и не заметил, что я покемарил". Вспомнив про сон, он поежился и мысленно повторил три раза заклинание: "Сон не мой, сон ничей". Когда- то, еще в довоенном детстве, он рассказал матери про страшный сон, а она научила: "Ты, Пашенька, не пугайся - повтори только три раза: "Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне чужой". И забудешь про него сразу. И не сбудется ничего плохого.
Он так и делал, когда видел страшные сны. Но однажды вдруг подумал: "А если чужой, значит, кому-то другому будет и страшно и плохо. А если мамане?" И переиначил присказку. Стал шептать: "Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне ничей". Как-то рассказал он про это своему брату - Ваське. А тот только посмеялся: нескладушки, неладушки…
- …Токарь я штучный. Ставит меня мастер втулки растачивать. Даю два плана. Вместо шестидесяти сто двадцать. И зарплата, сам понимаешь, - фи-иить!
- Ну и куда потом девать твои втулки? - спросил Зуев.
- Как куда? - удивился сосед и опять оглянулся. Видно, громкий голос Павла Александровича его пугал.
- Ну куда? Ежели их надо шестьдесят, а ты сто двадцать даешь?
Сосед помолчал с минуту, хмуря лоб. Что-то соображал. Потом махнул рукой:
- А!.. Не мое дело. У нас ведь что главное - перевыполнение плана. Вот я и перевыполняю. - Он снова замолчал. Но, видно, молчать было не в его характере.
- А ты-то чего едешь в столицу?
- Брат помер.
- Вон какое дело. - Лицо у соседа стало горестное. - Хоронить, значит. Печальный случай.
- Да уж похоронили, - сказал Зуев. И подумал: "Сейчас бы пива холодненького". Голова у него раскалывалась, словно он и не спал.
- Как же без тебя-то похоронили?
Павлу Александровичу совсем не хотелось отвечать этому липучему шептале, не хотелось вообще разговаривать. Он закрыл глаза и сделал вид, что дремлет, но сосед деликатно подтолкнул его в бок локтем.
- Без тебя, говорю, как же похоронили? Брат все же, родная душа.
- Похоронить - дело не хитрое, - не открывая глаз, буркнул Зуев.
- Ну-ну-ну! - уцепился сосед. - Это у вас, в деревне, нехитрое. А попробуй в городе похоронить?! Ноги себе оттопчешь, место выхаживая, а уж денег…
Павел Александрович не слушал. Ему вспомнилось, как хоронил мать. Все последнее время она жаловалась то на сердце, то на печень, целыми днями высиживала очереди в районной поликлинике, ездила в город, в платную. Врачи ничего у нее не находили, считали притворщицей. Мария Семеновна, их участковая, тонкогубая и высохшая как вобла, сказала как-то Павлу Александровичу, встретив его у магазина:
- Сказал бы ты, Алексаныч, матери своей - пусть дома сидит, время у нас не отнимает. Напридумала себе болезней… - Она пожала плечами. - Старость все, старость.
- Да ведь разве в годах дело, Марь Семенна? - попробовал возразить Зуев. - Она всегда…
Но врачиха перебила:
- В годах! В годах! А вы, голубчик, до таких лет не доживете. Сгорят у вас все внутренности от водки. Попомните мое слово, сгорят.
Не получилось у них разговора с врачихой. Но ее слова, мол, у матери никакой серьезной болезни нет, втемяшились Павлу Александровичу глубоко. Он стал иногда покрикивать на мать, когда приходил с поля и дома не было ничего сготовлено, а мать, лежа в кровати, только причитала тихим голосом:
- Ох, Павлушенька, тошно мне, все внутри горит, всю душу повывернуло.
Особенно шумел он, когда бывал пьян. Ему казалось, что мать нарочно не поднимается, чтобы позлить его, доконать за то, что он прогнал Катерину, напившись однажды до чертиков, а потом так и не вернул ее, не попросил прощения, посчитав, что нечего ему, мужику, перед бабой унижаться. Вот теперь, дескать, и ходи голодный да нестираный.
Иногда она все же вставала, готовила ему поесть. Смахивала узловатой рукой слезы и сама садилась за стол. Но ела совсем мало. Потом выходила в огород, с сожалением смотрела на заросшие лебедой и мокрицей грядки. Бывало даже, выносила маленькую скамеечку и, усевшись на нее, пробовала полоть. Но через полчаса уходила в дом и ложилась.
- Помру, Ваське сразу телеграмму дай, - говорила она Павлу Александровичу. - О церкви с ним разговор заведете - ты его не слушай. Он партейный, мешать будет, а ты мать уважь, волю мою исполни. Похорони с батюшкой.
