- А… - разом слабея на глазах, опустилась на придвинутый стул Гарпенко и глухо бросила: - Свиньям скормила.
Лицо ее стало белым, жесты дергаными. По всему было видно, что нервы у нее натянуты, а воля сломлена.
Воцарилась пауза.
Даже, если она берет на себя вину дочери, подумал Климов, сути дела это не меняет. Главное, все стало на свои места. Остальное уточнит прокуратура. Возможно, следствие будет вести Тимонин, ему и карты в руки.
- Хорошенькое дельце, нечего сказать, - нарушил молчание Шрамко и попросил Шевкопляс повернуться к нему лицом.
- Где и когда вы познакомились с Легостаевым? Ответы мы записываем на магнитофон.
Та передернула плечами.
- А какая разница?
- Прошу ответить на вопрос.
После глупых препирательств она покаянно дозналась, что "положила глаз" на Игоря в ташкентском госпитале, работала там прачкой. Она тогда сразу решила, что лучше жить с беспамятным, чем со своим наркошей, который превратил ее жизнь в сплошную муку.
- Не жизнь, а настоящий ад, - болезненно поморщилась, потерла виски Шевкопляс. - Нажрется всякой дряни, выйдет голый на крыльцо и мочится при людях. А на шее галстук-бабочка. Особый шик, как он считал. Свобода личности.
- Он что, издевался над вами? - без прежнего страха посмотрел в ее сторону Климов, и тень брезгливости скользнула по ее лицу:
- Да он садист был! Самый настоящий.
- А конкретней?
- Заставлял спать с кобелем, с ножом кидался, под дружков подкладывал…
Голос ее сорвался, она взяла из пачки сигарету, а Климов подумал, что беспомощность с годами превращается в ненависть. Об этом никогда не надо забывать тем, кто помыкает людьми. А еще он подумал, что страх расплаты за убийство мужа и саму Шевкопляс сделал садисткой. Как она шепнула ему ночью: "Малахольный, дурачок, с кем ты связался?" К тайнам магии стремилась приобщиться, к власти над людьми.
Подождав, когда она закурит, успокоится (спички в ее пальцах от волнения ломались), Шрамко вернулся к своему вопросу:
- Как Легостаев стал вашим мужем.
- Вы и это знаете?
- Не только.
Глубоко вдохнув табачный дым, она прикрыла веки. Несмотря на то, что держалась она уже свободней, порой с каким-то наглым равнодушием, Климов отметил на ее лице белые пятна. И, вообще, ее пока познабливало.
- Это так важно?
- Для вас - да, - уверенно сказал Шрамко и выжидательно скрестил стой взгляд с ее. - Семнадцатого августа во время ссоры был убит ваш муж, а восемнадцатого августа, на следующий день после убийства, из госпиталя исчезает Легостаев. Кто помог ему бежать и почему?
- Не ясно, что ли?
- Нет.
- Чего уж проще.
Шевкопляс еще раз затянулась сигаретой, отвела глаза.
- Он помогал мне связывать белье в узлы, а я купила лимонад, подсыпала снотворного, дала ему попить… как только он заснул, поджала ему ноги к животу, он худенький тогда был, вот такой, - она показала на свой палец, - замотала в два пододеяльника и привезла домой.
- На чем?
- Да на машине прачечной, на госпитальной… к нам многие белье сдавали… офицеры там, их жены… она скривилась, ерзнула на стуле. - Те себя любят, черную работу презирают. Ну, заодно, и я свое стирала, это нам не запрещалось.
- Так, понятно. Привезли домой…
Пленка на катушке кончилась, и Шрамко выключил магнитофон.
Шевкопляс продолжила:
- Дома у меня он оклемался, спрашивает: "Где я?" А глаза, как пуговицы: ничего не понимает. Я показала ему нож, испачканный в крови, и говорю: "Ты только что в беспамятстве зарезал человека, но этого никто не видел. Я тебя спасу".
- А он? - переживая за другого, спросил Климов.
- Заблажил…
Шевкопляс неспешно облизала губы, кончик языка уперся в угол рта.
