17
Разумеется, когда все упорядочишь, оно выглядит гораздо лучше и проще справиться. Легче вроде бы разобраться, а разобраться необходимо. Но когда начнешь разбираться…
Например, интересная ситуация с Кармелой.
Она и в больнице много помогала, и сейчас продолжает, но с тех пор, как мы помирились перед Йом-Кипуром, больше ничего у нас с ней ни разу не было. Сколько она меня по вечерам домой возила и ни разу даже не намекнула, а я инициативы, понятно, не проявлял.
По-моему, она просто перекинулась на Хези.
Она еще раньше, когда увидела его в первый раз, сказала мне: у твоей Тани губа не дура, ну, прямо твой брат. Брат, брат, немного надоели они мне с этим братом. А потом говорит, как похожи, и какая разница. И что, спрашиваю смехом, кто лучше? Нет, говорит, не скажу лучше или хуже, но разница огромная.
Подход у нее к нему совсем другой, не хохочет и не шутит и напрямую не заигрывает, а негромко задает серьезные вопросы по жизни и просит советов. А он слушает ее охотно, он всех слушает охотно, советов не дает, так, размышляет о ее проблемах вслух и ее вызывает на то же. Но только если она что-нибудь имеет в виду, то, по-моему, зря старается. Вот уж кто ему никак не подходит!
Я на ее старания смотрю и только посмеиваюсь про себя. Хотя не могу сказать, чтобы мне это было особенно приятно. Не то чтобы чувство у меня или что, но все-таки… казалось, что у нее что-то есть, а она с такой легкостью… и я ее как бы имел в виду на всякий пожарный случай, а теперь вряд ли.
Но мне на самом деле ничуть и не нужно. Я теперь скажу Таниными словами: буду рад, если у них что-нибудь получится.
Потому что главное для меня, конечно, это итог номер первый. Таня ко мне вернулась.
Она ко мне вернулась и будет со мной, и я очень сильно радуюсь.
Вернулась ко мне, лежит на нашей кровати и выздоравливает, и со временем все теперь уладится и наша жизнь вернется на прежние свои гладкие рельсы.
И я радуюсь, я просто счастлив, но…
Нет, действительно счастлив. Хотя я всегда надеялся, а все-таки полной уверенности не было, и вот она опять со мной. Но…
Как-то не полностью она ко мне вернулась. Не совсем такая это Таня, не та. Ведет себя со мной вроде как обычно, а мне все кажется, что не совсем.
Какая-то она не совсем моя.
Может ли такое быть, что она и впрямь не моя стала, а его, Хези? Вернулась вроде ко мне, но частично осталась с ним?
Нет, это просто мое воображение. Ничто на это не указывает, просто подозрительность с моей стороны. У них все полностью кончено.
Я сначала за ними очень внимательно наблюдал, как они общаются. Заходил в спальню, когда он женщинам свои процедуры делал, так, вроде бы взять что-то надо или спросить. И убедился окончательно. Ни малейшего даже следа каких-то нежелательных чувств и отношений ни разу не заметил. Разговаривают мало, но нормально и только по делу. И даже смотреть друг на друга практически не смотрят. Нет, я уж теперь знаю Танины решения, она решает редко, но если решит, то исполняет полностью.
И все же что-то такое он с ней за это время сделал, не пойму что. Честно признаю, плохого от него ожидать трудно. Но мне никаких изменений не надо, ни плохих, ни хороших, а прежнюю мою Татьяну.
Или она всегда такая была, а я не замечал?
Или действительно еще мне не простила, как Хези говорит? Но чего не простила, за что? В чем я перед ней провинился? Придет время, я у нее это непременно выясню. И если увижу, что есть основания, попрошу прощения. И даже если нет, все равно, пожалуй, попрошу. Если ей это будет приятно.
А может, наоборот, она боится, что это я не простил?
Но ведь я сколько раз говорил ей, что словечком не упрекну, не вспомню даже! И не упрекну, буду держаться.
Скорее всего, это у нее из-за самочувствия. Мне ли не знать, какое огромное место играет физическое самочувствие в жизни человека и как оно все меняет. А у нее был такой сильнейший стресс всего организма, и самочувствие у нее все еще очень ненадежное.
Ну, и народу кругом много, это тоже не способствует. И Хези в том числе, и ей, наверно, перед ним неудобно. Но ничего, это ведь ненадолго. Вот останемся одни, и все будет иначе.
Все это говорит лишь об одном.
Что задача номер один в моем плане на дальнейшую жизнь - это восстановить отношения с Таней. И нисколько не сомневаюсь, что мне это удастся, потому что я многому за это время научился и учел прежние ошибки, больше не повторю.
