- И мания, и раздвоение, - многозначительно поддакнул санитар. - Пошел в разнос…
Их реплики могли взбесить и ангела.
- Да вы поймите…
- Понимаю, - умиротворяюще ответила пампушка и сдвинула истории болезней вбок, на край стола. - У вас процесс…
- Да ни на грамм! - он чуть не сплюнул. - Сейчас мой труп всюду ищут, а я здесь!
- Вот видите, Сережа, уже труп.
- Лабильный тип.
- Шизоидная деформация.
Климов затрясся.
- Да у вас под носом совершили преступление, и если бы не злая воля…
- Меньше надо пить.
- Да я не пью! Не пью! Черт вас возьми!
Необходимость оправдания бесила сейчас Климова больше всего.
Пампушка горестно вздохнула.
- Когда проспятся, все так говорят.
Климов обессиленно завел глаза под лоб:
- О Господи! Ну как вам доказать, что я не Левушкин? Не Левушкин я вовсе! Я к вам попал через чердак…
- Я слушаю.
- …сначала посмотрел в окно, увидел их…
- Кого?
- Да этих гадов!
- Продолжайте.
- Вы не верите?
Пампушка сострадательно кивнула головой.
- Верю, верю…
- Ну вот, я посмотрел в окно, сначала влез на дерево, потом поднялся по пожарной лестнице, но та, которую я должен был… Вы что так смотрите?
- Больны вы, Левушкин, и тяжело больны.
- А я вам говорю!
- Допустим.
- Я вам говорю, что эта женщина, которую я должен был сейчас допрашивать, опасна для людей! Она как ведьма! Хуже! Она приобщена…
- К чему?
- …к секретам черной магии!
- И потому?
- И потому неуязвима.
Пампушка покачала головой:
- Не женщина, а укротительница тигров.
- Чертей, - сострил амбал.
Почувствовав издевку, Климов вскинулся.
- Слушайте!
Вскочить ему не дал Сережа. Не отпуская климовские плечи, он навалился на него всей своей тяжестью и добродушно проворчал:
- Вот чмо болотное… С утра пораньше простыни сорвал, кидался драться…
- Ничего… Подлечим. - Пампушке только этих слов и не хватало. - Назначим нейролептики…
- Ударный курс.
- Возможно, проведем сеанс электрошока… Словом, - она опять придвинула к себе истории болезней, - социально адаптируем. Как вас по имени?
- Владимир, - подсказал гиппопотам Сережа.
- Климов я! Юрий Васильевич! Я требую!..
- Психопатическая личность.
- …свяжите меня…
- Свяжем.
- …с городом! С моей квартирой!
- Свяжем, свяжем, - чуть ослабил свой нажим Сережа и погладил Климова по голове. - Все, что хотишь.
- Отстаньте от меня, - дернулся Климов. - И не прикасайтесь.
- Хорошо, - наигранно покорным тоном успокоила его пампушка и заботливо спросила: - Вы число хоть помните?
- Я сам хотел спросить.
- Вот видите…
- Не вижу!
- Вы больны.
- А я вам говорю…
- А я…
- А мне плевать!
- …вам говорю, что вы больны. Серьезное расстройство психики.
- Это гипноз.
- Само собой. И называется он: белая горячка. Месяц помните?
- Ноябрь вроде.
Трудно сказать отчего, но Климов замялся и ответил не совсем уверенно. Врач удовлетворенно хмыкнула.
- Ну что ж, я думаю… - она сложила губы трубочкой и попыталась рассмотреть свой лоб. - Через полгодика, от силы, через год, мы приведем вас к норме.
- Через год?
От изумления он чуть не потерял дар речи.
- Я не пьяница! Не шизофреник! Я майор! Я требую…
Пружина гнева бросила его к столу, но пальцы санитара пережали сонную артерию. Сквозь тяжелый обморочный шум в ушах он уловил обрывок фразы: "Сульфазин, оксилидин и проследите, чтоб не буйствовал в палате…"
Глава 24
Когда он вынырнул из омута лекарственного забытья, то почувствовал себя мухой, тонущей в стакане молока. Места уколов жгло огнем, поясницу разламывало. Руки, ноги были словно деревянные. Ко всему прочему, ему зачем-то сделали слабительную клизму, сняли энцефалограмму и назначили исследование желудочного сока.
