В конце дня Зуева познакомили с седенькой, тщедушной старушкой, служившей в институте, где служил и Василий, и он, увидев ее доброе, простое лицо, обрадовался, сразу почувствовал, что эта старушка его и поймет, и не будет задавать дурацких вопросов. Что с ней можно будет вести себя запросто, по-свойски. Звали старушку Ольгой Власьевной.
- Устали, наверное? - спросила Ольга Власьевна, когда они вышли наконец из конторы.
- Ой не говорите, - чистосердечно признался Зуев. - Голова кругом идет. Чувствую себя полным дураком.
- И не обедали небось?
- Позавтракал на вокзале.
Ольга Власьевна посмотрела на свои старенькие часики, улыбнулась.
- Вы утренним поездом?
- Вчера приехал.
Ольга Власьевна сокрушенно покачала головой.
- Давайте, Павел Александрович, миленький, сделаем с вами так - зайдем сейчас в молочную столовую, поедим. Ладушки?
Зуев кивнул.
- А уж потом я отвезу вас в квартиру Василия Александровича. Ночевать ведь вам больше негде?
- Негде. Разве ж у вас в гостиницу устроишься?
- И незачем. Все равно рано или поздно в квартиру нужно ехать.
И оттого что она так сказала, Павел Александрович впервые очень остро, словно кто толкнул его, осознал, что ему придется ехать в пустую квартиру брата. Придется жить там одному, что вся эта поездка за наследством не просто чудное происшествие, чей-то глупый розыгрыш, а поездка в дом к умершему брату. За хлопотами с отпуском, с доставанием билета, за пьяными проводами он еще не осознал до конца, что брата своего Василия он уже больше не увидит. И если раньше каждая поездка в Москву была для Зуева поездкой к брату, то теперь все изменилось.
- А где… - Он не смог даже сразу выговорить фразу. - А где Васю похоронили?
- На Благовещенском. Мы с вами завтра туда съездим.
Знакомая дверь на третьем этаже большого дома была опечатана. Красное пятно сургуча на черном дерматине обивки выглядело пулевой пробоиной. Ольга Власьевна сняла пломбу, открыла оба замка и отдала ключи Зуеву.
Павел Александрович кивнул.
- Я уж не пойду с вами? - виновато заглядывая ему в глаза, сказала Ольга Власьевна. - Вы теперь сами. А завтра в десять за вами заеду.
В квартире еще не было темно. Серый полумрак - ни ночь, ни вечер - заглядывал в окна. Не зажигая света, Павел Александрович остановился на пороге гостиной и долго не решался войти. Поблескивала большая хрустальная ваза на столе, в стекле серванта прыгали синими блестками отраженные огни уличной рекламы. Кто-то с тихим шорохом двигался по комнате. Павел Александрович нащупал рукой выключатель и нажал его. И сразу зажмурился от яркого, праздничного света люстры. Шорох не прекратился. Открыв глаза, Зуев посмотрел в ту сторону, откуда он слышался. На окне ветер трепал бумагу, которой с осени заклеивали щели. Бумага отстала, когда окно открыли, а оборвать ее было уже некому.
Казалось, ничего здесь не изменилось. Красивая мебель, огромный толстый ковер на полу, цветные фотографии в одинаковых рамках по стенам. А в углу, рядом с телевизором, огромный куст винограда. Засохшие листья толстым слоем валялись и на полу и на ковре. А на большом зеленом диване лежала подушка и одеяло. И телефонный аппарат стоял прямо на полу у дивана. На журнальном столике рядом с какой-то книжкой валялась разорванная коробка, из которой выглядывали, словно патроны, ампулы с лекарством. Несколько ампул с отбитыми носиками лежало тут же. И еще какие-то коробочки и бутылочки с лекарствами.
"После смерти Аннушки Вася, наверное, здесь спал, - подумал Зуев. - На этом диване. Здесь, наверное, и умер". Он вспомнил, что даже не спросил у Ольги Власьевны, где умер брат. В больнице или дома. И долго ли мучился? "Да разве от инфаркта мучаются? - тут же подумал он. - Чик - и все".