- Что значит "заблажил"?
- Затрясся, побледнел, бросился в ноги, умолял не выдавать. Боялся, что закончит жизнь в дурдоме.
Климов с ненавистью глянул на нее: он тоже этого боялся.
- И вы, конечно, обещали?
- Да. Он был мне нужен.
- И что дальше?
- Ничего. Уехали на лесоразработки.
- За Урал?
- Червонец рассказал?
- Сейчас это не важно.
Она еще раз облизнула губы, усмехнулась.
- Да, понятно. Здесь вопросы задаете вы.
- Итак, где вы работали? Конкретно.
- За Нижневартовском, в Колекъегане. Там и новый паспорт раздобыли, - она прищурилась и отогнала дым. - Взамен утерянного выписали новый. Свидетельство о браке у нас было, вот и все.
Климов понимающе кивнул. В местах, где ощущается нехватка рук, случается и не такое.
- А как вы сделали, что он от матери отрекся?
Шевкопляс цинично хохотнула.
- Дурной глаз.
- Гипноз помог?
- И магия.
Ну да, глянув на ее беспутное лицо, с ожесточением подумал Климов, превратила парня в слякость, а теперь хохочет.
Допрос подходил к концу, когда вернулся Гульнов и, кивнув Шрамко, шепотом сообщил Климову, что Легостаева в соседней комнате.
Последним конвойные уводили Червонца. Перед тем, как отправиться в камеру, он повернулся к Климову.
- А что ж вы про сервизик-то? Забыли?
Климов усмехнулся. Кто о чем, а курица о просе.
- Ты скажи, куда мою одежду дел?
- Пропил. И в трынку просадил.
Боясь, что ему не поверят, забожился:
- Гадом буду, проиграл.
- Кому?
- Витяхе.
- Пустовойту?
- Да.
- Понятно, уточним…
- А вот сервиз…
- Ну-ну…
- Сервиз она, паскуда, Гоше-мяснику толкнула, а обещала мне.
- Нагрела, значит?
- Говорю же: падла! С кусошником связалась.
- Ай-я-яй! - покачал головой Шрамко и отошел к окну, открыл фрамугу. В кабинете было душно, сумрачно от дыма. - Обидела дружка.
Червонец замолчал и сник. Должно быть, глубоко задумался над вероломством женщин.
Климов вывел его из задумчивости.
- Квартиру Озадовского взял ты?
- Моя работа.
- Вместе с Пустовойтом.
- Я этого не говорил.
- Считай, сказал.
Уходя, Червонец сплюнул на порог и застрадал:
- "А у не-я та-а-кие малинькия х-груди…"
Когда его голос затих в коридоре, ввели бармена.
С первых же его ответных фраз стало ясно, что в нем заговорило чувство оскорбленного достоинства, такое естественное и понятное, когда человека вытаскивают утром из постели, целый день держат в камере и сопровождают под конвоем. Чувство вполне понятное в общежитейских условиях и малость несуразное в тех стенах, в которых они находились. Елену Константиновну пока не приглашали.
Бармен скромненько сидел на стуле, и во всем его поведении, отличавшемся безукоризненными манерами, чувствовалось, что свойственные ему нерешительность и постоянное ожидание подвоха, каверзы, заставляли подолгу обдумывать ответы. Казалось, он панически боится, что сказанное тотчас обернется против него. Вот уж о ком не скажешь весельчак, кутила, донжуан. Нищая аристократия. Боязнь просчитаться, по мнению Климова, должна была занимать последнее место в сознании такой натуры, как сын Елены Константиновны, который выглядел сейчас, как бедный отпрыск некогда известного аристократического рода, славного своим умением воспитывать детей и тратить деньги на благотворительные цели. Перед Климовым сидел милый, мягкий человек с печальными глазами. Зная, что он таит в своей душе, когда сверхосторожно отвечает на вопросы, Климов посочувствовал ему и сам рассказал ему о том, о чем хотел сначала расспросить.