Попросту и честно говоря, я убедился, что Таня - это большая любовь всей моей жизни, и я должен дать ей это понять. Приложу все усилия и добьюсь, потому что чувство настоящее и сильное. А настоящее чувство побеждает все.
18
Галину мою бедную жалко ужасно.
Хотя, как я уже упоминал, сама на себя навлекла. Но такие мучения, это уж слишком. И выздоравливать гораздо труднее при таком тяжелом душевном состоянии.
Правда, с тех пор, как дома, начала плакать. Ночью как-то слышу, из спальни какие-то звуки, и ночник зажгли. Йехезкель далеко и не слышит, а им, думаю, может, что-то надо. Пришлось встать.
Заглянул тихонько, а это Галка, лежит головой у матери на больной груди и плачет-разрывается. А Таня держит ее обеими руками и не пошевельнется, не поморщится даже, только зубы сжала. Хотел я зайти, подвинуть хотя бы Галкину голову, чтобы Тане не так больно, но она мне глазами и всем лицом показала: уходи, уходи. И я ушел, но знаю, что она с тех пор как минимум еще раз плакала, и это хорошо.
Разговаривает, правда, по-прежнему очень мало и только с матерью, но стала чаще вставать и ходить по квартире. И тут нашла себе еще товарища по разговору, Авнера, Йехезкелева сына-аутиста.
Сначала, когда мы домой вернулись, она вообще ничего не видела и никого не замечала. Лежала лицом к стене и молчала, вставала только в туалет. А аутист целый день сидит в салоне в кресле и тоже молчит, если отец к нему не подойдет, а отцу по большей части некогда. Взрослый и довольно толстый парень в кипе. Я с ним пробовал поговорить, хотел даже его ковриками развлечь, поучить, чтоб занимался, дал ему лоскут и показал, как завязывать. Завязывай, говорю - он посидел, долго думал, но завязал. Теперь бери второй, говорю - он взял. И завязывай - не шевелится, так и сидит с ним в руке. И все, ни в какую. Сидит, руку с лоскутом свесил и смотрит в пол. Я побился-побился и отступил, терпения не хватило.
А Галка вышла раз из туалета и вдруг обратила на него внимание - словно первый раз увидела. Подошла к нему и говорит:
- Ты кто?
Он, понятно, даже не смотрит на нее.
- Почему не отвечаешь? Как тебя зовут?
Сидит и молчит.
- Сидишь в моем доме и даже не здороваешься, важный какой!
И пошла.
И тут он ей вслед, словно дверь несмазанная открылась:
- Я Авнер.
Она к нему обратно:
- А я Галина.
Молчит.
- Ну, чего молчишь?
- Я… знаю.
- А знаешь, скажи здравствуй.
- Я… больной.
- Какой еще больной?
- Мне на все плевать.
- Большое дело. Мне тоже на все плевать. Но у меня причина есть, а ты чего?
- Я… аутист.
- Ну, аутист, и что дальше? Поговорить не можешь?
Он молчал-молчал, я думал, Галка плюнет и уйдет, но она стоит и дожидается. И дождалась.
- Могу, - скрипит.
Она села с ним рядом и стала говорить, но мне уже не слышно, а его скрипучий голос слышу, значит, отвечает иногда.
И с тех пор она каждый день с ним беседует, пока сил хватает сидеть. Иной раз уйдет, полежит, отдохнет, и обратно к нему, все что-то тихо ему рассказывает, и он вроде слушает. Нашла себе дружка! Но и слава Богу, хоть какое-то отвлечение.
А со мной на разговор не поддается, хотя я пробовал. Я думаю, потому, что помнит, как я ее за этот роман осуждал и не хотел - хотя ведь и мать точно так же. Но матери за зло не держит, а со мной сложнее. Оберегает свое горе, думает, я не понимаю, боится, что затрону грубо. Но это она зря. Просто она плохо меня знает.
Я, конечно, так по Азаму не страдаю, как Галочка моя глупая, а все-таки жалко.
Понятное дело, что он сам виноват, нечего было ему к евреям лезть, лунгистики никому не нужные изучать и заводить шашни с израильтянкой. Кто знает, может, даже и сотрудничал. А сидел бы тихо среди своей арабской публики, работал бы себе где-нибудь по уборке, женился бы на своей арабке - был бы жив и здоров.
И все-таки, как вспомню, поневоле становится жаль. Какой он был красивый и воспитанный, и в одежде отличный вкус, и какие у него руки были сильные и мягкие, когда он меня при травме раздевал-одевал. Такой прекрасный экземпляр пропал ни за что.
Не пришлось ему на мою Галочку порадоваться, не пришлось в Лондоне пожить и изучить до конца свой лунгистик. Может, из него бы вышел выдающийся ученый, у арабов ведь тоже бывают. Может, стал бы известный и состоятельный, и мы бы и впрямь переехали все в Лондон и жили бы там нормальной жизнью без национальных конфликтов, без терактов и без курса доллара на каждый день… В Лондоне ведь так живут, верно? Или это на другой планете? Ах, Лондон, Лондон, и где он только есть, этот Лондон…
19
И еще важный итог - моя дружба с Хези.