Он почувствовал себя таким одиноким и бесприютным в этой роскошной квартире, что хотело® кричать. Кричать, топать ногами, ломать… Что угодно, но только бы не слышать гнетущей тишины, не оставаться одному. "На вокзал, что ли, пойти ночевать? - мелькнула спасительная мысль. - Там и бутылку сгоношить можно",
Потом он вспомнил… Быстро прошел по тугому ковру, открыл дверь в кабинет. Зажег свет. Здесь, среди книжных шкафов, был бар. Зуев несколько секунд постоял перед батареей разнокалиберных бутылок, нашел графин с водкой. Водки оказался целый фужер. Василий настаивал ее на каких-то травах, но сейчас Павлу Александровичу было все равно. Он коротко выдохнул и залпом осушил бокал. У него не хватило сил ни помыться, ни поменять белье на большой кровати в спальне. Откинув одеяло, он быстро разделся и сразу уснул.
Проснулся он рано и потерянно бродил по комнатам, не решаясь ни к чему притронуться. Долго стоял у шкафов, рассматривая пестрые книжные корешки, читая названия. Приоткрыл дверцы у гардероба- там висели Анютины платья, пальто, шуба. Пахло нафталином. За другой дверцей на полках лежало стопками белье, Васины рубашки. "Что я со всем этим буду делать? - думал Павел Александрович. - Как домой повезу?" Ему вдруг пришла мысль о том, что ведь и мебель надо забирать. И все эти вазы, сервизы, многочисленные безделушки. "Это что же получается? Столько добра? И все мне? - постепенно в нем просыпался азарт. - На всю жизнь хватит. Да еще можно и сыну кое-что оставить! Ну, Пашка, миллионером стал!"
Павел Александрович вдруг заволновался, стал смелее распахивать шкафы и тумбочки, заглянул на антресоли, где валялись чемоданы и какие-то тугие тюки. "Так, так, так, - шептал он. - Чемоданов не хватит. Можно и подкупить. Или ящики достать. Конечно, ящики. Придется ведь контейнер брать. Да и книги. Книг-то тыщи!"
Он зашел в кабинет, прикидывая, сколько же ящиков потребуется, чтобы упаковать все это богатство. Присел к письменному столу. Хотел положить на него локти, но на столе плотным серым слоем лежала пыль. Стопка аккуратно уложенных книг с разноцветными закладками, пачка чистой бумаги. Верхний лист пожелтел и чуть загнулся от солнца. Обмякли, раздались вширь свечи в знакомых подсвечниках - легкие деревца из бронзы обвивали бронзовые нестрашные змеи. Эти подсвечники Павел Александрович увидел в куче барахла на чердаке у тетки Нюры и рассказал о них Василию, а тот выпросил их себе. Кинжал, похожий на крест, весь изъеденный ржавчиной и временем, лежал на сколотых булавкой листках бумаги. Этим кинжалом брат всегда пользовался как прессом, чтоб бумага не разлеталась. Нашел он его на Куликовом поле лет десять тому назад. Поверх первого листа красивым Васиным почерком было выведено: "Война с одуванчиками. Сказка для взрослых". Зуев вспомнил, что брат ему рассказывал в последний свой приезд в поселок, что собирается написать такую сказочку. Он любил рассказывать Павлу Александровичу о растениях.
- Растения, они как люди, - говорил Василий. - Или, если хочешь, люди как растения. Смотри, на грядке мокрица - маленькая, тоненькая такая травка. Ползет себе незаметно, а не выполи ее вовремя - забьет все полезное. Репей возьми, к примеру! Грубый, здоровущий, напролом лезет. Все остальное гнетет. А для всяких нежных да деликатных растений особые условия нужны. Незабудки только в сырой тени растут, кошкины лапки - в сухости да на солнышке. Так и люди. Грубые да хитрые - каждый по-своему деликатного давит. А как с ними бороться - всерьез бороться, - всегда ли знаем?..
- Да как же не знаем?! - возражал Павел Александрович. - За ушко, да на солнышко. - И сжимал свой здоровенный кулачище.
Василий хмурился.
- Не перебивай. Ты и сам как репей. Кого хочешь заглушить можешь.