Но Василий, младший сын Елизаветы Степановны, на ее похороны не приехал. Сам уезжал куда-то по службе. Куда - Павел Александрович плохо понял. Кажется, за границу. Прислал Василий заместо себя телеграмму. Длинную. На двух бланках. Прислал денег. Тоже телеграфом.
"А что телеграмма?! - думал Зуев. - Не будешь над покойницей читать ее, как псалтырь?!"
Деньги Васькины он пустил на вино. Какие-никакие, а поминки устроил, созвал родню. Приятелей - Костю Машина, напарника-тракториста, Жорку Баринова. Тяжело было, все корил себя, что строгость к матери проявлял, не верил в ее болезни. Правда, в последние два месяца, когда она высохла вся, уж как он не старался ради нее! Чего только не переделал! И по ночам сидел, разговаривал, утешал, и судно подавал, и мыл ее сам. И готовил - кашу манную варил да творог приносил с рынка. Только она уж и не ела ничего. Смотрела грустными подобревшими глазами да все просила:
- Ты бы женился снова, Пашенька. Пропадешь один.
И про Катерину не поминала больше. Да и чего поминать - та ждала два года, когда Павел к ней на поклон придет, не дождалась, да и вышла замуж за гатчинского мужика. И к нему уехала с сыном.
Павел Александрович утирал матери платком слезы и обещал жениться. И божился, что к сыну в Гатчину чаще будет ездить, - Катерина ему это разрешила. Она даже сыну фамилию Павла Александровича оставила. Зуев. Николай Павлович Зуев.
Мать умерла ночью, а утром он пошел в поликлинику и устроил там врачихе Марии Семеновне и главврачу, который ему под руку подвернулся, неслыханный скандал. Разбил стекло в двери кабинета - и не хотел ведь, а так получилось, хлопнул дверью в сердцах, - оно и посыпалось. Из поликлиники увезли его в милицию, в вытрезвитель, хотели пять суток дать, но ведь покойницу хоронить надо было. Отпустили. Пообещали после похорон забрать, да так и не забрали. То ли забыли, то ли пожалели.
А скандал его подействовал - мать отвезли в район, в больницу на вскрытие, определили рак. Знакомая медсестра потом сообщила: "И Марии Семеновне, и главврачу попало крепко". Но только Зуеву было уже все равно - он запил после похорон и две недели прийти в себя не мог. С трактора его директор снял. Временно. А как было не снять - он ведь на трактор и не садился, дневал и ночевал около магазина да на станции в чайной просиживал. А временно потому, что все равно в совхозе работать было некому. Таких же безотказных, как Павел Александрович, и вовсе не было.
Младшему брату в те горячие дни, наверное, сильно икалось. Все вспоминал Павел Александрович - и то, что приезжал редко, - за всю материну болезнь ни разу не выбрался! - и за то, что, пообещав, так и не взял ее к себе пожить. Приглашать приглашал в своих редких письмах да все оговаривал: "Выбралась бы ты, мама, погостить хоть на недельку". Да еще потом и сетовал: что ж, дескать, не приезжаешь. А чего на неделю ехать - одних расходов сколько. Билеты, то да се. Сам Павел Александрович гостил несколько раз у брата. Понравилось ему у него все - и квартира большая и светлая, одна кухня чего стоит, - чистота как в больничной палате, и книги по стенам, и вещицы разные чудные. Со всех стран, где Василий побывал. Раковина, к примеру, большая розовая - к уху приложишь, а в ней море шумит. Или шкура большого волка. Василий рассказывал, как на Таймыре за ним километров пятнадцать шел по следу. Убил, а тут метель началась, и чуть было не замерз он. Когда рассказывал об этом Павлу Александровичу, так сам на себя, на прежнего Ваську, похож был. Глаза сияют, бегает по комнате, руками размахивает, и голос громкий, зуевский голос. Он у них у всех в роду громкий, шепотом, как этот вот зануда сосед, никто не умел.
Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:
- Ты смотри, Павлуша, с этим обормотом не соревнуйся, он кого хочешь перепьет. - Испортил все настроение. Что он, маленький, что ли? И так уж на краешке стула сидит, не знает, куда ноги девать. А тут еще Васька со своими предупреждениями. Или в другой раз - компания какая-то у Васьки собралась. Забыл уже, по случаю или просто так. Так Василий его в Большой театр спровадил. "Такая редкость, - говорит, - билетов не достать. Одни иностранцы теперь туда ходят". Так даже Васькина жена, Аннушка, ему сказала: "Павлуше-то, может, интереснее с нами посидеть было, людей послушать". Нет, он свое: "Пусть идет. На всю жизнь Большой театр запомнит!" Ну и запомнил. Первое действие отсидел и смылся. По Москве бродил. Для памяти первого действия про Катеринины страсти с лихвой хватило. Музыка - хоть зарежься. Да и своя Катерина у него тогда поперек горла стояла.