Сопровождаемый знакомыми мордоворотами, он пришел в лабораторию, где на двух стульях уже сидели, а третий пустовал. Голова кружилась, пол под ногами зыбился, кренился, и Климов поспешил присесть. Погруженный в свои мысли, думающий лишь о том, как выбраться из стен больницы, он покорно раскрыл рот и постарался проглотить резиновую трубку. Но не тут-то было: его душили спазмы. Видимо, Сережа перебил ему хрящи. Горло болело.
- Чертов охламон, глотай! - взвинтилась медсестра, и санитар, стоявший сзади, огрел его двумя руками по ушам: - Раскрой хлебало.
Климов задерживал других и виноватился перед собой. "Кому она нужна, моя кислотность?" Он силился пропихнуть в себя проклятый зонд, и его снова выворачивало наизнанку. Легче змею проглотить.
- Чтоб у тебя хрен отсох! - в сердцах толкнула его в лоб сестра и согнала со стула. - Сгинь, мудак.
Хлястик на ее халате стянуто торчал узлом, и вся она была похожа на оклунок, в котором возят белье в прачечную.
Вышвырнутый санитаром из лаборатории, Климов дотелепался до палаты и решил немедля написать записку Озадовскому, Как ни странно, ручку и бумагу ему дали. Он обрадовался и вкратце описал ситуацию, в которую попал.
"Выручайте, Иннокентий Саввович!" - не слишком вдаваясь в подробности, закончил он свое послание и, не переводя дыхания, накатал тревожный рапорт на имя Шрамко.
Зализав конверт, он отложил его в сторону и принялся строчить письмо Володьке Оболенцеву, единственному другу институтского закала. Все равно бумага оставалась, да и времени было - вот так! Когда еще удастся написать.
Володька был поэтом, родившимся философом, но ставший живописцем. На третьем курсе он решил, что Климов гениален, что люди недостойны его кисти и творений. Придя к такому заключению, он загорелся благороднейшим желанием устроить своему товарищу свидание… с Иеронимом Босхом. Проделать это он решил при помощи ножа, которым режут хлеб. Радость из-под палки. Талант, как правило, понятен и приятен людям, чего не скажешь о гении. И все-таки труднее быть не гением, а его другом, рассуждал Володька. Правда, Климов себя гением не обзывал. Но кому по силам состязаться в логике с поэтом, родившимся философом и ставшим живописцем? Тем более, когда он ассириец с примесью грузинской крови. Володька спьяну расчекрыжил воздух, промахнулся и влетел под стол. Стальное лезвие ножа печально кракнуло, и свидание не состоялось. Ни с Иеронимом Босхом, ни с подобными ему создателями дьявольски-пророческих метаморфоз. Володька читал Канта, но не дошел до Гегеля, а главное, не знал приемов айкидо. На следующий день, нянча ушибленную руку и страдая по рассолу, он по русскому обыкновению трогательно миротворно благословил Климова на путь мытарств, сомнений и художнической схимы. Он был похож в этот момент на снисходительного пастыря, обремененного раздумьями о чадах человеческих, неистово и кротко отвращающего сонм невежд от искушения и укорения искусства. Увянут ветви и усохнут корни. Не виноградари нужны, камнетесы. Но он прощает Климова, ибо каждый третий в мире - слабоумный, и слабоумный из-за виноделов, винохлебов, виночерпиев… Своя беда, что писаная торба. Душа Володьки была исцарапана обидами, как были исцарапаны стены его мастерской адресами и номерами телефонов разномастных девиц. "Натурщиц у меня, как сена!" - хорохорился он у себя в подвале и, подвыпив, спрашивал свой палец, кто такой-то и такой-то президиумный "богомаз"? И сам же отвечал: никто! Смешон, бездарен и рогат. Пустая комната, пустые окна…
Неспешные воспоминания настолько захватили Климова, что он на время отложил письмо и вышел в коридор. В палате было слишком шумно для уединения.