Павел Александрович хохотал, а брат продолжал:
- Вот одуванчик! Ему дай волю - всю землю заглушит. Мы его косим, а он еще глубже корни пускает…
- Ну ты, Васька, загнул, - перебивал его Павел Александрович. - Кто ж в деревне не знает, что с им, с одуванчиком, лопатой и плугом бороться надо. С корнем его, с корнем! Чтобы и духу не осталось!
- Сложнее все. Сложнее, - не сдавался Василий. - Чтобы только лопатой да плугом - сколько сил надо положить?! Голова нужна, голова. Другие способы найдутся. Я вот как-нибудь такую сказочку напишу. Для больших и маленьких. О том, как с одуванчиками воевать надо. Это, брат, целая наука!
И вот, видать, начал писать. Зуев сдвинул в сторону кинжал, но, кроме названия, на пожелтевшей странице было всего несколько фраз:
"И сложен и прост одуванчик. Одни зовут его скромным цветком, другие - злым сорняком. Одинокий желтый его маячок, появившийся первым среди изумрудной зелени молодого луга, радует глаз, а назавтра, выйдя утром на то же место, вы увидите желтый ковер без конца и края. И скажете сердито: "Одуванчик скоро все заглушит".
Печально поникшая белесая цветоножка, пустившая лететь по свету свои цепкие парашутики, вызывает у вас грустные мысли о скоротечности жизни. Но попробуйте отогнуть густые узорчатые листья - вы найдете тугие мячики, готовые взмыть вверх и распуститься. И не поленитесь выкопать корень одуванчика и присмотритесь к нему: не напомнит ли он вам щупальца какого-то диковинного создания, безудержно и слепо сосущего соки нашей матушки-земли?
Я хочу написать назидательную сказочку о том, как надо воевать с одуванчиками, но чувствую, что мне не хватает еще мудрости и уже маловато сил".
"Не написал, однако, - подумал Павел Александрович. - А красиво начал. Да не о том! Чего сказочки писать, надо плуг на большую глубину ставить. Пахать получше. Говорил я Василию…" Но начало сказочки все же понравилось Павлу Александровичу, и он перевернул еще несколько страничек - поискал, нет ли еще чего-нибудь написанного? Не нашел. Все страницы были чистые.
Днем они с Ольгой Власьевной съездили на кладбище. Земляной холмик был засыпан опавшей от венков хвоей, пожухлыми цветочными лепестками. Бесприютный вид могилы вызывал тоску, но рядом, на соседних могилах, стояли красивые мраморные бюсты, лежали внушительные, отливающие темным блеском надгробия с золотыми надписями. Ольга Власьевна сказала, что институт уже заказал гранитную плиту, и у Зуева на душе отлегло: "Все как у людей будет". Он подумал о том, что ему и самому надо дать денег на эту плиту. Да денег сейчас в наличии у него не было. Еле выпросил у тетки Нюры на дорогу. У нее хранились триста рублей, что выплатили после смерти матери по страховке. Тетка забрала эти деньги, решив, что Павел Александрович, крепко загулявший тогда, пропьет и их" Она так ему и сказала: "Сопьешься, да где-нибудь под забором окочуришься. И похоронить тебя не на что будет".
- Я как деньги получу, - решился все-таки сказать Зуев, - свой взнос сделаю. Вы только скажите мне куда.
- Скажу, Павел Александрович, - кивнула Ольга Власьевна. - Завком пока только заказ сделал, платить попозже. Вы еще успеете сберкнижку оформить.
После смерти Василия остались деньги на книжке, но получить их было не так-то просто, нужно было ждать, снова получать справки из нотариальной конторы.
Вечером он опять остался один. Сидел бездумно в кресле. Руки не поднимались заняться делом - освобождать шкафы, упаковывать вещи. Чтобы не задремать, Зуев включил телевизор, но изображение почему-то было ядовито-зеленым. Он попробовал двигать рычажки, но экран позеленел еще больше - обращаться с цветным телевизором Павел Александрович не умел. Тогда он занялся книгами - снимал с полок и укладывал в картонные коробки из-под финских яиц, которые днем с помощью Ольги Власьевны приобрел в соседнем молочном магазине.