Стеснялся Васька его, стеснялся. Это уж точно, это Павел Александрович сердцем чуял. Как уезжал последний раз, Василий говорит:
- Ну если понравилось, приезжай еще. Вот книгу закончу, посвободнее буду. Поездим с тобой и по Москве, и по пригородам. Только зубы, братец, вставь. Что у тебя три зуба торчат, как у Карабаса-Барабаса.
Зубы Павел Александрович в тот же год вставил. Два месяца ездил в Гатчину, сначала к врачу - корни все повыдирал, потом к зубному технику. Сколько водки с ним выпили. И кроликов трех забил - в подарок отвез.
Челюсти были неудобные, неловкие какие-то, натирали десны до язвочек. Намучился Зуев. А Васька даже не поинтересовался - как там, мол, у тебя с зубами? И не пригласил снова погостить.
Вообще-то Павел Александрович любил своего брата. Но вот как-то отдалились они за последние годы друг от друга. И письма писали, и нет-нет да виделись, а вроде бы чужими стали. И обижаться Зуев стал на Василия. Можно даже сказать, все последние годы на него в большой обиде был. Обижало его, когда брат, изредка наезжая в поселок, привозил ему свои совсем еще не старые, но уже поношенные плащи и костюмы. Аннушка, его жена, дарила свекрови платья и кофты. Мать-то была довольна. Носила кофты себе в удовольствие, платья перешивала, а иногда даже уступала кому-нибудь из соседок за десятку-другую, если уж очень пестрые были. Но Павел Александрович сердился.
- Свое купим, - говорил он. - Чего обноски возить!
В таких случаях он утверждал себя особой щедростью
на выпивку, ничего не давал брату покупать за свои деньги, а сам брал в продмаге все самое дорогое.
А однажды, выпив лишнего, высказал брату доходчивым языком все, что он о нем думает. Василий Александрович тоже обиделся и уже никогда ничего старого ему не привозил и не присылал. Подарит какую-нибудь красивую безделушку - галстук, который Павел Александрович сроду не надевал, зажигалку - и все.
- …Теперь нам, фронтовикам, льгота хорошая вышла, - снова, как во сне, прорезался шепот соседа, - проезд наполовину бесплатный. Почему же не съездить в гости? Я вот себе распланировал - на следующий год к дяде в Томск поеду. А в Томск, если билет за полную стоимость брать, знаешь сколько стоит? Тут ведь так- чем дальше едешь, тем экономия больше. Ты, земляк, наверное, тоже по льготному шелестишь?
Зуев тут только вспомнил, что впопыхах и забыл про свою льготу, взял билет за полную стоимость. Но признаваться про эту свою оплошку ему было неудобно, и он ответил:
- Да нету у меня никакой льготы. Еду как все…
- Э-э, ты, значит, против меня еще салага. Возрастом к войне не вышел, а по виду я решил, одних мы с тобой лет.
За окном стемнело. Мелькали заводские корпуса, дома-пятиэтажки. Во многих окнах уже горел свет. Поезд притормаживал, колеса чаще стучали на стрелках. Подъезжали к какому-то большому городу. В вагоне тоже зажгли свет. Многие пассажиры, сморенные жарой и усталостью, спали.
- Калинин, - прошептал сосед с сожалением. - Скоро Москва, - и продолжал мечтательно - А как бы хотелось ехать и ехать. Ехать и ехать.
- Куда ехать-то? - поинтересовался Павел Александрович.
- Какая разница? Куда глаза глядят. - Он вдруг затаенно улыбнулся. - Глядят вот глаза вперед - туда и ехать. И не думать ни о чем: ни о работе, ни о доме. - Он сделал паузу, посмотрел на Зуева оценивающе - …ни о жене.
- Все равно куда-нибудь упрешься, - сказал задумчиво Павел Александрович.
Сосед только вздохнул.
- А баба что, не по тебе?
- Ты б не орал на весь вагон. Ведь как труба, - посетовал мужик и зашептал уж совсем тихо - Годы, понимаешь, большие. И фронта прошел. А в этом деле, - он смущенно улыбнулся, - льготы нет. А жена как раз с этим самым… с темпераментом. Ты, говорит, на заводе небось какую-нибудь козу-табельщицу нашел. Вот и докажи ей.