Скажут, человек себя не уважает, мало что принимает услуги от бывшего хахаля жены, еще и другом его называет. Но это скажут люди узкого кругозора, связанные по рукам и ногам мещанскими предрассудками. А я считаю себя выше этих предрассудков, и потом, они не знают Хези. Да и меня.
Поскольку он мне теперь твердо не конкурент, мы с ним часто беседуем. Он что-нибудь стряпает в кухне, а я к нему захожу, и беседуем. И в одной беседе я ему все подробно рассказал про камни. То есть не совсем все, а как они ко мне попали.
Таня ведь меня в свое время слушать не хотела и никаких подробностей толком не знает. И ему сказала лишь что вот, попали к Михаэлю случайно эти чужие камни, какой ужас и что теперь делать.
Он никогда ничего меня не спрашивал, с советами не лез, один раз только, когда было с Хоне-ювелиром, дал понять, что думает. И мне с тех пор уже хотелось ему все рассказать, чтобы понял, но не такие у нас были с ним отношения. А теперь рассказал и говорю:
- Ты, Хези, наверно, слушаешь и только удивляешься, как нормальный разумный человек мог ввязаться в такую историю. Я и сам удивляюсь.
А он мне:
- Нет, я не удивляюсь.
- Ну, - говорю, - во всяком случае, осуждаешь.
- И осуждать, - говорит, - никак не могу. Человек слаб. Кто знает, как бы я себя повел, если бы мне выпало вдруг такое искушение.
- Ты, Хези? Нет, ты бы не поддался, я уверен.
- Напрасно ты так уверен. Вот ты расскажи мне, например, что ты думал в этот момент, когда решил взять бриллианты?
Мне даже стало смешно:
- Думал? Решил? Да ничего я не думал и не решал, просто увидел и схватил. Полное затмение. Думать начал потом, когда уже поздно было.
- То есть сделал инстинктивно. Почему же ты считаешь, что у меня сработал бы какой-то иной механизм? Не было бы затмения?
- Потому, Хези, что у тебя совесть сильно развита.
- А у тебя нет?
- У меня? - Тут пришлось задуматься. Развита у меня совесть или нет? Вот уж не знаю. Я и ему-то это сказал автоматически, потому что так говорится.
Странное дело. Столько я различных тем в своей жизни обдумал, сколько выводов сделал, и, по-моему, правильных, а вот насчет совести как-то не пришлось. Сам не знаю почему. Как-то нужды не было.
И трудно сказать, что это такое, совесть. И это при том, что в России был великий классик Лев Толстой, и еще один писатель в наше время, еще не классик но тоже знаменитый, его даже за границу выгоняли, и он тоже, как Лев Толстой, все время пишет наставления про совесть и чтобы жить не по злу. Но что это такое, совесть, кажется, нигде толком не объяснили, а я предпочитаю, чтобы было отчетливо.
Так вроде я жил не против совести, вреда без причины никому не делал, разве что там и сям, но несерьезно, тем более при моей инвалидной жизни и случая не было сильный вред кому-нибудь нанести. И со злым умыслом вроде никого не обманывал, не считая, конечно, Тани в отношении дамского пола, но тут не совесть, это совсем по другой линии. Да мне, по-моему, и развивать эту совесть было не нужно - сколько требовалось, было в меня заложено, а слишком много, это, по-моему, только себе вредить. В целом я этот вопрос когда-нибудь еще обдумаю, а сейчас не до того, и отвечаю ему честно:
- Не знаю, Хези.
- Нет, - говорит, - Михаэль. Тут, по-моему, не совесть. Вот я тебе приведу пример. Ты в детстве воровал? Украл что-нибудь?
- Ты знаешь, - говорю, - как-то не пришлось. Папиросы у матери таскал иногда, а по-настоящему нет.
- А она тебя поймала? Стыдила?
- Нет. Она очень боялась, что я под ее влиянием закурю, и ничего не говорила, думала, пока она как бы не знает, я серьезно, то есть открыто, курить не решусь. А может, даже и не замечала, я по одной брал и редко.
- Вот и очень жаль. А мне повезло. Дело в том, что я в детстве часто подворовывал.
- Ты, Хези? Ни за что не поверю.
- Да почему же. Семья была бедная, а нас, детей, было много, покупали нам что-нибудь редко, а хотелось и того, и сего, я и навострился таскать. Даже с прилавка в игрушечном магазине. И главное, мне долго не везло - не попадался, таскал всегда безнаказанно.
- Это называется не везло?