- Вот так, Игорь Валентинович, - закончил он свое повествование и встал, чтобы размяться. - Сами вы ни в чем не виноваты. Шевкопляс использовала ваше состояние в своих корыстных, правильней сказать, преступных целях, и вынудила вас в конце концов отречься от своей матери.
Бармен молчал. Видимо, это у него вошло в привычку: слушать и не отвечать. Но замкнуто-отрешенное лицо его стало сереть. Похоже, он опять пытался уйти от своих мыслей и переживаний. Создавалось впечатление, что Валентина Шевкопляс, эта хладнокровно-циничная женщина навсегда сумела отгородить его от настоящей жизни, запугала, приучила к мысли, что ему не вырваться из круга их совместного существования. И он отдался этому садистскому внушению всей своей сутью, как спасению.
- Вам нечего бояться, - загасил сигарету Шрамко и вслед за Климовым стал выходить из-за стола. - Признайте то, что вы сейчас услышали, и мы вас отпускаем.
Бармен удивленно глянул на него, и этот его взгляд заставил Шрамко улыбнуться.
- Вы нам не верите?
- Хотел бы, - уклончиво ответил тот и вновь примолк, как бы устало вслушиваясь в то, что гложет, мучает и изнуряет его совесть. Потом он вяло махнул рукой: мол, что об этом, жизнь прошла, и торопливо стал раскаиваться в том, что совершил ошибку, непростительную глупость, когда отрекся от матери.
Надо думать, он наслышался расхожих кривотолков о предвзятости работников милиции и теперь полагал, что внешнее проявление угрызений совести - лучшая защита от несправедливости.
Глядя на его искаженное мукой лицо, Климов сочувственно подумал, что иметь в душе столько печали слишком рано для его возраста: двадцать семь лет не сто, но те, кто побывал в Афганистане, по-своему смотрят на мир.
Как бы там ни было, но чувства прежней раздвоенности по отношению к этому парню он больше не испытывал. После показаний Шевкопляс и ее матери сомневаться в его невиновности не было нужды.
Шрамко прошелся по кабинету, остановился у дверей, взялся за ручку.
- Значит, так, - посмотрел на Климова. - Даю три дня отгула. Проводи очную ставку - и домой. С тебя достаточно.
Он вышел, и через несколько секунд Андрей ввел Лeroстаеву. В ее глазах была надежда и усталость. Какая-то женская жертвенность, что ли… желание взять вину сына на себя.
- Здравствуйте, - пошел ей навстречу Климов и пожал протянутую руку. - Вот, хочу обрадовать.
Она подалась к нему, и в ее молитвенно расширенных глазах качнулся страх: неужто она вновь уйдет одна? Но, как только он взял ее за локоть, пропуская в кабинет, бармен встал. Встал и застыл с той нервной отчужденностью, какая характерна доя натур совестливых, но робких.
- Ма ма, - треснувшим, глуховатым голосом позвал он Легостаеву, и та невольно сжала руку Климова. Надо думать, сердце ее от радости подпрыгнуло, потому что она странно дернула левым плечом, потом метнулась к сыну:
- Игоречек!
Чтобы не смущать их, Климов отошел к окну.
Город жил своей вечерней жизнью, и огни его реклам и проносящихся машин увиделись в этот момент иными, чем обычно. Словно все они наполнились каким-то тайным смыслом, важным для живых. Ветер сумрачно раскачивал деревья, капли редкого дождя постукивали по стеклу, холодный свежий воздух обдувал лицо… и ни о чем на свете не хотелось думать.
- Вот видите, Юрий Васильевич, - услышал он счастливый голос Легостаевой, - не зря я обратилась к вам.
Он повернулся.
Елена Константиновна держала сына под руку и смотрела на Климова с горячим, благодарным восхищением. Ее наполненные слезами глаза играли радужными блестками.
- Ведь вы единственный, кто мне помог. Дай Бог вам счастья! Вам и вашим деткам…
Она порывисто кинулась к нему, и он легонько придержал ее за плечи. Шутка сказать, но она явно вознамерилась поцеловать его руку. Вот уж ни к чему!