Много книг было научных - Павел Александрович откладывал их в сторону. Решил подарить Ольге Власьевне. Пускай она их хоть себе забирает, хоть в институт отдаст. Из этих книг он отобрал себе только те, где нашел много цветных фотографий растений, справочники по лекарственным травам, определители. Когда он приезжал к Василию, то всегда с удовольствием листал их, читал описания, узнавал за непонятными латинскими названиями такие близкие, знакомые с детства цветы и травы.
Художественную литературу складывал в коробки всю. Иногда, если попадались знакомые названия, подолгу листал книжки, пытаясь вспомнить. Но вспоминалось трудно. Иногда, сняв тома с полок, Зуев обнаруживал бутылки коньяку. Этикетки на бутылках были яркие, красивые. "Армения", - прочитал он и решил, что коньяк, наверное, очень хороший. Василий как-то рассказывал ему, смеясь, о том, что прячет бутылки от Аннушки. Павел Александрович вспомнил про бутылки в баре: "Аннушка умерла, и таиться стало не от кого. А про эти небось забыл".
Особенно понравились Зуеву большие, разноцветные тома Детской библиотеки.
"Эх, Кольке моему сгодятся! - радостно думал Павел Александрович, листая тяжелые книжки. Такое богатство. - Чего это Васька у себя держал? Детей ведь и не ждал уже?!" Сам Зуев женился поздно, и Колька, его сын, ходил еще только в девятый класс.
Он с удовольствием рассматривал картинки к "Таинственному острову" и "Робинзону Крузо", к "Трем мушкетерам", и в сердце закрадывалась не то чтобы обида, а так, легкое сожаление оттого, что у самого знакомство с этими книжками оборвалось слишком рано. "Может, и я еще почитаю вместе с Колькой, - мечтал Зуев. - Вот уж кто обрадуется дядькиному наследству!"
В прихожей переливчато затренькал звонок. Павел Александрович с сожалением поднялся с пола и пошел открывать. В дверях стоял мужчина и приветливо улыбался.
- Вы Павел Александрович?! - сказал он. - Брат Василия Александровича?! А я его друг, Валовой. - Он шагнул через порог и уже в прихожей протянул Павлу Александровичу руку. Рукопожатие у него было крепкое.
- Гостем будете, коль пришли. Проходите.
В комнате, прежде чем сесть на пододвинутый Павлом Александровичем стул, Валовой прошелся вдоль книжных шкафов, коснулся стопки бумаг на письменном столе. Сказал с грустью:
- Да, от каждой бумажки здесь веет духом Василия Александровича. А его уже нет…
Он сел и пристально вгляделся в Павла Александровича.
"Что-то он больно молод для Васиного друга, - подумал тот, - Да и не поминал братан про такого".
- Меня зовут Петр Анисимович, - сказал Валовой. - Можете звать просто Петром. Василий Александрович именно так и поступал. А иногда и Петушком величал. Мой старший друг и наставник.
"Ах, вот оно что, - отлегло у Павла Александровича от сердца. - Старший друг и наставник. Тогда понятно. Вроде учителя ему Вася был". Теперь при свете люстры Валовой даже не показался Павлу Александровичу особенно молодым, как на первый взгляд в прихожей. Правда, в темной его голове не мелькало ни единого седого волоска, но живые, стреляющие глаза тонули в густой сетке мелких морщинок и рот был старческий.
- Я ведь на минутку к вам, - сказал Валовой. - Пришел познакомиться и соболезнование выразить. Такой человечище… - Он склонил голову вниз и чуть-чуть набок. Зуеву стало как-то совестно, что человек искренне горюет, а он сидит как истукан, даже слова путного сказать не может. Он от смущения тоже опустил голову и увидел, что порядком разбитые баретки Валового все в какой-то красной глине. "Где ж загваздался так, - подумал Павел Александрович, недоверчиво разглядывая полуботинки гостя. - Тут ведь все асфальт да асфальт. На землю и ступить негде".
- Я в новом микрорайоне живу, - сказал Валовой, будто угадав мысли Павла Александровича. - Дома, знаете, все новые, прекрасные, а грязи на улицах - по уши. - Он достал пачку сигарет в красивой обертке с верблюдом и протянул Зуеву.