Заложив руки за спину, он медленно пошел до процедурной, повернул назад, немного постоял возле шестой палаты, в которой двое чудаков играли в шахматы на пустом столе тумбочки, и вновь направился к далекой процедурной. Направился и обомлел: навстречу ему по коридору шла жена. Она смотрела прямо перед собой и ступала так, точно ручей по жердочке переходила.
Климов остолбенел: откуда она здесь? И нервно-счастливая дрожь прохватила его с ног по головы: додумалась, родная! Одна она смогла дотумкать, где его искать. И он непроизвольно вскинул руку, мол, я туг, но лицо жены внезапно изменилось, почужело, расплылось…
Он закричал и окончательно пришел в себя.
Все та же тесная, забитая кроватями, палата, серый потолок, больничный запах, и он сам, привязанный к железной койке.
Сосед слева, сосед справа…
Ужас.
Сколько он проспал? Который час?
Места уколов жгло огнем.
Климов попытался сдвинуться в сторонку и не смог. Ему впервые стало страшно. А что как он, действительно, того… сходит с ума? Человеческая психика - это загадка, нормы нет. Как люди вообще заболевают? Эпилепсией, шизофренией? Он думает, что видел Шевкопляс, всю гоп-компанию и девочку, размазывавшую по бедрам кровь, а их на самом деле не было… и все это одно лишь наваждение, обыкновенный бред, и он больной… психически больной… как и его соседи. Тогда надо кончать с собой, без всякого. Но это, если он свихнулся… Гадство! Расчет упрятавших его сюда, в палату для особо буйных, был безошибочным, иезуитски верным. Здесь или обезличат этим самым сульфазином, от которого ни сесть, ни встать, или сам в себе найдешь изъян. Есть же такое понятие в психиатрии: соскользнуть… жена рассказывала и примеры приводила… с горизонтали нормы на вертикаль безумия.
Глава 25
Потянулись жуткие дни одиночества. Одиночества среди людей. Мысли о работе как-то притупились, но тоска по дому, по жене и детям с каждым днем становилась мучительней. Иногда ему хотелось биться головой об стену или же дверной косяк.
После очередной встречи с врачом, он обреченно понял, что в мире ее мыслей и переживаний он не занимает даже скромного места.
- Левушкин! - предостерегающе стучала она по столу авторучкой и не советовала добиваться встречи с Озадовским. - Назначу инсулин.
Это слово в психбольнице понимали все, вплоть до полных идиотов.
- Сколько раз вам повторять: профессор болен! И к тому же алкоголиками он не занимается: слишком вас много.
Климов умолкал. Или усмехался: злое слово заменяет людям ум.
Чтобы он был поскромнее, назначали тазепам.
Со временем он научился делать вид, что пьет лекарства, а сам выплевывал их в руку или в унитаз при первой же возможности. Мало того, он ограничил себя в пище, почти что ничего не ел: его не отпускало подозрение, что и в еду подмешивают зелье. По крайней мере, чай, кисель, компот он исключил из рациона. Не демонстративно, нет. Он понимал: начнут поить насильно. Все, что мог, он отдавал другим. А сам обходился водой из-под крана. Любая его попытка установить связь с внешним миром пресекалась, и пресекалась жестко. Письма брали, обещали передать по адресу и, по всей видимости, уничтожали.
Ни на одно из них ответа он не получил. От всех его просьб отмахивались, как от пустой затеи, причем отмахивались с тем ожесточением, за которым угадывалась внутренняя несвобода и житейская задавленность. Казалось, люди спали на ходу.
В своем доказывании, что он не верблюд, Климов исчерпал и без того небогатый запас своего красноречия и однажды, мучительно борясь со сном, обреченно подумал, что сумасшествие - это как бельмо на глазу: все видят, как ты слепнешь. А засыпать он боялся из-за страха перед Шевкопляс. Он был уверен, что не сегодня-завтра, в одну из глухих ночей она разделается с ним. Вкатит сонному чего-нибудь покрепче, и адью! И поминай как звали. А звали его Левушкин Владимир Александрович, согласно записи в истории болезни. Был такой беспутный богомаз из сельского дворца культуры, алкоголик. Судя по истории болезни, пил он все, что льется, и все, что булькает, вот и попал в конце концов в дурдом. Кто о нем заплачет, пожалеет? Умер, бедолага… сердчишко подвело.