Засмущавшись, Легостаева ткнулась губами в Климовскую шею и улыбнулась Андрею.
- И вам, молодой человек, огромное спасибо, - не выдержав, она заплакала. - Простите.
Мертвый угол
Глава первая
…А подлости он людям не прощал. Не мог понять своими идиотскими мозгами, что заставляет многих подличать всю свою жизнь? Так в свое время он не мог понять логарифмической линейки.
Тренер ему сразу намекнул: придется уступить. Еще в гостинице, когда приехали на "зону". Вернее, так он не сказал, впрямую. Подводил к тому. Мол, так и так, что нам с тобою, дескать, "Юг России"? В этом году мы первенства не завоюем, знаешь сам: в руках твоих еще "кисель", всех сковырнуть силенок не достанет. Попрыгаешь, покажешь технику, продержишься три раунда, коронный свой прибережешь, высовываться сразу с ним не надо. Пусть тебя заметят, пусть откроют. Судьи любят "открывать". Готового никто не жалует. Вроде ты пришел и требуешь свое. А людям хочется, чтобы у них просили, а они одаривали, благодетельствовали… Но только, не дай Бог, не отдавали, да еще по праву слабого.
- Они тебя потом в такие жернова запустят, через такую жеребьевку проведут, ни на один чемпионат не попадешь. - Тренер наклонился к уху Климова и его заросшее бровями переносье стало мрачным. - Вечный бой со своей тенью. Все паморки на ринге отобьют, пока залезешь на еще одну ступень. А твой соперник - хлопец именитый: мастер спорта. Ему и прочат первенство России. Сто четырнадцать боев - сто восемь выиграл. Не то, что у тебя. Из сорока восьми боев - чуть больше половины. Даже если ты его побьешь, а судьи здесь все ушлые, - Иван Антонович поскреб кадык, - ты в лучшем случае получишь "кандидата, ну, может быть, еще наметят в сборную, а у Плахотина все это уже есть. Его на другой уровень выводят.
У тренера был перебитый нос и шрам на шраме по всему лицу.
- Парень ты с чутьем, настырный, дважды два считать научишься… а бокс, - он дернул головой, - не век же лазить под канаты.
Климов резко втянул воздух сквозь закушенные зубы.
В раздевалке пахло йодом, новой обувью и духом фаворитства.
Как Иван Антонович и предсказал, ему "подсеяли" Плахотина.
Ветер дует в одну сторону, а айсберги движутся в другую.
Подводные течения сильнее ветра.
Федерация бокса несла в себе признаки океанического происхождения. За Плахотина кому-то могли дать "заслуженного", а за Климова? Он был слишком темной лошадкой, чтобы на него поставили.
Пришлось настраивать себя на поражение.
Что ни говори, он волновался. Не до люфта в коленках, но щиколоток своих не чувствовал. Все казалось, что "боксерки" расшнурованы: нет-нет, да и поглядывал на них.
Ему достался красный угол.
- Не дай насесть. Все время уходи, - втолковывал Иван Антонович. - Танцуй, танцуй и на прямых. Кружи.
Климов только головой кивал да подпихивал перчаткой шлем к затылку.
"В синем углу ринга, - голос комментатора был насморочным и протяжным, - мастер спорта Зиновий Плахотин".
В темноте трибун замелькали, как ночные бабочки, летящие на свет, хлопки, ладони, лица.
Климов старался не смотреть в тот угол, где захваленно раскланивался фаворит спортивного Ростова.
"…серебряный призер чемпионата, - гундосил комментатор. - Тренирует его двукратный… обладатель кубка…"
Заревели, заревели! Титул - полпобеды. А Европа вся меньше России.
"В красном углу… - Климов напрягся. - Перворазрядник…"
Все же прозвучало с издевкой.
Засвистели.
Ждут избиения младенца.
Климов надеялся, что комментатор скажет: "В четырнадцати боях одержал победу нокаутом", но ничего подобного не услыхал.
Ну и не надо.
Судья на ринге развел руки.
Пригласил.
Климов бросил взгляд на тренера, но Иван Антонович повернулся к боковому судье, что-то показывая тому на пальцах.