- Да, - пробормотал Павел Александрович. И еще раз повторил - Да… - так и не найдясь, что ответить…
На узком перроне Ленинградского вокзала Зуев сразу потерял своего соседа в толпе. Сам он, не торопясь, пошел к зданию вокзала и на ходу рылся одной рукой в кармане, выискивая монетки и извлекая их на свет божий, - поглядеть: не двушка ли. Он все-таки решил позвонить по тому телефону, что был указан в бумаге. А вдруг кто-нибудь еще сидит там, в конторе? Какой- нибудь дежурный?
В большом зале вокзала, оглядываясь в поисках теле- фона-автомата, Павел Александрович услышал радостный возглас:
- Эй, земляк!
Он повернулся на крик и увидел своего попутчика в сопровождении тощей молодой женщины и здорового парня с хмурым лицом.
- А меня вот мои ребята встретили! - радостно доложил он. - Полный ажур!
Зуев улыбнулся ему и подмигнул, подумав: "И голос у него прорезался, у шептуна".
Набрав первый раз номер, Павел Александрович услышал короткие гудки и обрадовался. Никак кто сидит? Но, наверное, набирая номер, он ошибся, потому что потом, сколько ни пробовал звонить, натыкался на равнодушные длинные гудки.
"Ну и ладно, не больно-то и хотелось", - решил он. И стал искать себе место где-нибудь на скамейке. Оказалось, что дело это совсем не простое и пришлось часа полтора помыкаться по вокзалу, прежде чем удалось втиснуться рядом с двумя женщинами и девочкой- подростком. Прижав свой маленький чемоданчик ногами, он привалился к спинке скамьи, надвинул свою подвыгоревшую кепочку на глаза и задремал. Часа через два его разбудил дежуривший по залу ожидания милиционер. Наверное, милиционеру показался подозрительным человек в помятом простеньком костюме, с потертым чемоданчиком у ног и в кепке, надвинутой на загорелое до черноты лицо. А может быть, он подошел просто так, "для порядка", проверить, что за ночной гость устроился слишком привольно на столичном вокзале.
Когда Павел Александрович, спросонья путаясь в карманах, разыскал наконец паспорт и протянул милиционеру, тот, увидев загорелые, с неотмывающимися следами земли и солярки руки, понял, что потревожил человека зря. Таких рук у вора или жулика не бывает. К тому же милиционер и сам когда-то был крестьянином.
Он все же раскрыл паспорт и спросил строгим голосом:
- Почему на вокзале ночуем, Павел Александрович?
- Где ж еще? Приехал на ночь, глядя, а номер тут у вас не приготовили… - ершисто ответил Зуев.
- Не положено на вокзале, - отдавая ему паспорт, сказал милиционер и, переходя на нормальный человеческий тон, спросил - Ты сам-то откуда?
- С Ленинградской области.
- Погостить?
- Нет. Брат вот умер, так бумажку прислали, чтоб приехал вещи забрать.
- В больнице умер?
- Не знаю. Жил он тут. Профессор.
Милиционер посмотрел на Зуева недоверчиво.
- Чего ж, у него ни жены, ни детей не осталось? - его явно заинтересовал такой оборот дела.
- Не было детей. А жена и сама год назад умерла.
- Дождусь утречка - и в контору. К нотариусу. Послушаю, что скажут. Порядков ихних не знаю.
- Правильно, к нотариусу, - кивнул милиционер. - Они все законы растолкуют. Квартира-то, наверное, еще пустует. Или заселили?
- Не знаю.
- Ну бывай, - он кивнул. - Очень-то тут не рассиживай… - И пошел по залу, косолапо загребая правой ногой. Милиционеру очень хотелось узнать подробнее про это профессорское наследство. Да и странным, даже противоестественным казалось, что загорелый простоватый мужичок, "пиджачок", как он теперь называл таких приезжих из деревни, профессорский наследник. У него даже мелькнула мысль, а не разыграл ли его мужик. И может быть, "на фене", на блатном жаргоне, "приехать за наследством" бог знает что обозначает. Но он отогнал такую мысль, вспомнив про натруженные руки приезжего.
…День выдался Зуеву хлопотный и прошел как во сне. Побрившись спозаранок в уборной, он дождался, когда открылась первая столовая, поел и стал звонить. Но дозвонился только около двенадцати. В конторе, которую он с большим трудом отыскал, Павлу Александровичу пришлось разговаривать с разными людьми, заполнять и подписывать какие-то бумаги. Он плохо запомнил и лица людей, и содержание бумаг, которые подписывал. Осталось одно неприятное ощущение от вежливого, хорошо скрытого, но сквозившего в каждой фразе презрительного недоумения.