Никаких примет в истории этого самого Левушкина не было. Ни роста, ни веса, ни цвета волос. Климов интересовался, спрашивал. Один диагноз: делириум тременс. Белая горячка.
Лежа на кровати и борясь со сном, он часто спрашивал себя: "А где же сейчас настоящий Левушкин? Куда его спровадила эта хитрюга Шевкопляс? Подумать только, как все ловко провернула! Подмена одного другим, хороший ход. Многие бы позавидовали изворотливости женского ума. Словно заранее готовилась.
Эта мысль показалась ему стоящей.
А что, если таким же образом она уже однажды убрала кого-нибудь? Заманила в психбольницу, а потом… Ему уже мерещилось черт знает что! И становилось жутко. Чем активнее он выступал против лечения, тем беспощаднее ломали его психику. Того гляди, отправят на электрошок, заколят сульфазином: в две руки, в две ноги, и лежишь пластом. И называют этот способ "квадратно-гнездовым". Спасибо, инсулин пока не назначали, а это, брат ты мой, дубина для мозгов! Еще чуть-чуть и он начнет пускать слюну, как идиот. И сны не приведи Господь! Замучили кошмары. Что ни ночь - Володька Оболенцев лезет на него с ножом, грозит Иеронимом Босхом, плачет над судьбой.
Попытка выкрасть ключ закончилась провалом. Напрасно он вынашивал свой план, следил за персоналом. Ключ он свистнул в процедурной, думал отпереть им отделенческую дверь, но медсестра, блондинка с водянистыми глазами, вовремя хватилась. Климова раздели догола, ударили коленом в пах, навешали затрещин и, выкручивая уши, отобрали ключ.
В его истории болезни появилась дополнительная запись: клептомания. Бессмысленное воровство.
После попытки выкрасть ключ им овладела жуткая тоска.
Именно здесь, в тихом аду психиатрической лечебницы, он начал понимать, что, может быть, самой характерной его чертой было стремление всегда и во всем рассчитывать на свои силы. Сознавал это, он уже не сомневался, что является человеком строгих правил, жалким педантом, но, считая это проявлением серой заурядности, все еще не желал признавать за собой эту особенность.
А жизнь в мужском отделении шла своим чередом.
Тихих, бессловесных переводили на другой этаж, в палаты хроников, а буйных усмиряли, проводили шоковую терапию, "делали клоунов", назначали им бессчетное количество уколов.
Тех, кто наотрез отказывался от еды, кормили через зонд, насильно подключали к капельницам, а бездыханных увозили в морг.
Безрадостный конвейер.
Постепенно Климов познакомился со всеми нянечками, сестрами, медбратьями, но прежде всего присмотрелся к сопалатникам. Из восьми человек пятеро производили тягостное впечатление, зато трое других были вполне контактны: Храпун, Чабуки и Доцент.
Храпун имел плешивый гладкий череп, по-рыбьи ущемленный рот и маниакальную привычку вглядываться в собеседника, как в платяную вошь. Сдвинув брови, он приставлял к ним козырьком ладонь левой руки и, надо - не надо, изредка поплевывал на пальцы правой, точно пересчитывал купюры. Больше всего он любил здороваться, непременно за руку. Поздоровается и, не отпуская запястье, начинает изучать-оглядывать с дотошностью естествоиспытателя.
Доцент - тот проще.