Ткнулись перчатками.
Оп! Климов чуть не принял правостороннюю стойку. Интересно, заметил Плахотин? Вряд ли. Счел за обман или крайнюю степень волнения.
Сыпучие волосы противника были подсвечены шампунем. Челочка патриция, глаза полынные, сталисто-серые. Он сразу попытался подколоть перворазрядника коротким в челюсть. Промахнулся.
"Заморишься, - отпрянул Климов. - Костолом".
На ринге было жарко. От навязанного темпа и софитов.
Тынц!
Климов пропустил прямой.
Перчатки, локти, плечи.
Разноголосица из зала.
Плахотин был "рубака". Это подкупало. Бей меня, а я тебя.
Климов уходил, подныривал, кружил.
Держал противника на расстоянии.
"Что он так спешит? Поспорил, что уложит в первом раунде? Решил большие деньги загрести? Не терпится никак?"
- Ты кто? - приклеился он так, что изо рта его пахнуло.
Рефери раскинул руки:
- Брэк!
Плахотин отвалил.
Климов про себя отметил, что ноги у любимчика тяжеловаты, отстают, а вот руками, черт, работает отменно.
Послышалась скороговорка тренера:
- Щелчок, укол и уходи.
Климов кивнул. Дескать, услышал. И еле уклонился от посыла в лоб.
- Ты, сука, хто?
Климов сделал вид самый невинный.
- Что, зубы жмут? - насел Плахотин, и рефери опять прикрикнул:
- Брэк!
Любимчик бросил корпус влево, вправо, влево, - на какое-то мгновение закрыл собою Климова от надоевшего судьи на ринге.
- Ци-к!
В глазах у Климова слюна. Едучая, слепящая, паскудная. Черно и жутко: неужели плюнул?
- Хэк!
"Да у него удар - полтонны! - засквозило в голове, и Климов впервые услыхал, как стрекочет сорока в закрытом помещении. Ему стало душно. Липко. Тесно. Как будто на голову с размаху насадили шлем. Глухой, мотоциклетный, или же ночной горшок. Тошнотный запах. - Пропустил".
Рефери смотрел ему в глаза, а он не мог их разлепить.
"Четыре, пять… Руки у пояса… на уровне груди…"
Мерклый свет перегорающих софитов становился ярче, но в голове плыл медный звон и стрекотала сумасшедшая сорока.
Пропустил.
"Ну, сволочь! - Климов широко раскрыл глаза. Руки на уровне. - Только бы не прекратили бой".
Пол еще зыбился, но рефери скрестил перед собою пальцы:
- Бокс!
Крюк слева, справа. Климов увернулся, но глаза предательски слезились.
- Бе-е-ей!
- Клади в середку!
- По моргалам!
Казалось, что от криков рухнет потолок. Вскочили.
- Зю-няааа!
Рев отламывался от трибун, как скальный монолит от взорванной горы, но Климов все-таки успел под конец раунда красиво присобачить в челюсть мастерюге.
Когда расходились, он краем глаза уловил, как у того ослабленно-безвольно чиркнула перчатка по бедру. Еще в свой угол не дошел, уже размяк.
Полотенце в руке тренера вертелось, как пропеллер. Иван Антонович оттягивал резинку климовских трусов, и воздух холодил горячий пах.
- Умыться! Дайте мне умыться!
Плеснули на лицо.
- Еще! Еще!
Плевок горел в глазах.
- Во рту пополощи. Не ковыряй. Противник он серьезный.
Сорока вроде замолчала, и в глазах не режет.
Гонг.
- Плахотя-а, бей!
- Ведь ты же обещал!
Климов с ожесточенной веселостью парировал свистящую перчатку и, не переставая следить за ногами соперника, делал все, чтобы Плахотин не полез "вязаться".
- Бе-е-ей!
Климов отсунулся, ушел от "клинча" и углядел кровоподтек под левым глазом "Зюни". Сам не заметил, как приварил.
Плахотин набычился, но рефери сдержал его напор: опасно головой.