- И вот однажды пришла к нам в гости моя тетка, недавняя вдова. И я, главное, ее даже очень любил, больше всех других теть и дядь, добрая была и тихая. Пришла, оставила в комнате свою сумку и пошла в кухню к матери. Сумка большая, в ней много всего, стал я в ней копаться. Денег там было очень мало, и я ничего не взял. И попалась мне на самом дне маленькая записная книжечка в костяной обложке, старая и затертая, даже страницы пожелтели, но совершенно пустая, ни одной пометки, только на первой странице стоит: "Моей единственной от Йоава". Я и думаю, забыла тетка, что у нее в сумке столько лет эта книжечка валяется без дела. Она и не заметит. А мне она очень понравилась, особенно костяная обложка. И взял. Взял, поиграл немного, написал там какой-то вздор, а потом сунул к себе под матрас и забыл.
Тут Хези замолчал, смотрит в пол.
- Ну, и что дальше? - говорю.
- А дальше вызывает меня к себе отец. Он с нами разговаривал редко, все сидел за книгами, и если вызывал, значит, что-то важное. И говорит мне: ты замечаешь, какая тетя Нехама последнее время грустная? Нет, папа, отвечаю ему, разве? Но она теперь всегда грустная. А почему, отец спрашивает, она всегда грустная? Потому что, говорю, ей жалко дядю Йоава, что он умер. Да, говорит отец, это так. Но сейчас особенно, потому что дядя Йоав подарил ей когда-то маленькую записную книжку, и она ее очень берегла и всегда носила с собой, и вдруг эта книжечка исчезла. Потерять ее она не могла, потому что никогда не вынимала, а только засовывала руку в сумку и трогала, и ей становилось немного легче. И вот с неделю назад она побывала у нас, вышла на улицу и хотела потрогать свою книжечку, а ее нет. И она ужасно огорчается.
Я сижу, уши горят, лицо горит, стыдно до смерти и страшно, что отец теперь со мной сделает. Но он только сказал: я думаю, ты эту книжечку непременно где-нибудь найдешь, знай, что это ее, и отдай.
- Ну, и ты отдал?
- Отдал… Как было не отдать, я знал, что отец меня в покое не оставит. Отца очень боялся, вот и отдал. Но столько намучился, пока решился, такого стыда натерпелся, когда она плакать стала и книжечку эту целовать, а потом меня… Нет, решил я тогда же, не стоит оно того, вечно бояться, что застукают, и тогда такой стыд. Так что я думаю, что не совесть у меня сильнее развита, а только страх и стыд. А у тебя, Михаэль, такого опыта не было, поэтому ты не побоялся и взял.
Ах ты, мой опытный, думаю.
- Получается, - говорю, - что никакой совести нет, а только страх и стыд?
- Это уже немало, - говорит.
- Типа, не важно, что я не верю в Бога, лишь бы молился? По тому же принципу?
- В Бога ты веришь, не верить - это не в природе человека, и если станешь когда-нибудь молиться, то и сам увидишь.
Насчет молиться, то есть элохимов подпитывать, это я не знаю, разве что ради Тани, но до чего же мне душевно на него смотреть, что он такой серьезный и так моими проблемами проникся.
- Вот скажи мне, Хези, если бы ты шел по пустой улице и нашел кошелек, а в нем десять тысяч и кругом никого, ты бы взял?
- Я бы взял.
- А дальше?
- Дальше? - Задумался, даже брови свел, и говорит осторожно: - Такая находка - всегда чье-то несчастье. Поэтому я хочу думать, что дальше я бы написал объявление и развесил в том районе, где нашел. И отдал бы тому, кто потерял.
- Хочешь думать или точно бы так сделал?
- Нет, только хочу думать. А точно знать не могу. И дай Бог, чтобы никакого кошелька мне никогда не находить.
- Вот, - говорю, - это у тебя совесть. Бояться-то тебе и стыдиться некого, никто не видел.
- Да как же некого? - говорит. - Всегда есть кого…
Это он опять про Бога. Но от него это ничуть не раздражает.
Ну, не ангел? Я уверен, что он и написал бы, и развесил, и вернул бы деньги, а говорит так для моего спокойствия, чтобы мне не показалось, что я хуже его.
И на другие темы мы тоже беседуем, и всегда мне от этого хорошо. Так откровенно, что когда-нибудь я его, возможно, даже про Таню спрошу.
Вот, думаю, я о докторе Сегеве мечтал, чтобы иметь с ним задушевную беседу, а вместо того у меня кто? Хези. Йехезкель, бывший хахаль моей жены. И это не только не хуже, а наоборот, потому что доктор Сегев мне все "герой, герой" - типа свысока. Все-таки он не лично ко мне относился, а сугубо специализированно.
Как всегда, не знаешь, где найдешь где потеряешь.