- Нет, мне "Беломор" привычней, - отмахнулся Павел Александрович и взял со стола папиросы.
- Василий Александрович мне о вас столько рассказывал! - Валовой с удовольствием затянулся. Он опять пристально, оценивающе смотрел на Павла Александровича, а рука с сигаретой, словно помимо его воли, самостоятельно выписывала в воздухе сложные пируэты. Сизый, едкий дымок спирально растекался по комнате. - Сядем, бывало, в Доме ученых, в ресторане, он и говорит: "Плохо мы с тобой, Петя, знаем жизнь. Вот Пашка, братец мой, - это человек. Крестьянин. На нем земля держится".
Уши у Зуева пошли гореть огненным цветом. Он судорожно затянулся и, обжегши горло, закашлялся так, что слезы выступили из глаз.
- Вот ваш "Беломор"-то, - посочувствовал Валовой, - горлодер. Курили бы мои, солдатские.
"Что-то я о таких в солдатах и слыхом не слыхивал", - подумал Зуев и, мотнув головой, сказал:
- Больно едкие они у вас. Серой пахнут.
Валовой оглянулся, ища, куда бы стряхнуть пепел, и схватил большую морскую раковину, стоявшую на столе.
- Я сейчас вам дам… - дернулся Павел Александрович, увидев такое кощунство, но было уже поздно. Валовой изящно стукнул по сигарете пальчиком, и длинный белый столбик пепла упал в розовое брюшко раковины.
- Эх! - сердито вырвалось у Зуева. Он подставил Валовому пепельницу, а сам, взяв раковину, пошел в кухню отмывать ее от пепла. Когда он вернулся, Валовой стоял у книжной полки и листал какую-то толстую, потрепанную книгу. Кивнув на раковину, которую Павел Александрович бережно поставил на стол, он спросил:
- Нравится?
- Красивая штука. Я хочу сынку своему подарить. Вот только шуметь она перестала.
- Шуметь?
- Ну да, Вася мне показывал ее, говорил: "К уху, к уху прижми. Услышишь, как море шумит". И правда - прижму я к уху, а там шумит, будто волна на волну накатывает. Мне в Ялту совхоз путевку давал - я знаю, как море шумит. А сейчас вот приехал - не шумит.
Зуев грустно посмотрел на красавицу раковину.
- Вы человек умный. Можете мне объяснить, почему она не шумит?
Валовой хитро улыбнулся, глаза его стрельнули в Павла Александровича, и тому снова почудилось, что Валовой совсем молодой, почти мальчишка.
- Феномен природы.
- Феномен, - повторил Зуев незнакомое слово. - Вам виднее. Только я думаю, вещи от человека зависят. Жив человек - и вещи будто живые… Волк вон этот… - Павел Александрович хмуро кивнул на валявшуюся на полу шкуру. - Шкура шкурой, а когда Василий в руки ее брал да рассказывал, как топал по снегу, волк ну прямо живой, скалится, глаза нет-нет да и сверкнут. Только не рычал. И ракушка эта… Тогда шумела, а теперь…
- Она еще зашумит! - весело успокоил его Валовой. - Еще как зашумит. А вы просто поэт!
"Чего он на мою голову свалился? Может, надолго пришел? У меня дел столько - за неделю не управлюсь, - думал Павел Александрович. - Если просто поговорить о Ваське, так ведь надо и за стол посадить. И верно, что помянуть Ваську с ним надо".
- Может, мы помянем брата? - спросил он не очень уверенно. - У меня только с едой не очень… Пельменей накупил, а больше особо ничего.
- Помянем, - согласился Валовой. - Помянем. Какой был человечище.
Они сели в кухне. Зуев сварил пельменей, поставил на стол масло, хлеб, банку тресковой печени, которую нашел в холодильнике. Первую рюмку, как положено, выпили молча, за помин души, а после второй Валовой сказал, глядя на Зуева ласково:
- Павел Алексаныч! Хороший ты мой человек, так ты нравишься мне, так нравишься… Давай, братец, на "ты"? А? Не возражаешь?
Еще после третьей Зуев с тоской чувствовал, что это застолье может надолго затянуться, а потом на сердце у него стало легко и просто, и он уже не думал ни о времени, ни о делах.