Он подкрадывался сзади и наивно-робко спрашивал: "Конфетка есть?" Делал он все это так искусно, тихо, незаметно, что Климов всякий раз пугался, вздрагивал и долго потом чувствовал предательскую дрожь в руках и в животе. А в остальном… Доцент показался Климову нормальным мужиком. Единственно, чего он требовал, так это спецвагонов в поездах дальнего следования. Особенно, на транссибирской магистрали. Он требовал вагонов-бань. Его просто колотило, когда он начинал доказывать необходимость новшества. Есть же туалеты и вагоны-рестораны, даже видео-вагоны, так почему бы людям, находящимся в пути, порой по восемь суток, женщинам с детьми, беременным и прочим, он всегда подчеркивал: и прочим, - не выкупаться в душевой? И пусть за дополнительную плату! Кто откажется? Куда он только не писал, не отправлял свою идею по инстанциям, ответ был однозначным: бред! И он опять оказывался в психбольнице.
Конфетка есть?
Келейная смиренность, подлаживающийся тон, ущербно- кроткий взор.
Это в отношении него сказал третий знакомец Климова, старожил мужского отделения Чабуки: "Если очень сильно бить по голове, человека может затошнить". Как сам Чабуки загремел в больницу, Климов так и не узнал. Был он очень скрытным и неразговорчивым, по крайней мере, днем. С утра и до вечера он просиживал на койке, свесив голову и отрешенно глядя в пол. Во всей его позе сквозила тяжко- горестная обреченность. Было ясно, что он ни с кем не собирался делить то, что выпало на его долю, как не старался свалить кому-нибудь на плечи свои тяготы. Он отзывался на прозвище Чабуки, данное ему Бог весть когда, хотя мог отозваться и на кличку Али-Адмирал. Днем он носил очки, и их темные стекла в модной оправе мало соответствовали его безотрадной одежке: вылинявшей майке и полосатым пижамным штанам, точно таким же, какие выдали со временем и Климову. Создавалось впечатление, что кто-то нацепил Чабуки модные очки, как бы шутя, и позабыл забрать. Роста он был среднего, даже маленького, но толщина плеч, крепкая шея придавали ему вид человека, знавшего тяжелый труд. Может, даже грузчика в порту. Его кровать стояла рядом с климовской, и это он впервые, а точнее, первым заговорил с новым жильцом палаты.
Было это ночью, три дня назад.
- Умные, как бублики! - неожиданно услышал Климов своего соседа и невольно затаил дыхание. Голос был окрашен тем особым тоном здравомыслия, за которым кроется живое чувство юмора. Климов даже не понял сперва, кому принадлежит голос, настолько он был ободряюще нормальным. - Но и мы не под мочалкой найдены. Верно, майор?
Климов вздрогнул.
За ним наблюдали, видели, что он не спит, и вот теперь окликнули. Чей это голос?
Он повернулся и увидел поднятую руку.
- Чабуки?
- Я.
Сосед скрежетнул кроватной сеткой, взбил подушку и, умостившись поудобней, закинул руки за голову. Было видно, что он ничуть не обескуражен настороженностью Климова.
- Не ожидал?
- Чего? - не зная, как себя вести, переспросил Климов, и ему на какое-то мгновение снова стало до отчаянья тоскливо: оказывается, он начал отвыкать от нормального человеческого голоса, располагающего к разговору.
- Чего-чего, - насмешливо-ворчливым тоном поддразнил Чабуки и тихо хмыкнул: - Того… Лучше иметь дочь проститутку, чем сына сварщика. Вот до чего дошло. Затуркали народ… собаки-сволочи. Не понял?
- Нет.
- А что ж ты так?
- Не знаю.
Климов сел в постели, обхватил колени.
Разговор выходил странным, беспредметным, сбивчивым, но он был рад ему, измаявшись в борьбе с полночным сном.
- Вырваться отсюда хошь?
Наглая веселость в голосе парализовала Климова. Во- первых, таким тоном говорят только здоровые, а во-вторых…
- Хочу.
- Во-во… А рыжими володьками обклеиваешь сердце.
- Что? - не понял Климов.
- Ничего. Пора бы допереть, что главное у нас уметь изображать. Думать одно, делать другое, - Чабуки говорил загадочно, как будто сам с собой. - Кто нами управляет?
- Ну…
- Не "ну", а баба! Кто у нас врачиха?
- Женщина, Людмила Аникеевна, - ответил Климов и пересел повыше, к изголовью. - Я про себя ее "пампушкой" называю.